Часть третья

ВОПРОСЫ

Тогда муравьи вскричали,

Усиками вращая:

– Тебя мы убьем. Ленив ты

И развращен. Ты должен

Трудиться, не глядя в небо.

– Звезды я видел, звезды, –

Раненый им отвечает.

Тогда изрекла улитка:

– Оставьте его, идите

Своею дорогой, братья.

Наверно, ему недолго

Жить на земле осталось.

Федерико Гарсиа Лорка

Глава 7

МОЛЧАНИЕ ИСЧЕЗНУВШИХ

Мягко светили зеленоватые потолочные лампы. Пахло рвотой и кровью. Шумела вода. Кто-то стонал. Кто-то приглушенно разговаривал.

– Сколько?

– Еще шестнадцать. Половина в капсулах. Почти все – с отравлением тендра.

Конвейер медленно нес ряды тел через душевой блок. Вокруг пострадавших устало суетились медики в мешковатых непромокаемых балахонах.

– Хорошо, что поток слабеет.

– Ускоряйтесь с легкими. Я хочу перебросить часть младшего персонала на перевязку.

– Мы не можем еще быстрее. Этим тоже нужна помощь.

Все вокруг плыло и блестело. Вода растворяла и уносила клейкие нити заживляющего субстрата.

– А кто распределяет волонтеров?

– Никто.

– Что за бардак!

Хинта различал голоса, но не мог понять, кто именно из медиков говорит. Все фигуры казались ему одинаковыми и одинаково зыбкими.

– Очнулся? – спросил кто-то.

– Не знаю, – шевельнул он губами.

– Потерпи. – Последовала короткая боль – кто-то ловким, но резким движением освободил его пострадавшую руку от эластичной повязки. Хинта даже не вздрогнул – не потому, что не боялся боли, а потому, что все его тело по-прежнему было чужим, ватно-онемелым. Потом он ощутил, как руку заново бинтуют: по ладони растеклось ощущение влажного тепла.

– У меня распухла голова, – пробормотал он.

– Тебе кажется. Имя свое помнишь?

– Хинта Фойта.

– Как?

Это была женщина. Он увидел ее лицо. Она склонялась над ним. Ее черты казались неестественно удлиненными, расплывающимися, глаза вылезали из орбит. Она пугающе походила на омара.

– Хинта Фойта, – чуть более отчетливо произнес Хинта. – У меня галлюцинации. Вы все зеленые и не такие.

Кто-то усмехнулся. Женщина потрогала его лоб. Ее рука была восхитительно холодной. Казалось, она дотянулась до него из какой-то другой вселенной.

– Не бойся, все пройдет. Легкий. Мы его записали.

– А Тави? – спросил Хинта. – Тави Руварта?

– Его уже помыли, – ответил другой, мужской голос. – Попадешь с ним в одну палату.

– Хорошо, – без улыбки обрадовался Хинта и закрыл глаза.

Ему показалось, что прошло ничтожно мало времени – три мгновения, три удара сердца – но когда он снова открыл глаза, все вокруг уже было другим. Он, одетый в больничную пижаму, распростерся на жестковатой робокаталке. Свет ламп стал голубовато-белым, он отражался в гладких стенах больничного коридора матовыми бликами. Откуда-то издалека доносился шум толпы – как во время собрания гумпрайма.

И еще был тихий голос. Голос терпеливо звал его.

– Хинта, Хинта, ты меня слышишь? Хинта…

Хинта начал поворачивать голову и тут же пожалел об этом – вместе с движением вернулись боль и тошнота. Тем не менее, он посмотрел туда, откуда звучал призыв. В двух метрах от него, у другой стены коридора, лежал на робокаталке какой-то уничтоженный болезнью ребенок. С первого взгляда Хинта смог понять про это существо лишь, что оно его сверстник – даже пол определить было сложно. Волос и бровей у пострадавшего не было, опухшие глаза превратились в узкие слезящиеся щелки, кожа на голове покраснела и бугрилась складками. На мокнущих язвах, придавая им еще более ужасный вид, лежала желто-зеленая мазь.

– Тави? – недоверчиво прошептал Хинта.

– Великолепно выгляжу, да?

Здоровой и чистой осталась лишь нижняя половина его лица – все то, что было закрыто дыхательной маской. Это выглядело очень странно – как будто какой-то кровавый лысый уродец пришил к своей плоти нос и губы прежнего Тави.

– Я, наверное, выгляжу так же.

– Намного хуже. – Покрытые облатками губы Тави изогнулись в слабой усмешке.

– Ты же не видишь себя.

– Не вижу. Но выглядеть хуже, чем ты, просто невозможно.

– А Ивара?

– Он будет через полчаса. Взрослые идут во вторую очередь.

Потом они долго лежали молча. На потолке коридора не хватало половины облицовочной плитки и части ламп. Несколько минут Хинта тупо пытался сообразить, почему это так, а потом до него дошло, что больница точно так же пострадала от землетрясения, как и все остальные сооружения в Шарту.

Он ощущал, что почти совсем ничего не хочет. Как будто он уже умер, исчез, был стерт. Единственным его желанием стал еще больший покой – чтобы тело перестало бунтовать, забылось, лишилось чувств.

– Тошнит, – пожаловался он.

– Пакеты.

– Какие?

– Перевернись на бок.

К борту робокаталки действительно были пристегнуты пакеты. Чтобы сблевать, надо было лишь оттянуть пластиковый край и наклонить голову, что Хинта и сделал, когда пару минут спустя проиграл в битве с нутром.

– Салфетки, – шепотом подсказал Тави. Между их робокаталками проехала третья, тормознула у входа в следующую палату и припарковалась к стене.

– Я слышал цифры, – вспомнил Хинта, – про шестнадцать пострадавших.

– Нет, их намного больше. Больница переполнена. Поэтому мы в коридоре. Слышишь толпу? Это родственники. Но их еще сюда не пускают.

– Плохо для Шарту, – сказал Хинта. Потом они снова долго лежали молча. Где-то вдали посвистывали автоматические двери. Каждый раз, когда раздавался этот звук, шум толпы нарастал, словно это было море с накатывающими волнами.

Хинта уже почти задремал, когда в их коридоре появился Ивара. Проезжая между мальчиками, он вскинул руку в приветственном жесте. Его ладонь выглядела так, будто ее обварили в кипятке, но пальцы были сложены в знак «ан-хи». Тави тихо рассмеялся. Робокаталка Ивары сделала маневр с разворотом и встала у стены своим изголовьем к изголовью каталки Тави. Тави не утерпел и попытался приподняться, чтобы поближе увидеть учителя, однако сил не хватило, и он рухнул лицом в подушку.

– Вы будете с нами? – пробубнил он оттуда.

– Нас распределяют в порядке регистрации. Раз вместе нашли, то и положат в одну палату. Как вы оба?

– Живы, – еле слышно отозвался Хинта.

– А кто-нибудь знает, сколько часов мы были там? – спросил Тави.

– Мне сказали, шесть. Промедли они еще два часа, и мы бы умерли.

Хинта ощутил у себя в горле болезненный комок слез, нестерпимо смешивающийся с чувством тошноты. Долго он лежал так, а потом ему в голову пришла неясная мысль: вот что значит быть спасенным, тем, кто не умер там, где легко было умереть, тем, кто продолжается, кто еще может плакать, смеяться, говорить с друзьями. Кому очень повезло, что его друзья тоже живы. Кому не пришлось ради своего выживания делать какой-нибудь тяжелый, аморальный выбор. Это было так здорово – быть всем этим и просто быть. Маленькое сердце. Это было так здорово, что радость становилась такой же невыносимой, каким обычно бывает горе.

Мысль о том, что все они живы и выздоравливают, подействовала на Хинту, как наркотик-транквилизатор. Он расслабился и снова провалился в забытье.

Его разбудило чье-то прикосновение.

– Что? – с полубессознательным недовольством спросил Хинта.

– Капельница, – ответил незнакомый мужской голос. Хинта открыл глаза и увидел молодого медика. – Ты правша?

– Да.

– Тогда мне нужна твоя левая рука, – улыбнулся парень. Лоб у него был серьезно разбит.

Хинта послушно подал руку.

– Что с вами, пта?

– То же, что и со всеми вокруг. Неудачно упал после второго толчка. А потом куча вещей упала на меня. – Медик надел ему на руку длинную автоматическую манжету, мгновенно сомкнувшуюся вокруг запястья. По ней побежали ряды голубых и зеленых огоньков, раздался тихий мелодичный сигнал, и Хинта ощутил, как в вену входят разделители – манжета пропускала его кровь через себя, очищая ее от ядов. – Не больно?

– Все в порядке, – прошептал Хинта. Медик закрепил у изголовья каталки бочковидный прибор, протянул от него две трубки, черную и голубую, и соединил их с манжетой. По полупрозрачному пластику побежали новые волны разноцветных огней, трубки беззвучно наполнились темной кровью. Медик тем временем остановился у постели Тави.

– Привет. Правша?

– Амбидекстр. С легким уклоном в левшу.

– Как все сложно, – восхитился медик. Тави получил манжет на правую руку. Когда медик подошел к робокаталке Ивары, тот уже протягивал ему правую руку.

– Здравствуйте, пта. И вы левша?

– Нет, скорее амбидекстр, – потрескавшимся голосом возразил учитель. – Я как он. А на этой руке просто здоровее кожа.

– Он ваш сын?

Тави и Хинта замерли.

– Нет. Просто совпадение. К тому же, Вам стоит знать, что эта особенность не передается по наследству.

Слова Ивары прозвучали как отповедь, и медик смутился.

– Простите.

– Ничего страшного. Делайте свое дело.

Больше они не разговаривали. Хинта с удивлением осознал, что все это время не замечал очередного общего свойства Ивары и Тави. Теперь оно открылось; их сверхъестественное сходство превращалось в закон.

Медик еще склонялся над каталкой Ивары, когда в коридор вошла мать Тави. Хинта увидел ее первым. Эрника Руварта была будто специально создана как полная противоположность его собственной матери.

Она была высокой, яркой женщиной с пышной грудью и широкими бедрами. Ее талия являла собой успешный компромисс между грацией и силой. Она шла ровной, целеустремленной походкой: щеки раскраснелись, губы ярко горели, светлые волосы хитроумно уложены и завиты колечками. Ее полускафандр по меркам Шарту был очень дорогим – золото и серебро на обтягивающем комбинезоне из красной кожи. Свой великолепный шлем она несла под рукой. В полупустом, разгромленном больничном коридоре она вся сверкала, как пошлый, неприлично огромный полудрагоценный камень. И было в ней что-то такое – будто она знала, что сверкает. Даже Хинта видел, какой особенно-роскошной женщиной она стремится быть. Он не мог этого не замечать, хотя у него не было никакого взрослого опыта.

Тави еще не видел ее, но все понял по выражению лица Хинты. Он приподнял голову над подушкой, осторожно посмотрел в тот конец коридора, откуда появилась Эрника, и его собственное лицо тоже начало скисать. Приближаясь к их каталкам, она ускорила шаги, почти побежала, а потом резко остановилась. Ее взгляд на мгновение замер на лице Хинты.

– Здравствуйте, Эрника.

Она сразу перевела взгляд на другую каталку.

– Здравствуй, – как бы машинально ответила она, смотря на сына. – Тави… Тави?

Тави искоса глянул на мать.

– Тави, – делая к нему шаг, повторила Эрника. Ее губы задрожали.

– Рад, что ты цела, мама.

Медик закончил подключать капельницу Ивары и теперь в нерешительности смотрел на Эрнику. Он явно хотел попросить ее уйти, но в то же время ценил ее право на двухминутный разговор с сыном.

– Тебе, должно быть, очень больно.

– Уже нет. Только тошнит.

Эрника присела бедром на высокий борт его каталки. Она явно хотела что-то сделать, обнять его, притиснуть к себе, но взгляд Тави ее останавливал.

– Все эти часы, пока тебя не могли найти, я ела себя изнутри. Я так боялась, что потеряю тебя! Ты самое дорогое, что у меня есть. Мы ужасно прожили последние три месяца. Что с нами произошло? Почему я не могу поцеловать тебя, как раньше? – Она-таки поставила свой шлем на край каталки. – Давай вернем все, как было. Я хочу, чтобы мы снова жили душа в душу и чувствовали себя семьей, а не двумя чужими людьми. Потому что мир – жестокое место, и я поняла за эти часы, что может наступить такой момент, когда будет слишком поздно что-то исправлять.

У нее по щеке потекла слеза. Она вытерла ее двумя пальцами.

– Это не с нами произошло, – сказал Тави, – а с тобой.

Медик сделал шаг в направлении Эрники.

– Да, да, – встрепенулась она, – я знаю. Я неправильно тогда поступила. Я больше не буду.

– Не веди себя так, словно ты моя маленькая дочь, а я твой строгий отец. Взрослые люди не поступают просто плохо. Они ведут себя очень сложно… Чего именно ты не собираешься больше делать? Не будешь думать того, что думала две недели назад? Ну, попробуй. Хотя я не верю, что такое возможно.

– Кричать на тебя, ломать твои вещи. Этого я точно делать не буду.

– Ты уже все сломала, мама. А что не сломала ты, сломал я.

Медик, наконец, решился вмешаться.

– Простите, пта. Я не знаю, как Вы сюда прошли. Но давайте Вы вернетесь назад, в холл, к другим родственникам. Вы в скафандре, а здесь не ходят в скафандрах. И Вы явно расстраиваете мальчика. А единственное, что ему сейчас действительно нужно – это процедуры и долгий сон.

– Процедуры? – обернулась к нему Эрника. – Почему мой сын, у которого почти не осталось здоровой кожи, лежит в коридоре на задрипанной робокаталке? И почему он с больной головой лежит там, где шумно? Я прекрасно слышу отсюда холл. Вы и в холле будете бросать умирающих детей?

У Хинты появилось чувство нереальности происходящего, как если бы Эрника несла с собой дурные сны и заполняла ими пространство вокруг себя; все снова сделалось зыбким, вязким, нехорошим, как в те минуты, когда они теряли сознание на развалинах школы.

– Будем ли мы класть больных в холле? Если не останется другого выбора, то будем. За первые пять часов сюда поступило сто пятьдесят человек. Эта больница не может принимать тридцать лежачих в час. Она на это не рассчитана. И если бы у нас оказалось на две сотни пострадавших больше, то мы бы заняли ими и холл. И они бы лежали не только на робокаталках.

– Мой сын не будет лежать в коридоре, – звенящим, как струна, голосом заявила Эрника, – и мне все равно, что вам придется для этого сделать.

– Мама, успокойся, – взмолился Тави.

– Если Вы хотите устроить скандал, то делайте это не сегодня, а в какой-нибудь более тихий день, и не здесь, а у главного врача или в…

Очередная робокаталка въехала в коридор и направилась в их сторону. Умная машина затормозила прежде, чем смогла бы ударить своим изголовьем в поясницу Эрники, и издала недовольный аудиосигнал «уступите дорогу».

– Проходной двор, – вспылила та.

– Он здесь из-за Вас. Пожалуйста, отступите в сторону, иначе пациент не проедет по адресу.

Эрника с холодным видом отступила. Ее слезы уже высохли. Медик тоже отошел, и робокаталка с беззвучной автоматической благодарностью уехала туда, куда собиралась. Свист открывающихся дверей раздавался все чаще, люди шумели все больше. Кажется, кто-то уже кричал – свирепо спорили десятки голосов.

– Сюда именно затем и не пускают родственников, чтобы они не мешали, пока поток больных не спадет. Ждите, когда будут назначены часы приема, и Вы сможете пообщаться с сыном в спокойной обстановке.

– Вы понимаете, что такое ждать, не зная, в каком состоянии находится твой ребенок, который мог погибнуть?

– Примерно да. И я еще раз прошу Вас уйти.

– Вы знаете, кто я?

– Какое это имеет значение?

– Такое, что Ваш статус не позволяет Вам мне указывать. А вот мой статус позволяет мне Вам указывать. Я представитель правления поселка и младший бизнес-партнер Листы Джифоя. Если точнее, я его агроном. Шарту нет без фрата. А фрат не будет расти без меня. Поэтому выполните мое распоряжение: положите моего сына в палату и предоставьте ему наилучший уход.

Теперь уже не только Тави, но и Хинта смотрел на нее со страхом и непониманием. Он не мог понять, как ей удается в одно мгновение превратиться из страдающей матери в тирана. Он был слишком слаб, чтобы вынести этот диссонанс, и его сознание на несколько мгновений предательски отключилось, оставив его наедине с воспоминаниями прошлого. Он вспомнил, как впервые был в гостях у Тави. Тогда его поразило, в какой большой комнате живет этот мальчик. И мать Тави тоже его поразила. Она была шумной, веселой, ласковой – как будто все время чуточку пьяной. Она приятно пахла. И она все время трогала вещи вокруг себя – ее руки почти никогда не оставались в покое, а если рядом с ней оказывался другой человек, особенно ребенок, который ей нравился, то она, сама того не замечая, клала ладонь ему на плечо, или запускала пальцы в его волосы. Она открыла Хинте дверь и зачем-то поцеловала его в щеку – чего не делала еще ни одна женщина, кроме его собственной матери. Хинте было девять лет, и он не знал, как реагировать на такие вещи. Он просто мгновенно утратил себя, зачарованный, растворенный во флюидах влияния и энергии, которые окружали Эрнику.

– Значит, ты и есть новый друг моего Тави?

– Да. – Хинта испытывал неловкость, потому что сам еще не был уверен, что Тави – его друг. Эрника, будто успокаивая его, положила руку ему на плечо.

– Я рассчитываю на тебя. Ты первый друг Тави здесь. – «Здесь» от нее звучало как-то особенно, словно она ни на мгновение не забывала, что, кроме «здесь», есть и «там».

– А где Тави? – растерянно спросил Хинта.

– Он готовит тебе сюрприз, – улыбнулась Эрника, – но чур я тебе этого не говорила. Снимай скафандр сюда. Кто твои родители?

Этот вопрос, заданный без перехода, был таким же неожиданным, как и все в ней. Хинта назвал имена, но она хотела знать больше. И ему пришлось рассказать, что его отец – почти чернорабочий. И тогда ее глаза на мгновение посмотрели на него без всякого выражения, или так ему показалось, ведь в коридоре царила полутьма, а он был занят тем, что стаскивал с себя свой сложный дешевый скафандр. Теперь он думал, что тогда впервые увидел другую ее сторону – ту, что со временем стала проявляться все чаще. Но тогда, да и потом, Хинта не замечал этой стороны. Он не мог сосредоточить на ней свое внимание, годами не помнил этого пустого незаинтересованного взгляда. Наверное, все дело было в том, что рядом с Эрникой было очень весело. Она успела три раза рассмешить Хинту, пока они шли из предбанника их квартиры к комнате Тави. Да и потом она не оставляла их с Тави в покое. Она приходила, приносила сладости, даже играла вместе с ними. Она была сильной, как мужчина. Хинта зачарованно смотрел, как она подхватывает Тави на руки и кружит его по комнате – а Тави в то время был уже довольно высоким. То, как Эрника играет с сыном, поразило Хинту. Каждый раз, глядя на нее, он понимал, что его собственная мать совсем не такая. Он начал испытывать тихую, болезненную зависть к Тави и к той жизни, которую видел, когда приходил к Тави. Со временем он даже по-своему полюбил мать Тави – как если бы та была второй, недостающей половинкой его собственной матери. Иногда ему казалось, что она тоже любит его, и уж как минимум ценит его в качестве единственного друга своего сына. Поэтому, когда Тави начал с ней ссориться, Хинта долго не мог его понять; из-за всего, что случилось, он не видел ее несколько месяцев, и ее образ в его воображении оставался призрачным и совершенным, словно лик какой-нибудь героини древности. А теперь она появилась здесь, и с каждым ее жестом, шагом, словом прежний тот образ разрушался. Хинта лежал, слушал этот ужасный взрослый разговор и задавался вопросом: «Неужели эта невыносимо властная часть ее натуры была в ней всегда? Неужели она была в ней даже тогда, когда в начале этого года она мило улыбалась и на кухне наливала нам с Тави сладкие напитки? И даже тогда, когда она впервые поцеловала меня в щеку?»

Лицо медика уже стало таким же холодным и злым, как лицо Эрники.

– Люди не могут прожить без медицины. А фрат не меньше зависит от работяг на полях, чем от Вас. Поэтому это бессмысленный разговор. И я еще раз прошу Вас уйти. Иначе мне придется позвать административную охрану, чтобы она Вас вывела.

Эрника презрительно улыбнулась.

– Очень безрассудно, молодой человек. Вы всерьез думаете, что охране хватит храбрости выволочь меня из здания?

– Да, – не моргнув глазом, сказал медик. Хинта испытал приступ уважения к этому человеку. Женщина продолжала неприятно улыбаться. Еще несколько мгновений она и медик сверлили друг друга взглядами.

– Мама, если ты сейчас не уйдешь, я возненавижу тебя, как не ненавидел никогда прежде, – тихо, но четко произнес Тави. Эрника перевела на сына мгновенно сделавшийся растерянным взгляд. А потом раздались крики, на этот раз совсем близко, и в коридор хлынули люди. Толпа валила, толкая впереди себя кучку из нескольких медсестер и административных охранников, которые тщетно пытались удержать ее напор.

– Она, это она! – завопила какая-то толстуха. – Почему ей можно к ее сыну, а мне к моему нельзя!?

– Видите, что Вы наделали? – сказал медик. – Устроили анархию, прикрываясь иллюзией власти.

Он повернулся и зашагал прочь. Одного из охранников сбили с ног; другие сдались и отступили, пропуская людей. Толпа потеряла свою ударную силу и рассыпалась на отдельные группки, которые торопились вперед, подгоняемые желанием скорее найти и увидеть родных.

Тави заплывшими глазами смотрел на мать.

– Я не лягу в отдельную палату, потому что здесь со мной мои друзья. Мы вместе спасли свои жизни. И я хочу оставаться с ними.

Наверное, впервые за все время Эрника посмотрела на Ивару. Мужчина лежал на спине с закрытыми глазами и молчал, словно был способен оставаться совершенно безучастным к скандальной сцене.

– Он спит?

– Нет, потому что ты не даешь нам спать.

– Раз ты так этого хочешь, я уйду. Но сначала… – Она подошла к робокаталке, на которой лежал учитель. – Я не знаю, кто Вы, и слышите ли меня, но хотела бы выразить Вам благодарность за то, что Вы спасли моего сына и его друга.

– Должен признаться, Ваш сын довольно точно описал ситуацию, – хриплым шепотом ответил Ивара. – Мы спасли свои жизни вместе. Среди нас нет того, кто мог бы гордо сказать, что это он один спас всех остальных. Что до меня, я сделал даже меньше, чем мальчики.

– Ты подхватил меня, когда я падал, – напомнил Тави.

– Вы с Хинтой тоже подхватили меня, когда я падал. Так что мы квиты.

Эрника отстранилась и на мгновение застыла – вероятно, не могла понять, как истолковать тон учителя и их с Тави «ты».

– Значит, Вы не герой.

– Времена героев, к сожалению, прошли. Я, в меру своих возможностей, обычный человек.

– Я Вас не очень утомляю? Могу я поближе с Вами познакомиться? А то, как видите, мой сын не хочет со мной говорить.

– Не вижу, – потрескавшимся голосом пошутил Ивара, – у меня закрыты глаза. Но слышу. Извольте, я Ивара Румпа, учитель. А вы Эрника Руварта – можете не представляться. Будем знакомы.

– Очень приятно, – сдержанно сказала Эрника. – Если мне все правильно сказали, то Вас, моего сына и Хинту обнаружили вместе в обрушившемся крыле школы. Притом, что больше никто из учеников не пострадал.

– Не в обрушившемся крыле, а скорее на нем. Мы смогли выбраться на верхнюю часть отвалившегося блока, но у нас уже не было сил, чтобы самим попробовать спуститься вниз. А остальные ученики ушли намного раньше.

В этот момент Хинта увидел в дальнем конце коридора свою мать. Пока ее не было, он почти совершенно о ней не думал. Но сейчас, когда она пришла, он испытал искренний прилив радости – по крайней мере, она была жива. Растрепанная и ужасно бледная, она прихрамывала, но все же упрямо спешила вперед, придерживая рукой на бедре разболтавшийся баллон кислородной маски. Хинта видел, что мать его не замечает и останавливается у двери каждой палаты, вглядываясь в лица больных. Он поднял руку – но это было уже не нужно, потому что Лика увидела и со спины узнала Эрнику. Она ненадолго замерла, будто пытаясь понять, стоит ли иметь с той дело, но желание найти Хинту оказалось в ней сильнее сомнений, и Лика, подволакивая пострадавшую ногу, поспешила вперед.

– Хинта, – воскликнула она.

– Привет, – ответил Хинта. К его смущению и неловкости, мать перегнулась через борт робокаталки, обняла его за плечи и притиснула к себе.

– Мне немного больно, – сказал Хинта. Она отпустила его. Освободившись, Хинта заметил, что Эрника смотрит на них. В ее лице что-то изменилось – возможно, оттого, что Хинта позволял своей матери делать с ним то, чего Тави уже не позволял своей. «Но откуда ей знать, – подумал Хинта, – что моя мать обнимает меня не чаще двух раз в год? У нас в семье все эмоции кажутся такими неяркими. Зато, если они вообще появляются, то я точно знаю, что они – не ложь».

– Здравствуйте, – произнесла Эрника. – Вижу, и Вы подоспели.

– Здравствуйте. Куда уж мне за Вами. – Лика снова перевела взгляд на сына. – Ты не надышался?

– Нет, ничего непоправимого.

Эрника снова повернулась к Иваре.

– Могу я узнать, чем Вы занимались в школе?

– Я там преподаю.

– Но у моего сына нет учителя по имени Ивара Румпа.

Хинта поймал взгляд Тави и понял, что они оба сейчас думают об одном и том же: время некоторых маленьких секретов закончилось.

– С начала этого учебного года я преподаю три предмета: онтогеотику, историю и мифологию.

– Ах, так, значит, Тави ходит к вам на мифологию.

– Нет. Тави и Хинта ходят ко мне на все три предмета.

Услышав это, Лика удивленно обернулась.

– Все три? – Эрника воззрилась на сына. – Тави, ты бросил что-то из своих прежних предметов?

– Разве это твое дело?

– Но ты мог сказать мне… поговорить со мной…

– Ты прекрасно знаешь, что не мог.

– Ты делаешь это, чтобы отомстить мне?

В глазах Тави блеснули слезы.

– Да, конечно. Других целей не ставлю.

– Я… я не хотела тебя опять обидеть. Я просто уже ничего не понимаю. Почему ты плачешь, когда к тебе приходит твоя мать? Что происходит в твоей жизни?

– Жизнь. В моей жизни происходит жизнь, но без тебя. Что мне сделать, чтобы ты ушла?

Сквозь маску матери Хинта разглядел, что на ее лице отражается некая эмоция – темное торжество человека, который неожиданно узнает, что был прав в своих наихудших предположениях относительно чужой натуры. Это наблюдение его очень удивило: во-первых, он крайне редко видел свою мать злорадной, а во-вторых, ему казалось, что между его родителями и матерью Тави существует подобие призрачного партнерства – они всегда держали связь и были друг с другом вежливы. Эрника тоже каким-то образом уловила эту эмоцию, и затравленно и зло обернулась на Лику, хотя та молчала и стояла к ней спиной. Тави комкал пальцами простыню, оставляя на ней маслянисто-кровавые следы.

– Что мне сделать, чтобы ты ушла? – громко, как мог, повторил он.

– Я делала для тебя все, – сказала Эрника, – и по-прежнему готова сделать все. Не забывай об этом. А с Вами, учитель, мы закончим позже. У меня еще много вопросов.

С прямой спиной, так же ровно и целеустремленно, как пришла, она пошла назад, в направлении больничного холла. Тави обессилено откинулся на подушку. Его лицо выглядело совершенно измученным.

Лика проводила Эрнику долгим взглядом.

– Как отец, и в каком состоянии дом? – спросил ее Хинта.

– Как только мы выяснили, что ты здесь, Атипа пошел проверять теплицы. Я послала ему весточку, что родственники прорвались – он должен прийти с минуты на минуту. Дом не разгерметизировался, но на боку. Бардак там страшный. Я с трудом вылезла на улицу. Обратно уже не ходила – видеть все это не хочу.

Хинта прикрыл глаза, пытаясь представить, как ее швыряло об стены.

– Могу я задать вопрос вам всем?

– Да, – удивленно открывая глаза, ответил Хинта. Но мать смотрела не на него, а на Тави и Ивару.

– Да, да, – подтвердили оба.

– Что происходит? Вы двое… вы же не общались целый месяц. А теперь вы опять вместе, оказывается, у вас все предметы общие, и Тави в ссоре со своей мамой. – Лика выглядела смущенной, но явно была настроена решительно. Хинта опешил; он вообще не думал, что мать замечает интенсивность его контактов с Тави. – Да, да, я знаю, вам всем плохо. Поэтому простите меня. Но я должна знать, как нам с Атипой поступать вот в таких случаях, как сейчас. Раньше я первым делом звонила Эрнике, потому что вы двое всегда были вместе, а она всегда знала, где вы. Сегодня я тоже связалась с ней, но она не знала, где вы, да и не особо хотела со мной говорить. Она даже не могла или не хотела мне с уверенностью сказать, что ты, Тави, пошел в школу. А, по-моему, это неправильно, когда родители совсем не знают, где их дети. – Она бездумно мяла гибкий корпус маски в своих руках. – То есть, вы взрослеете – это понятно. Но все же вы еще не настолько взрослые.

– Я не знал, что это так важно для Вас, – тихо сказал Тави. – Если хотите, звоните прямо мне. Хотя сегодня это не помогло бы.

– Спасибо. Но у меня нет твоего номера.

– Я продиктую.

Лика стала искать, куда может записать номер, но Хинта ее остановил.

– Мам, ты ведь будешь забирать из школьной раздевалки мой скафандр. Спиши все контакты из его коммуникатора.

– Там не будет моего номера, – сказал Ивара, – а он Вам тоже нужен. Беда в том, что я сейчас не могу его вспомнить. Я передам свои контакты через мальчиков позже, когда нас выпишут.

– Конечно, – согласилась Лика. Некоторое время она стояла задумчиво, потом снова сконцентрировала внимание на сыне. – Что ты оставил?

У Хинты ушло некоторое время, чтобы понять, о чем она говорит.

– Роботехнику, конечно.

– Хорошо. А то все остальное… – Она поджала губы. Хинта испытал смутное, похожее на стыд чувство, словно он был в чем-то виноват, и ему следовало начинать оправдываться. Это было странно, потому что до сих пор родители никогда не говорили ему, что как-то особо гордятся его достижениями, или что он должен кем-то стать. Он просто жил, учился, развивался.

– Я… – Он мог бы сейчас повторить для матери все, о чем они говорили с Тави до ссоры – что он ничего не достиг в скульптинге, и что химофизика взаимозаменяема с онтогеотикой – однако у него не было сил. – Я найду хорошую работу в Шарту, – просто сказал он.

– Я знаю. – Лика тронула его за плечо. – Ты рукастый парень. – А потом ее взгляд ушел от него и выражение лица изменилось. Хинта скосил глаза и обнаружил, что в дальнем конце коридора появился отец. Атипа шел ненадежной одеревенелой походкой, глупо отмахивая руками и то и дело припадая к стене, чтобы не упасть. Какие-то люди, столпившиеся у входа в дальнюю палату, проводили его возмущенными взглядами.

– Предатель, – пропадающим голосом произнесла Лика.

По лицу Атипы блуждала водянистая лыба, сквозь которую было видно щербатый зуб.

– Он пострадал? – все еще не понимая, спросил Хинта.

Лика продолжала смотреть на мужа.

– Позорище, – процедила она. Это слово в ее лексиконе ассоциировалось у Хинты только с одной вещью – и он подумал: «Не может быть. Как это возможно сейчас?» Тем не менее, Лика оказалась права – Атипа был пьян.

– Нашла ео? – издалека спросил тот.

Лика шагнула ему навстречу и закатила пощечину. Сил у нее в руке было мало, но Атипа так плохо держался на ногах, что от слабого удара жены его повело в сторону, и он был вынужден ухватиться за выступающую стенную переборку.

– Не ласкоая, – продолжая глупо улыбаться, сказал он, – но я се рано тя люблю.

После некоторой борьбы за равновесие ему удалось вернуть себе вертикальное положение. Он оттолкнулся от перегородки и, простирая объятия, размашисто пошел к жене.

– О ты молодец у меня, – на ходу выдал он. Лика увернулась от него, и Атипа по инерции дошел прямо до каталки Хинты, где с непослушной силой уперся руками в борт.

– Хинхан, – сказал он. – Хинханище. А без волос.

Его дыхание полнилось дремотным запахом тягучего кувака.

– Как я те рад, – обращаясь к оцепеневшему сыну, продолжал Атипа. – Живой ты.

На мгновение его лицо сделалось грустным, но он тут же снова залыбился. Хинта вспомнил, что уже видел отца таким – это было только раз, бесконечно давно, когда с Ликой случилась беда. Тогда Риройф отхлестал Атипу по щекам и на ночь забрал Хинту к себе. Позже мальчик забыл об этом – наверное, потому, что хотел забыть.

– А тепличкам нашим кля пришла. – Атипа захихикал. – Стекло в крошь. Вся зелень того.

– Многие что-то потеряли сегодня, – прошипела Лика, – но только ты, когда нужен больше всего, нажираешься в соплю, слабак.

Атипа, смешно расставляя руки, обернулся а ней.

– Ан неть. Куврай на площади разесло ну аще. И все пили. Се пили. А че товар пропадать, а? Думашь, я один такой?

Лика залепила ему новую пощечину.

– Худшие пили, и ты с ними.

– Гордость мою не топчи, – потребовал Атипа. Лика посмотрела на него так, что сгорел бы боевой бур Притака. Он странно покачал головой, и вдруг вся эта придурошная радость, которая, как последний стержень, держала его на ногах, ушла из него, и он рухнул на колени между женой и лежащим на каталке сыном.

– Он ведь умрет, ты знаешь? – дурным голосом произнес он.

– Я не умру, – ошалело возразил Хинта. Лика молчала.

– А не ты, – прорыдал Атипа. – Ашайта, Ашайта умрет. И мы все теряем. И ничео не получается из всео, шо я делаю.

– С Ашайтой что-то случилось? – испугался Хинта.

– Нет, – сказала Лика. – Во время землетрясения он упал с койки, но даже не ушибся. Ничего не изменилось с тех пор, как он в коме.

– Умрет, – содрогаясь, твердил Атипа. Лика схватила мужа за руку. К ней на помощь подоспела какая-то сиделка из персонала больницы. Женщины ничего не сказали друг другу, лишь обменялись понимающими взглядами. Со второй попытки им удалось поставить мужчину на ноги, и они повели, точнее, потащили его на выход.

Так закончился день катастрофы.

В середине следующего дня Хинта очнулся от того, что ему мазали все тело. Было чуть-чуть больно, но приятно. Чьи-то руки нежно скользили по животу, груди, бокам. Мазь была прохладной, руки – теплыми. Хинта приоткрыл глаза и увидел девушку лет двадцати. Та улыбнулась ему и продолжила свою работу. Кожа у нее была суховатой и слегка стянутой, волосы собраны в тугой пучок, отчего ее лицо казалось очень маленьким.

– Ты не просыпался в барокамере? – спросила она.

– А я там был?

Девушка рассмеялась.

– Да, соня.

Хинта огорчился, ведь это было интересно: увидеть барокамеру изнутри. И еще он ощутил малознакомое чувство взрослой неловкости. Эта девушка-медик как будто подкалывала его. А он лежал перед ней совершенно голый, с начинающими заживать уродливыми пузырями и язвами химических ожогов на всем теле, и не знал, что ей ответить, и не понимал, почему она подкалывает его, если хорошо к нему относится.

– Поможем твоим волосам быстрее вернуться в норму. – Она начала мазать ему голову. Ее руки двигались с профессиональной ловкостью: одна ладонь все время чуть накрывала другую, и получалось как живая массирующая волна. Отдельным движением она провела линии там, где должны были быть брови. – Если уже хочешь есть, могу сделать для тебя заказ у робокоридорного.

Хинта сглотнул, оценил жуткий вкус где-то глубоко в горле и уверенно сказал «нет». Больше они не говорили. Девушка помогла ему снова надеть больничную пижаму. При этом он обнаружил, что ему уже хватает сил, чтобы сесть на постели. А потом робокаталка повезла его прочь, и он смотрел, как над головой проплывают ряды ламп, хаотические узоры расколотой потолочной плитки – мир вверх ногами.

К удивлению Хинты, его каталка не остановилась в коридоре, а заехала в одну из палат – видимо, в больнице успели перераспределить пострадавших и найти для всех новые места. Он забеспокоился, что его разлучили с друзьями, но, приподняв голову, увидел обоих. Тави распластался на постели. Над ним возвышались капельницы. Ивара сидел и с мучительным упрямством пытался есть. Ему прислуживал робокоридорный – белая пластиковая башня с автоматом для напитков в груди и с множеством рук-подносов, рук-вешалок, рук-уток, рук-держалок и прочих конечностей.

И был в палате четвертый больной. Он лежал навзничь – руки вдоль тела, бледное лицо, обострившиеся черты; его дыхание было таким медленным и тихим, что он казался скорее мертвым, чем спящим. Приглушенный свет солнца проникал сквозь дымчатое стекло окна и косым ромбом падал на его неподвижное тело. Только зеленые бионические голограммы, мерцающие в воздухе над изголовьем, выдавали, что он все еще жив.

Это был Ашайта.

Воздух у Хинты в груди внезапно закончился, и он ощутил некую мучительную перегрузку – слезы, но без слез. Вчера, увидев мать, он испытал неожиданную радость. Сегодня, увидев брата, он испытал не радость, а боль – и эта боль была для него куда более неожиданной, чем вчерашняя радость. До него дошло, что мысль о младшем мучила его даже во сне; слова отца о неизбежной смерти Ашайты все еще звучали у него в ушах.

Робокаталка Хинты проехала через всю палату и припарковалась параллельно пустующей койке. Затем его легко и плавно подняло в воздух – и вот он уже лежит на койке, а каталка стоит рядом, шевеля белыми пластинами погрузчиков и мигая зелеными огнями. Где-то четверть минуты она думала, потом загрузила новое задание, окончательно отпустила матрас Хинты, разгладила его уголки и беззвучно укатила прочь.

– Джаванна, – прерывая свой мучительный завтрак, сказал Ивара. – Те, кто пережил ночь, открывают глаза, чтобы снова увидеть свет солнца.

Хинта ощутил, как его плечи покрываются мурашками.

– Джаванна, – отозвался он. Потом он закрыл глаза и несколько секунд лежал, ощущая себя оглушенным. В литской ойкумене было три формы утреннего приветствия, при этом все они использовались достаточно редко и несли в себе особый смысл. Словом «турна» родители будили маленьких детей. «Маанна» – говорили друг другу влюбленные. За свою сознательную жизнь Хинта лишь несколько раз слышал, как мать и отец обращались друг к другу подобным образом. Как правило, это слово произносилось между взрослыми в постели, в особом настроении, и вообще не предназначалось для чужих ушей. Среди подростков ходило устойчивое словосочетание: «услышать не турна», – под этим обычно подразумевалось, что человек впервые уснул и проснулся рядом со своей парой, тем самым став взрослым. А сегодня Хинта услышал «джаванна» – устаревшее приветствие воинов и странников, которым будили друг друга герои в военных лагерях. Причем Ивара сказал не только само слово, но и его старинную ритуальную расшифровку. И она идеально соответствовала их положению сейчас: ведь они действительно могли умереть вчера, и тогда это солнце уже не светило бы им.

– Ну что, чувствуешь себя взрослее?

– Да. Не ожидал, что это будет со мной вот так, и настолько рано. Я думал, в Шарту есть только один способ услышать «джаванна» – стать одним из тех, кто рискнул провести ночевку у границы пустошей.

Ивара улыбнулся и перевел взгляд на окно.

– Всегда есть больше чем один способ.

– А тебе уже говорили «джаванна»?

– Тави, пару часов назад. А задолго до него – мои друзья, которых больше нет.

Улыбка Ивары поблекла, он вернулся к еде. Некоторое время Хинта наблюдал, как он медленно загружает в себя маленькие ложки жидкой каши, затем перевел взгляд на Тави. Тот все это время молчал, дыша тяжело, но ровно. Его глаза были закрыты.

– Джаванна, Тави, – негромко окликнул Хинта.

– Джаванна. Мне совсем плохо. Но вы говорите. Я все слушаю, только отвечать не буду…

– У него было осложнение на сердце, – объяснил Ивара, – из-за этого его снова рвет.

Только теперь Хинта заметил, что под пижамой Тави моргает светлыми полосками жилетка кардиомонитора – однажды он видел такую штуку на своей матери.

– Это опасно? – встревожился он.

– Мне сказали, что с такой тяжестью отравления, как у нас – когда не повреждены легкие – в этой больнице еще никто не умирал.

Хинта вспомнил свои чувства вчера – тогда ему было обидно, что ему как будто хуже всех, что он дольше пропадает в бессознательном состоянии. Теперь, всматриваясь в огонек на груди Тави, он устыдился. Учитель, между тем, доедал свою кашу. Он ненадолго застывал всякий раз, когда его ложка снова оказывалась полна, затем набирался храбрости и, зажмурившись, отправлял ее в рот. Это выглядело бы комично, если бы на лице Ивары не отражалось такого искреннего страдания.

– Зачем ты пытаешься есть? – спросил Хинта.

– Не хочу, чтобы борьба прекращалась. А это единственное, что я могу сейчас сделать вопреки…

– …болезни?

– Вообще вопреки. Вопреки всему. Вопреки судьбе и ее обстоятельствам. И да, вопреки болезни – потому что болезнь сейчас главное наше обстоятельство.

– Ты и вчера говорил о судьбе. У тебя к ней какое-то особое отношение?

– А у тебя?

Хинта прищурился.

– Никакого. Но похоже, она является чем-то слегка загадочным. Она вроде бы есть у всех. Но обычные люди о своей судьбе не говорят, потому что она кажется обычной и предсказуемой. Это слово чаще слышишь в героических ламах… Тави выразил бы лучше.

– Ты совсем неплохо это выразил. – Ивара сумел осилить еще ложку, тяжело вздохнул и мягко оттолкнул от себя поднос. Робокоридорный понял жест и с удовлетворенным мелодичным звуком поехал прочь. – А почему ты решил, что я отношусь к судьбе как-то иначе?

– Ты говоришь о судьбе как о вещи, или даже как о другом человеке. Как будто с ней можно что-то сделать. Как будто она – не ты. И как будто она враждебна.

– Все дело в ковчеге. Еще в Дадра я прочитал текст, где говорилось, что судьба тех, кто начнет искать ковчег, будет разорвана двумя силами. Одной будет воля ковчега, который хочет, чтобы его находили люди одного склада. А другой будет воля мира, который отправляет к ковчегу людей другого склада. И каким бы человеком ни был ищущий, он почувствует эти воли в своей жизни. Одна будет помогать ему, другая – мешать. Тогда я просто перелистнул страницу и даже не подумал принять эти слова всерьез. Но потом, когда каждый второй мой знакомый обратился против меня, когда моя жизнь сделалась очень тяжелой, когда погибли мои друзья, когда я раз за разом, год за годом оставался ни с чем, или даже хуже – я стал вспоминать эти слова. Всегда и всему можно найти альтернативное объяснение. Но о судьбе я тоже думаю. И часто, все чаще, судьба кажется мне чем-то реальным, да, как ты и сказал, вещью или человеком, но скорее сплетением воль, с которым приходится то сотрудничать, то сражаться. И когда это возможно, я сражаюсь.

– А как с ней можно сотрудничать, если она делает тебе только плохое?

– Разве?

– Ну, из всего, что я знаю о твоей жизни, видно только плохое.

Ивара улыбнулся и покачал головой, а потом почему-то перевел взгляд на Ашайту.

– Подсказок всегда было ровно столько же, сколько и загадок. И людей, которые помогали, столько же, сколько и тех, кто пытался помешать. И хотя цена оказалась страшной, но, в конце концов, я здесь. А последний подарок положительная воля судьбы принесла мне вчера.

– Разве вчера случилось что-то хорошее? Ну, кроме нашего разговора?

– А разве наш разговор не был чем-то достаточно значимым? Судьба, как обычно, сделала амбивалентный жест. Шарту в руинах, пострадало множество людей, мы сами чуть не умерли, и сейчас мы тяжело больны и почти бессильны – это все очень плохо. Но твое видение, которое пришло к тебе, когда впал в кому твой брат – это ключик, которого не было ни у меня, ни у моих друзей, ни у кого-либо до нас. А если бы мы не застряли вместе на развалинах школы, то, возможно, никогда не стали бы ближе друг к другу, и ты никогда не рассказал бы мне о своем видении.

– Мои воспоминания о финале вчерашнего разговора сейчас как в тумане. Я даже не помню точно… – теперь Хинта тоже смотрел на Ашайту. Край солнечного пятна успел проделать по одеялу брата путь длиной в ладонь. –…что ты мне тогда ответил.

– Я ответил, что если твой брат очнется, то нам нужно будет его расспросить.

– Это ты постарался, чтобы его перевели в нашу палату?

Учитель уставился на него.

– Каким образом?

Хинта смутился.

– Не знаю. Но это кажется удобным.

– Ты мог просто и сразу уточнить, как мы попали в одну палату. Это решение больничных управленцев. У них слишком много пострадавших – целые семьи. Поэтому они сводят друзей и родственников вместе, чтобы те не ходили друг к другу из палаты в палату, и чтобы визиты навещающих проходили быстрее. Может быть, это тоже знак судьбы, что мы все вместе здесь, в одной комнате. Но это точно не жест моей сознательной воли и не фокус, который я каким-то образом провернул.

– Прости.

– Не за что прощать. Просто ты сказал странную вещь. Пожалуйста, Хинта, ни на минуту не забывай, что я обычный человек. У меня нет ни особой власти, ни сверхъестественной силы убеждения, ни огромных денег, ни каких-нибудь невероятных навыков. А те связи, которые у меня могли бы быть – к примеру, связь с моим братом – пугают меня больше, чем бессилие. Поэтому мне остаются только здравый ум, упрямство, слабости, память и мечты.

Хинта вдруг понял, что учитель на самом деле смущен намного сильнее, чем он сам. Ивара стеснялся и боялся всего, что рассказал им с Тави вчера, стеснялся и боялся быть тем, кто он есть. Он слишком привык к тому, что люди думают о нем безумные и глупые вещи, переживал за успех своей миссии, страдал от одиночества, посреди которого даже общение с парой подростков могло показаться глотком свежего воздуха.

– Я понимаю, кто ты, – дрогнувшим голосом сказал Хинта. – Просто ты первый взрослый после Фирхайфа, с которым мы с Тави смогли подружиться. А когда имеешь дело со взрослыми, бывает очень сложно понять, что они могут, а чего нет. Мать Тави вчера требовала, чтобы нас перевели в отдельную палату. Вот я и подумал…

В начале его реплики Ивара немного напрягся, но потом расслабился и даже снова начал улыбаться.

– Ну, тогда знай, что пока я не вышел из роли обычного школьного учителя, ее способность влиять на ход событий в Шарту намного больше, чем у меня.

– К сожалению, – прошептал со своей койки Тави. На этом их беседа заглохла, и палату надолго заполнила шуршащая больничная тишина. Тави страдал; Ивара слишком устал говорить; а Хинта думал о людях – о том, какие они, как сплетаются их жизни, о значении судьбы, о власти, о взрослых и детях, о жизни и смерти, о «джаванна» и «маанна». Так получилось, что за прошедшие сутки он получил столько же опыта, сколько раньше накапливал за полгода, и теперь все эти знания, все это понимание ложились на его разум тяжелым грузом. Ему нужно было переварить, осмыслить слишком много вещей; и он болезненно дремал, перемешивая рассуждения и грезы. А потом из всех бесчисленных оборванных начал в голове у Хинты вдруг сложилось одно настоящее основание.

– Вчера я уже это знал, – пробормотал он.

– Знал что? – поинтересовался Ивара.

– Что все связано. А теперь я знаю, как именно. Все дело в этих волях, которые борются за твою и нашу судьбу. Если поставить их в центр картины, то они придадут смысл множеству вещей вокруг себя. Без них даже вопросы задавать невозможно. А когда они в центре, я понимаю, какие вопросы нужно задать.

– И каковы твои вопросы?

– Их четыре. И они разные. В смысле, совсем разные. Одни кажутся частными, другие – слишком общими. Но все они имеют смысл только тогда, когда две воли и судьба дают объяснение вещам.

– Спроси уже.

– Если все связано, и если существует положительная воля, которая тянет людей к ковчегу, перенаправляет их судьбы так, чтобы те свернули к нему, то у этого ведь должно было остаться больше свидетельств в истории, чем те, о которых ты успел рассказать нам вчера. То есть, должны быть хоть какие-то свидетельства, пускай даже на уровне одних намеков, чтобы убедить тебя, что это больше, чем сказка. Так?

– Их и есть больше. Давай второй вопрос.

– Почему Ашайта?

– Личный вопрос, но хороший. Третий.

– Какая из двух сил, из двух воль – ковчег или мир – играет в твою пользу, а какая против тебя?

– Со вчерашнего дня у меня есть уверенность на этот счет. Но сначала я бы предпочел услышать последний вопрос.

– Кто может знать про события шестилетней давности в Шарту, и что? Ведь здесь, как и с глобальной историей – если нет случайностей, то обязательно должны были остаться свидетели и свидетельства. Хотя бы для того, чтобы помочь тебе. И это единственный вопрос, на который у меня может быть больше ответов, чем у тебя – просто потому, что я знаю людей этого поселка.

– Ты о ком-то конкретном? – Слова Хинты зарядили Тави такой энергией, что он даже нашел в себе силы чуть приподнять голову над подушкой.

– Всему свое время, – поднимая руку, осадил его Ивара. – Первым делом я бы ответил на третий вопрос. Потом – на первый. И лишь в последнюю очередь на второй и четвертый.

Мальчики умолкли, ожидая, что он скажет дальше, но учитель задумался и не спешил продолжать, а потому снова заговорил Тави.

– Третий вопрос, это ведь про ковчег и мир?

– Да.

– Тогда я бы спросил, что вообще такое эта воля, которая за мир? Так ли она безлична, как может показаться? Я в это не верю. Как не верю и в то, что безлична воля ковчега. Ведь если он – невероятная машина, созданная такими существами, как Аджелика Рахна, то он и сам должен быть разумен, а его возможности для нас должны быть подобны магии. Он как новая стихия в мире. И то, что случилось с Ашайтой, тому доказательство.

К концу этого маленького монолога голос Тави затих и почти исчез. Ивара встревоженно посмотрел на него.

– Тебе лучше отдыхать.

– Лучше, – чуть слышно согласился Тави. Хинта понял, что ему неудобно так с ними общаться, и сел на койке, чтобы лучше их видеть.

– Но если говорить о том, что ты сказал, то да, обе эти воли могут быть вовсе не безличны. Но они так велики, и при этом их мощь действует на нашу судьбу так рассеянно и опосредованно, что я предпочитаю не думать об их конкретике. Я думаю о конкретных людях, когда знаю о них. О тех, кто учился со мной в Дадра, я знаю, и почти всегда могу точно сказать, что каждый из них сделал или чего не сделал, чтобы помешать или помочь мне и моим друзьям. Воли этих людей я воспринимаю как нечто конкретное, связанное с их непосредственным существованием в мире, с их высказываниями и поступками, с тем, какой жизненный мир они построили вокруг себя и как вмешивались в жизни других. А теперь к ответу на третий вопрос Хинты, который на самом деле должен был стоять первым. Надо понимать, что тот старинный текст – откуда я вычитал о двух волях, разрывающих судьбу ищущего – тот текст был написан человеком, таким же, как мы. А люди нередко ошибаются, но еще чаще ухватывают только половину правды и упускают другую половину.

Хинта слушал, не понимая, к чему взрослый клонит, но ход мыслей учителя уже восхищал его – Ивара был единственным знакомым ему человеком, который мог в нескольких фразах создать целый мир истин, а потом, всего час спустя, поставить весь этот мир под сомнение.

– На самом деле, обе эти воли ужасны. И если они начнут бороться за то, чтобы какой-то человек нашел ковчег, то они скорее разрушат его жизнь, убьют всех, кого он знал, и погубят его самого, нежели помогут ему исполнить его задачу.

– Почему?

– Потому что они слишком большие? – предположил Тави. – Как волна, накрывшая прежний Шарту.

– Именно. Они слишком большие. И ты привел прекрасную метафору. Представь, что огромный океан в грозовой дали лежит и мечтает о том, чтобы погладить тебя по щеке. Но он не может протянуть руку, потому что у него нет рук – есть лишь все его огромное, аморфное тело, и когда он протягивается к тебе, он протягивается весь, сотнями тысяч тонн воды, приходит в виде волны, которая поднимается выше высочайших скал, разрушает твой городок, убивает твою семью и целиком уносит в себя твой дом. А ты остаешься на берегу, изможденный борьбой, и тебе и в голову не придет, что это была такая нелепая попытка проявить ласку, и что все случившееся было ради одного прикосновения.

– Значит, мой вопрос не имеет смысла? – обескураженно спросил Хинта.

– Почему же, имеет. Но это простой вопрос, на который приходится давать очень сложный ответ. Много лет подряд, пока я сам не осознавал природы и мощи этих стихий, я хотел верить, что это ковчег хочет, чтобы я нашел его, и что это мир работает против. А вчера, когда впервые за годы ковчег активно проявил себя, я испытал не счастье, но ужас. Я, конечно, могу быть неправ, но сейчас мне кажется, что я понимаю, что произошло за последние дни. Я думаю, первопричиной всех разрушений было то, что некая сила из-под земли – возможно, сам ковчег – захотела найти в Шарту кого-то, кто сможет получить и передать другим важное послание. И она нашла Ашайту. Когда она передавала ему информацию, ей потребовалось создать такую энергетическую бурю, что литская ойкумена лишилась электричества, а сам Ашайта почти погиб. В итоге, остаточным видением ударило его брата – тебя, Хинта. Но одного отключения электричества оказалось мало – за ним последовало землетрясение. Оно случилось не потому, что ковчег хотел нас уничтожить, а потому, что, когда говорит стихия, стонут горы и содрогается земля.

Хинта только сейчас понял, что слушает с приоткрытым ртом.

– Но этого же не может быть! Чтобы землетрясение было ради нашего разговора, ради этого видения с вратами в моей голове! Весь Шарту целиком все еще может погибнуть из-за какой-нибудь техногенной катастрофы, которая, в свою очередь, будет последствием землетрясения. Мы все могли умереть, и еще можем. И все ради того, чтобы я на мгновение увидел золотые врата?

– А почему бы и нет? – спросил Тави.

– Потому что я не центр вселенной и даже близко к нему не стою, – возмущенно ответил Хинта, – и Ивара все время повторяет, что он обычный человек. И ты – просто мой друг. Я не верю, что найдется тот, кто ради одной мысли, переданной нам, будет сотрясать горы, рушить дома… Это безумие. Это лишено смысла.

– Может быть, – мягко согласился Ивара. – Может быть, я высказал эту идею потому, что мне свойственна какая-то странная, редкостная, самоуничижительная форма мании величия. И поэтому иногда я думаю, что ради разговора со мной все же могут дрогнуть горы. Мне уже много лет разные люди в разных обстоятельствах говорят об этом – о моей мании величия. Так что я не знаю, прав ли я, и не буду спорить об этом.

– У тебя нет мании величия, – сказал Тави. – А эта идея – вполне допустимое объяснение того, что случилось за последние дни. Кроме того, если ты прав, то оно даже не понимает, что из-за него дрожит земля. Оно такое большое, что не чувствует землетрясений и цунами. Но оно каким-то образом чувствует самих людей и тянется к ним.

Хинта молчал, на его лице отражалось страдание. Это был ужас, невероятный и непостижимый. Но он не верил в этот ужас, и не хотел, чтобы в него верили его друзья.

– Не переживай, – сказал Ивара. – Что бы мы ни думали, вещи просто происходят. Мы просто живем, и если мы ищем, то просто получаем по кусочкам то, о чем мечтали, и нам просто трудно, и просто все время какие-то неприятности на пути.

– Ты пять раз сказал слово «просто» за полминуты, – подсчитал Хинта.

– Да, потому что хотел сказать. Это только гипотеза. Но знаешь, так устроена любая наука. Когда она не уверена, она строит гипотезы и выбирает из них ту, которая лучше объясняет явление. Гипотеза о воле ковчега и его сверхъестественной способности вмешиваться в нашу жизнь – объясняет, что происходит. Без твоего видения отключение электричества, землетрясение и даже кома Ашайты могут быть восприняты лишь как естественные катастрофы разного масштаба, не обязательно связанные между собой. Но что, если они связаны? Мы, люди, тоже часть мира. Почему же мы отказываемся верить в связь, стоит нам увидеть, что мы сами входим в нее? Ты сам это сказал, сам додумался, что без воль, которые стоят в центре картины, мы не можем даже задать толковых вопросов. И вот ты задал вопросы. А я пытаюсь дать на них ответ.

– А воля мира?

– Думаю, она играет против меня. У нее совсем другой почерк, он может показаться более тонким. Но на самом деле ее деяния столь же разрушительны и ужасны. Она не устраивает землетрясений – скорее, она устраивает саботаж, революции и войны, потому что ее главная возможность – это возможность контролировать человеческое сообщество. Она искажает истину, накрывает умы забвением, отравляет души, выхолащивает культуры. Она, как огромный склизкий червь, ползет сквозь всю историю. И если верить в нее, то увидишь, что она всегда все портила – к примеру, стоило появиться Экватору, как вспыхнула война. Эта сила столь же неизбирательна, как и сила ковчега. Чтобы остановить небольшую группу людей, она сводит с ума целые поколения, губит целые народы. Но все это так, только если верить в нее. А если в нее не верить, то просто придется признать, что случайно начинаются эпохи, когда все идет под откос, и что в человеческих сердцах слишком много глупости и зла.

Хинта устало засопел.

– Мне чего-то не хватает, чтобы поверить во все это. Я вроде вижу эти вещи, вроде понимаю, как ты видишь их. Но чего-то не достает.

– У меня самого нет уверенности. Эти вещи так устроены, что в них нельзя быть уверенным. Но я будто чувствую, как это все работает вокруг меня. Пока я был далеко отсюда, не было ни весточки от ковчега. И вот я приехал, и оно расслышало мой шепот. А пока я был там, я встречал только мир, видел, как он опустошает, выстуживает, препятствует. Я встречал профессоров-энтузиастов, в головах которых словно срабатывал переключатель, когда я пытался говорить с ними о спасении Земли. Их взгляд мерк, интерес увядал. Они старались от меня отделаться, разбегались, прятались, делали вид, что меня нет. Я не знаю, как передать этот опыт, как пересказать…

– Но я чувствую то же самое, – прошептал Тави. – В моей маме, в других людях, даже в тебе, Хинта – прости, что так говорю. Может, ты и не понимаешь потому, что оно отчасти в тебе.

– Оно и в тебе, – сказал Ивара, – и во мне. С ним приходится бороться внутри. Это давление, эта сила – гасит мысль, заставляет жизнь тускнеть. Мы все знаем это дыхание ничто внутри себя. В том старинном тексте эта вещь называлась волей мира, потому что она такая всеобъемлющая, что кажется по размерам равной миру. И теперь я окончательно понимаю, что это правда. Волю ковчега, в ее активной форме, встречаешь лишь, когда пройдешь к нему долгий путь. А воля мира есть с самого первого шага. Это и свело с ума моего друга Веву.

– Как же тогда воля ковчега, или то, что мы ею называем, могла оставлять подсказки в человеческой культуре и истории? – спросил Хинта.

– Здесь начинается территория твоего первого вопроса, хотя он должен бы стоять на втором месте. И вот, наконец, мы до него дошли. – Ивара подвернул подушку себе под спину, приподнялся повыше. – Когда-то давно я начал свои исследования с очень простой посылки: я предположил, что свидетельств о существовании Аджелика Рахна и ковчега может быть намного больше, чем считается, но эти свидетельства никто не замечает, потому что их сложно связать с механическим народцем и с тем, что они могли создать.

– Почему сложно?

– Потому что историки пытаются сделать свою науку строгой. Они зачастую не желают признавать, что где-то что-то имело место, если эта вещь не упоминается прямо хотя бы в одном источнике из тех, которым они изначально доверяют. А я не ограничивал себя почти никакими методическими правилами и искал любые случайные свидетельства, которые могли указывать на существование ковчега.

– И конечно, нашел? – догадался Тави.

– Я обнаружил феномен «фавана таграса».

– Что это? – спросил Хинта.

– В Притаке тоже были историки. К сожалению, гуманитарные науки у этого народа никогда не были в почете, скорее даже наоборот – гуманитариев там откровенно втаптывали в грязь. Притак сделал все, чтобы его историки не могли работать, и на корню уничтожил ту уникальную историческую школу, которая могла бы в нем сформироваться. В результате, мы сейчас знаем всего пару притакских историков – главным образом, по перепечаткам их трудов в Лимпе. Один из них, Тинанда Вага, жил в последнюю из эпох Притака и застал все процессы упадка, деморализации и распада собственной страны. Фактически, он застал ее конец. А потому его труды часто называют эпитафией Притака. Поскольку никаких коллег у господина Ваги не было, он один занимался всем, до чего мог дотянуться. И именно он придумал и ввел термин «фавана таграса».

– Значит, мне не послышалось, – кивнул Хинта. – Это на притакском?

– Буквально этот термин означает «молчание вернувшихся». Его можно отнести ко всем случаям, когда отдельные люди или целые отряды пропадали во льдах, оставались там на протяжении времени столь долгого, что должны были бы погибнуть, а потом возвращались назад, но наотрез отказывались объяснять, где были, что с ними произошло и как они выжили.

– Тайрик Ладиджи, – громким, срывающимся шепотом сказал Тави.

– Да, великий герой и обладатель Вечного Компаса. Он, пожалуй, был одним из самых известных фавана таграса. И как мы помним, на все вопросы он отвечал лишь одно: «меня вел мой компас».

– После чего его компас стал символом надежды, – сказал Хинта.

Ивара кивнул.

– Но Тайрик Ладиджи был далеко не единственным. Тинанда Вага раскопал и описал четыреста девяносто семь случаев фавана таграса. Он смог доказать, что существовало почти полтысячи людей, которые исчезали во льдах – некоторые из них месяцами – но затем возвращались, целые и невредимые, а вернувшись, окружали историю своего спасения загадочным молчанием.

– И ты думаешь…

– Что некоторых или даже многих из них уберегли Аджелика Рахна. Первые четыре случая «фавана таграса», о которых смог разузнать Тинанда Вага, приходятся на время постройки Экватора и связаны с исчезновением топологов, синоптиков и инженеров, которым приходилось работать, поднимаясь на поверхность ледника – в других обстоятельствах люди тогда туда не ходили. Еще примерно четыре сотни исчезновений пришлись на время войны. И еще около девяноста – на время после войны.

– Но ведь можно найти и другие объяснения? – спросил Хинта. – Тем более для первых четырех. Ведь Аджелика Рахна, если верить этой сказке, появились как раз после завершения строительства Экватора.

– Мне нравится, что ты так часто ставишь под сомнения мои слова, – улыбнулся Ивара. – Это помогает быть ближе к истине. Всегда можно найти другие объяснения. Но мое объяснение кажется мне наиболее правдоподобным, и я сейчас поясню, почему. Тинанда Вага никогда не интересовался механическим народцем и ковчегом. Все свое внимание он сосредоточил на военных преступлениях своей страны. Фавана таграса были для него так важны потому, что более половины из них в Притаке казнили.

– Как? – опешил Тави.

– Обычно, через раздавливание буром, – мрачно ответил учитель. – Это была стандартная казнь для изменников. Параноики в командовании армии требовали от выживших, чтобы те объяснили, как спаслись, и когда они отказывались говорить, их клали под бур. И тогда я подумал: что могло заставить две сотни человек, переживших кошмар ледяной пустыни, молчать во время страшного притакского допроса с пристрастием? Либо все эти люди действительно были изменниками, либо они не могли говорить по какой-то другой, еще более веской причине. И я стал копать в архивах. В результате я нашел еще около семи сотен случаев, не описанных у Тинанды Ваги. Мне было проще, чем ему, потому что мне помогали наши роскошные университетские базы данных. Тем не менее, я уверен, что нашел далеко не все случаи. Я думаю, за время после постройки Экватора и до исчезновения льдов было от пяти до десяти тысяч случаев «фавана таграсса». И это число стоит умножить еще на три, чтобы учесть всех тех, кто пропадал не слишком долго, кого не искали и не считали пропавшим, а также тех, кто искусно лгал и сумел безупречно замаскировать причины своего выживания. – Ивара устало вздохнул, его слабый от болезни голос приобрел вчерашние хриплые нотки. – А кроме этих людей, были еще те, кто просто исчез. Например, сам Тинанда Вага, что весьма характерно, исчез в возрасте семидесяти двух лет, во время восстания пролетариев в пригороде Бахейна и затопления самого Бахейна водами тающих льдов. Конечно, старик мог просто погибнуть, но я не очень в это верю, учитывая, что до этого он умудрялся выживать, расспрашивать людей и даже вести раскопки в самых разных, весьма недружелюбных уголках своей агонизирующей родины.

– Думаете, он нашел их? Аджелика Рахна? – спросил Тави.

– Не знаю. Я же сказал: он никогда ими не интересовался. Может быть, они нашли его. Или он нашел не их, а последнего из живых фавана таграса – и тот рассказал ему правду об истории своего выживания.

– И это все свидетельства? – спросил Хинта.

– Это их малая толика. Но я просто не могу так много говорить. А вам двоим вредно узнавать все сразу. Надеюсь, я и так сказал достаточно, чтобы ответить на твой вопрос. Весточки от ковчега действительно разбросаны по всей истории – это молчаливые свидетельства и белые пятна. Но этих белых пятен так много, что вместе они призрачно сияют, как ночная дорога, залитая бледным светом разбитой луны.

Они замолчали на долгий час. Теперь Хинта думал про Вечный Компас и Тайрика Ладиджи. Он ощущал здесь какой-то подвох, какой-то тайный смысл. Тайрик был фавана таграса. Ивара считал, что фавана таграса могли встречать Аджелика Рахна. То есть, Тайрик мог встречать Аджелика Рахна. При этом Тайрик говорил, что выжил, так как его вел компас. Если в словах героя была хоть крупица правды, то получалось, что его компас мог быть каким-то образом связан с механическим народцем.

«Возможно, – размышлял Хинта, – компас указывал одной из стрелок на какое-то место, где механический народец имел привычку выходить из-под земли? А возможно, Аджелика Рахна каким-то образом подключались к компасу? Так или иначе, Ивара раздобыл себе вторую реплику. А ведь это, должно быть, ужасно сложно. Наверняка он потратил силы и деньги на эту вещь не из прихоти, а потому, что рассчитывал, что даже вторая реплика может быть полезна для его поисков. И вот он привез компас в Шарту, а потом отдал его Тави, чтобы Тави отдал его Дване, а Двана запечатал компас в дарохранительнице мемориала своих родителей».

Добравшись мыслью до этой точки, Хинта ощутил, что почти сходит с ума. Да, он окончательно поверил, что компас настоящий, потому что теперь он знал, какая жизнь была у Ивары, и понимал, как тот мог завладеть им. Но он не понимал, как учитель мог отказаться от компаса – одной симпатии к Тави здесь явно было мало. Друзья Ивары пропали, а значит, компас нес в себе уже двойной смысл. Он был дважды талисманом, необходимым, чтобы их найти, он был дважды символом надежды.

Хинта физически ощущал, как невысказанный вопрос живет на кончике его языка, щекочет ему губы. Но потом ему пришло в голову, что если он заговорит о компасе, а родители Дваны никогда не вернутся назад, то он будет чувствовать себя так, словно это он убил их. И он нашел в себе силы промолчать. О компасе нельзя было говорить ни с кем, кроме Тави и Дваны. И даже Ивара, хотя он был изначальным владельцем компаса, не должен был подробно знать, что произошло с его вещью потом. А значит, он не должен был знать, что Хинта знает про его компас.

Долгую паузу нарушил Тави.

– Кажется, мне лучше.

– Ура? – неуверенно откликнулся Хинта.

– Не настолько лучше, но тошнота прошла, и дышать легче. – Тави пошевелил рукой; пластиковые трубки капельницы, ведущие к его запястью, натянулись.

– Позвать врача? – предложил Ивара.

– Нет, ведь будет обход, и он сам придет.

– Ну а тогда, – собравшись с силами, произнес Ивара, – я думаю, пришло время поговорить о двух оставшихся вопросах Хинты. С какого начнем?

– Ашайта, – после короткого колебания решил Хинта. – Почему мой брат? Почему так, а не иначе?

– Ответ, я думаю, некоторым образом на поверхности.

– Разве?

– Его болезнь, – сказал Тави. – Она отличает его от всех остальных людей, делает особенным. Так?

– И менее очевидная сторона этой монеты, – добавил Ивара, – его связь с тобой, Хинта. Он ведь не просто твой брат. Еще ты очень его любишь. А он очень любит тебя. И хотя кажется, что он совсем немного может сказать, и еще меньше понять из разговоров других людей, но сколько раз он угадывал твое настроение?

– Вообще всегда. – Уже признав правоту учителя, Хинта удивился. – Как ты догадался?

– Я увидел это в нашу первую встречу. Когда Тави говорил со мной в ламрайме, я смотрел на вас двоих. Ты увидел нас с Тави рядом и изменился в лице. А твой брат, хотя не видел ни нас, ни твоего лица, огорчился и притих в тот же самый момент. Это было так ярко, что я помню этот момент до сих пор. Мне рассказывали, что бывает такая близкая телепатия между очень родными людьми, но до того дня я в нее не верил. Возможно, опыт моей семьи мешал мне верить в такие вещи… Хинта, ты ведь большую часть времени сам этого не осознаешь, да?

Хинта посмотрел на брата, на его маленькое лицо – такое бледное в солнечном свете, такое мертвенно-застывшее.

– Да, я…

– А ведь это все на что-то похоже, верно? – сказал Тави. – Похоже на того первого Аджелика Рахна, который читал эмоции больного мальчика. Твой брат, Хинта, он сразу и как тот мальчик, и как тот механический человечек. Он больной мальчик, но сам почти не может говорить, и вместо обычных форм общения словно напрямую читает эмоции других людей. Я тоже очень хорошо вспомнил сейчас тот день, но не ламрайм, а момент еще раньше, когда мы шли мимо придурков, играющих в футбэг, и Круна стал орать оскорбления. У Ашайты ведь глухой скафандр, да? Он, в отличие от нас, не слышал, что кричит Круна. Но он так расстроился, как будто до него дошло каждое слово. И наверное, таких моментов было еще много.

– Я даже не подумал об этом тогда.

– Вот мы вместе и нашли полный ответ, – подытожил Ивара. – Кто в Шарту, кроме Ашайты, мог бы услышать мысли ковчега?

– Другие больные дети? – предположил Хинта. – Ведь есть еще пара таких, как он, рожденных от отравленных матерей. Хотя, кажется, они совсем другого возраста.

– Интересная гипотеза. Надо проверить, попали ли они в больницу в тот же день и час. Но я бы совершенно не удивился, если бы Ашайта был уникальным. Все больные похожи, если противопоставлять их здоровым. Но между собой все они разные. А ваша связь объясняет, почему видение от Ашайты ушло только тебе, а не твоим родителям или вашему соседу, который тоже там был. Удовлетворен?

– Потрясен, – честно ответил Хинта. – Хотел бы я знать, как работает телепатия, если это она.

– Я не специалист в этой области, но на этот счет есть теории. Все они касаются искусственных мутаций и принудительной ассимиляции пакета генов келп-тла.

– Что это? – спросил Тави.

– Почти легенда, но не из тех, которые интересно рассказывать детям на ночь, а из тех, которые бродят в научной среде. Суть ее в том, что человечество в Золотой Век создало специальный набор искусственных вирусов, которыми заражали космонавтов. Эти вирусы поражали все клетки тела до единой и добавляли в них тот самый пакет генов келп-тла. Это делало людей более устойчивыми к радиации, к нарушению режима дня, к долгой жизни в условиях микрогравитации, а так же к целому ряду других проблем, с которыми сталкивались космонавты. Золотой Век кончился, но пакет генов уцелел и лежал в лабораториях. После катастрофы какие-то ученые специально устроили пандемию келп-тла. Вирус убил часть выживших, зато укрепил здоровье всех остальных. К сожалению, при этом генетический облик человечества необратимо изменился. В частности, как считают некоторые, именно из-за келп-тла погибли все последние чистокровные представители негроидной расы.

– И там был ген телепатии? – спросил Хинта.

– Ну, как видишь, мы не читаем мысли друг друга. Но есть мечтатели – я говорю это с уважением – есть мечтатели среди генетиков, которые верят в то, что модификаций келп-тла было значительно больше, чем те, о которых мы знаем, и что у людей Золотого Века был фактически готовый рецепт для создания сверхчеловечества. Они верят в это примерно так же, как я верю в Аджелика Рахна и в ковчег.

– Как же много ты знаешь, – прошептал Тави.

– Ты даже не представляешь, сколько я забыл, – весело отозвался Ивара. – Ну что, Хинта, теперь твоя очередь. Дай ответ на свой же четвертый вопрос. Удиви нас гипотезой о том, кто в Шарту может что-то знать об исчезновении моих друзей.

– Фирхайф, – сказал Хинта.

– Фирхайф, – повторил Ивара. – Ты говорил раньше, что это единственный взрослый, с которым вам с Тави удалось подружиться до меня.

– Ну, это не совсем справедливо, – возразил Тави. – Это Хинта знает его с детства, а я так… В основном я с ним встречаюсь, когда Хинта рядом. Он отличный старик и один из лучших людей, кого я знаю, но я бы не назвал его своим другом в том смысле, в каком дружим мы втроем.

– Ладно, – согласился Хинта, – буду говорить за себя. Для меня он друг. Он машинист тихоходного поезда. А это значит, что он и его помощники – единственные из жителей поселка, кто каждый день поднимается над Экватором. Над Экватором ведь ничего нет – он сверху ровный, как отличная дорога. Я бы удивился, если бы Фирхайф не заметил тогда лагерь, который стоял в нескольких километрах от него.

– Интересно, – сказал Ивара.

– А еще он помнит все и всех. Много общается с людьми. И он помнит времена, когда Шарту еще стоял у моря. Он утверждал, что помнит тамошние тропы. И с ним легко будет поговорить. Он любит, когда его спрашивают о былом. Единственное, что плохо – тебе придется много ему о себе рассказать, потому что он считает, что за истории платят историями.

– Справедливо. Но я почти уверен, что он останется доволен беседой со мной.

– Ты собираешься сказать ему всю правду? – удивился Тави.

Учитель мотнул головой.

– Нет. Хорошие люди сами ищут суть, а не вытягивают из собеседника крупицы разоблачающих фактов. Если Фирхайф хороший человек, он в самом моем вопросе найдет всю нужную информацию обо мне. Мне ведь в любом случае придется рассказать ему о лагере моих друзей и о том, как они исчезли. А то, что я их потерял – это и есть суть последних десяти лет моей жизни, и главное объяснение моей поездки в Шарту.

Тави кивнул. Ивара перевел взгляд на Хинту.

– Ну вот, мы дали четыре вполне достойных ответа на четыре твоих прекрасных вопроса.

– По большей части, да, но…

Хинта собирался вернуться к некоторым прежним темам, хотел попробовать выпытать у учителя сведения о других зацепках, которые воля ковчега оставила в истории. Однако на середине фразы он осекся. Когда он начал произносить это свое «но», у Ивары сделался особенный взгляд – измученный, и в то же время насмешливый, недобрый; он словно говорил: «Тебя гонит вперед твой пытливый ум, и ты забываешься. Но ты не должен забываться. Потому что это путь, в конце которого зала из твоего видения, и в этой зале лежат трупы несчитанных десятков энтузиастов, многие из которых, наверное, еще детьми услышали про ковчег. И вот ты бежишь им вслед. Ты думаешь, что эта тема не сможет растравить твою душу, забрать твое время, уничтожить твою жизнь. Но она сможет. Потому что ты ничем не лучше тех мертвецов. А я устал. И я заслуживаю, чтобы ты меня уважал, не как равного, а как старшего – даже когда мы на «ты», Хинта». Этот взгляд был как поток отравленной ледяной воды, и Хинта ощутил, как сама его распаленная душа остывает и съеживается под ним.

– Нет, – поспешно исправился он. – Просто «да», и никаких «но».

Ивара усмехнулся. Даже Тави, кажется, понял и оценил этот момент – как Хинта меняет свое решение под взглядом учителя – но ничего не сказал. А потом в палату вошел медик – тот самый, который вчера ругался с матерью Тави.

– Тошнит? – с порога спросил он.

– Нет, – сказал Тави, – мне лучше.

– Тогда твой друг поедет вперед, – объявил парень. Шрам у него на лбу быстро заживал.

– Я? – уточнил Хинта.

– Ты, кто же еще.

В палату потянулись робокаталки. Хинта ощутил, как под его матрас проскользнули тонкие руки-захваты, а потом его мягко подняли в воздух и переложили. Медик развернул к себе терминал каталки и набрал на нем адрес назначения.

– Кстати, мы ведь с тобой сегодня еще не здоровались.

– Я рад Вас снова видеть, пта. – Хинта еще говорил, а каталка под ним уже ожила и мягко понесла его прочь из палаты. Потянулись часы новых процедур.

Сначала Хинта попал в отделение лазерной пластики. Там были зеркала, и он увидел себя. На коже, везде, где ее обжег тендра-газ, появился узор из округлых звездочек зажившей ткани. Эти звездочки выбрасывали друг к другу ложноножки и сцеплялись ими, образуя сеть уродливых рубцов. Между рубцами все еще было мокрое, убитое мясо, покрытое смесью из мазей. Цель лазерной пластики как раз и была в том, чтобы разгладить рубцы. Сорок минут Хинта лежал и наблюдал сквозь темные очки лазерное шоу, которое разворачивалось вдоль его собственного тела. Неощутимые, тонкие, как волос, зеленые лучи бегали туда и сюда, сжигая черные струпья, правя, выравнивая то, что не могла исправить природа.

Следующие сорок минут длилась процедура по нанозаживлению – она восстанавливала кожу и от ран, оставленных тендра-газом, и от ранок, нанесенных лазерным скальпелем. Хинта лежал в шипящей пене и ощущал, как все его тело мучительно чешется. Выдержать это было почти невозможно. Он бы не устоял и почесался, но медики заблаговременно предусмотрели ремни для крепления рук пациентов. Нано было пыткой, и когда оно закончилось, Хинта ощущал себя, как после пытки. Но при этом он удивленно заметил, что часть его кожи начала выглядеть бледно-розовой и здоровой – как шрам, которому уже много лет.

После нано, лежа в теплой жировой ванне, Хинта ощутил блаженство. Ванна походила на спасательную капсулу: здесь тело тоже тонуло в какой-то полупрозрачной тягучей жиже. Медики сказали, что для максимизации эффекта мальчик должен эту жижу по себе размазывать. И Хинта послушно вертелся, массировал живот, грудь, голову, гладил самого себя, ощущая, как целебная слизь продавливается между пальцев.

Через сорок минут его переместили в отделение стволовой регенерации. Там он впервые не лежал, а сидел. Его голова была в захватах, а четыре крошечных роборуки с невероятной скоростью вбивали крошечные уколы ему под кожу. Особенно болезненной оказалась стволовая татуировка бровей. Это тоже было пыткой – но после нано Хинта уже не жаловался. Он думал о том, что в каждой из этих иголочек сидит зародыш его нового волоса.

Когда процедуры закончились, наступило время приемных часов. Пришли родители. Хинта тревожно наблюдал за отцом. Тот выглядел так, будто снова пил, но держался лучше, чем вчера. Все избегали по-настоящему больных тем, и разговор шел главным образом о хозяйстве, о том, что теплиц у них больше не будет – если только не случится чудо и им не выдадут кредит на приобретение нового купола. Все напряженно ждали, что придет мать Тави, но она не появилась, и Тави был почти счастлив. В самом конце Лика предприняла осторожную попытку пообщаться с Иварой. Тот дружелюбно отвечал на ее вопросы, она кивала, но вид у нее был такой, словно она не верит ни одному его слову и все еще не знает, кто он.

Когда родители ушли, вернулся медик и сказал, что всем после таких происшествий положена консультация с психологом для ранней диагностики посттравматического стресса. После чего Ивара уехал, а Хинта использовал этот шанс, чтобы, наконец, поговорить с Тави о болезни учителя.

Поздно вечером, когда его друзья дремали, Хинта осторожно соскользнул с койки, постоял на дрожащих от слабости ногах, убедился в своих силах, дошел до постели брата и тихо лег рядом. Больничные койки были широкими, а тело Ашайты – таким маленьким, что для Хинты осталось много свободного места. Он боялся, что случайно выдернет один из проводков, которыми голова и руки младшего были подсоединены к медицинским приборам, но даже ничего не задел. Он лежал долго, потом решился прикоснуться к Ашайте. Кожа у того оказалось удивительно теплой – не горячей, как у больного, но и не просто теплой, как у здорового человека. Нет, в ней было другое, странное тепло. Оно согрело и высушило руку Хинты, как греет и сушит живой огонь – будто он постоял вблизи от одного из природных газовых факелов в погребальной пещере.

– Если ты читаешь мысли, – подумал для брата Хинта, – то ты знаешь, что я здесь. И неважно, что ты в коме.

Тот, конечно, не ответил; и Хинта позволил себе тихо поплакать, пуская слезы в подушку. Когда его глаза высохли, он встал и вернулся к себе в койку. Он наполовину верил, что Ашайта слышал его мысль, но при этом ему казалось, что ничего не будет. Однако одна странная вещь все же произошла. Уже засыпая, Хинта повернул голову, чтобы посмотреть на брата – и увидел, что тот тоже смотрит на него. Глаза Ашайты были широко раскрыты, и в них мерцал фиолетовый свет – совсем как в глазах мертвецов из видения. Хинте показалось, что он закричал от ужаса. Но потом он моргнул и обнаружил, что Ашайта лежит в той же позе, что и днем – он не поворачивал головы и, конечно, в его глазах не было жуткого света. А вот время суток изменилась, и за окном уже горели ночные прожектора. Глядя то на них, то на брата, Хинта решил, что вероятно, не заметил, как уснул, и потом не сумел отличить обрывок сна от реальности. Но эта мысль его не успокоила. Засыпая по-настоящему и уже замечая, как засыпает, он почувствовал себя напуганным – настолько, насколько не был напуган еще ни разу за всю свою жизнь.

Глава 8

ПЕРЕСТАНОВКА ВСЕХ ФИГУР

Утром нового дня Хинта впервые сам сходил в туалет их палаты. Там было зеркало, и мальчик на несколько мгновений замер, чтобы посмотреть на свое отражение. Макушка и дуги бровей приобрели сизый цвет – пушок новых волос с небывалой скоростью прорастал сквозь заживающуюся кожу.

Возвращаясь к постели, Хинта нашел в себе силы задержаться у окна и несколько минут рассматривал Шарту. Улицы сдвинулись, некоторые полностью исчезли. Вдали, на окраине, штабелями громоздились непоправимо испорченные остовы зданий. С погнутых модульных конструкций снимали обшивку, чтобы за ее счет удешевить постройку новых домов.

– С тех пор, как я здесь, твой родной поселок был вынужден дважды обновить свой облик, – сказал Ивара, наблюдая за Хинтой. – Сначала он стал похож на место, где скоро будет война. А теперь он похож на место, где она только что закончилась. Как тебе все эти перемены?

– Мои родители всегда боялись трудностей и бедности. Поэтому они никогда не одобряли перемены, опасные моменты и сломанные вещи.

– Но ты ведь не твоя семья? – спросил Тави.

– Мне тяжело смотреть на побитый Шарту. Я вижу не разрушенные дома, а месяцы труда, которые теперь в них придется вложить. Но так видит только одна половина моей души. А вторая – она не знает. Я смотрю на поселок и не чувствую ничего. Нет, конечно, я не рад, что там все так плохо. Но я и не расстроен. Как будто это меня уже не касается.

– А что ты думаешь об этих переменах? – обращаясь к Тави, поинтересовался Ивара. – Ты ведь прожил здесь половину жизни. Меньше, чем Хинта, но не так уж мало.

– И эта половина была куда более сознательной, чем первая, – слабо улыбнулся Тави. – Я думаю, что этот клочок земли никогда не был дружелюбен к своим обитателям. Можно считать от момента, когда ты приехал, а можно от цунами тридцатилетней давности – здесь всегда было легко потерять все свое имущество и даже погибнуть самому. Но еще полгода назад люди здесь как будто спали. Они все делали вид, что на них толстая броня. За прошедшее время они вспомнили, что брони нет. Это заставило их проснуться. А пробуждение разоблачило уродство многих душ. Когда я смотрю в окно, я вижу разрушенный уют – и мне грустно. Когда я смотрю на людей, я вижу, что с них сорваны маски – и мне неприятно. Пожалуй, мое раздражение на жителей Шарту больше, чем мое сочувствие к ним. Я хотел относиться к ним лучше, но у меня не получается.

– А что ты думаешь? – вернул учителю Хинта.

– Что люди здесь слишком сильные и слишком упрямые.

– Слишком?

– Этот поселок тридцать лет назад полностью уничтожило цунами. Погибла электростанция, был поврежден каждый дом, склады размыло. Да, я изучил местную историю. Тогда в Шарту не осталось ничего ценного, за что можно было бы бороться. Собственно говоря, тогда не осталось самого Шарту. Но люди, погибая и мучаясь, отстроили его заново. Лишь малая часть общины прибегла к альтернативным возможностям и уехала в Литтапламп или на запад, в другие поселки.

– Они бы там были никем, – сказал Хинта.

– Они и здесь были почти никем. Ведь они потеряли почти все, что делало их кем-то. Ну а чтобы быть человеком, не нужно цепляться за место – можно быть им или стать им и в другом месте.

– Это как бессмертие, только не очень хорошее, да? – спросил Тави. – Шарту должен был умереть, но воскресает? И жизнь продолжается, хотя за это уплачена непомерная цена?

– Именно. Поэтому я и считаю людей здесь слишком сильными и слишком упрямыми. Они не меняются, даже когда у их дома отваливается последняя стена. Это землетрясение не убило поселок. Если такие удары начнут повторяться каждый день, местным жителям все равно понадобится десять лет и три с половиной тысячи землетрясений, чтобы они сдались. Я думаю, что тот сон, которым Шарту спал, как и эта кипучая восстановительная деятельность, которую мы сейчас видим за окном – части одного цикла. Поселок борется за жизнь, но живет он, чтобы быть разрушенным снова и снова. И все это знают. Но никто не думает, что можно отсюда уйти или потребовать от жизни каких-то более радикальных перемен.

– Выходит, все мы глупцы в четвертом поколении? – спросил Хинта.

– Вы не глупцы. Вы именно и только то, что я сказал: люди слишком сильные и слишком упрямые. А каждое новое поколение, боровшееся и умиравшее на этой земле, становится якорем, который мешает следующим поколениям поступить иначе. Накапливается инерция решений.

– Ты обиделся? – спросил у Хинты Тави. – Мы не хотели…

– Нет, – сказал Хинта, – я больше не обижаюсь на правду. Я знаю всех этих людей. Я знаю самого себя и своих родителей. Мы будем ворчать, и ругаться, но отстроим здесь все заново. Потому что так уже было. И большинство из нас совсем не задумается над тем, что произошло. И я бы все же назвал нас глупцами. Я бы хотел, чтобы мы изменились, хоть пока и не знаю как. И если другие меняться не станут – а они, пожалуй, не станут – то я буду меняться сам и для себя.

Изможденный долгим пребыванием на ногах, он поплелся к своей койке. Прошло сорок восемь часов после землетрясения.

Потом мальчики решились поесть. Каша, которую им привез робо-коридорный, оказалась сладкой и полной вкусных жевательных шариков-комков. Когда завтрак был окончен, в палате стало тихо. Хинте нравилось ощущать, как приступы тошноты постепенно сменяются робким чувством сытости. После двух дней борьбы, болезни и вынужденной голодовки его организм воспринял пищу как наркотик, так что вскоре он осоловел и задремал. А примерно через полчаса его разбудил непривычный звук: кто-то заставил автоматику двери палаты пошуметь – вежливо давал понять, что хочет зайти.

– Это не врач, – сказал Тави. – Медики просто открывают и входят.

– Но сейчас не приемные часы, – отметил Хинта. Все трое переглянулись. Ивара принял решение за остальных.

– Открыто, – пригласил он. К удивлению и радости Хинты, в палату вошел Фирхайф.

– Живы, – тщетно стараясь пригасить эмоции, произнес он.

– И Вы целы! – воскликнул Хинта.

– Ох, Хинхан, знал бы ты, как я был близок к гибели! Хотя ты, судя по виду, был к ней еще на десять шагов ближе. Да и друг твой тоже.

– Здравствуйте, – сказал Тави. Ивара тактично молчал – ждал, когда его представят. Несколько мгновений они молча рассматривали друг друга. Фирхайф выглядел непривычно: на платформе и за штурвалом тихоходного он всегда носил толстый рабочий скафандр с шаровидным шлемом-куполом, сейчас же на нем была гражданская одежда, а через плечо перекинута большая герметичная сумка-контейнер.

– Как Вас впустили в такое время? – спросил Хинта.

– Это проклятое землетрясение изменило жизнь стольких людей, что теперь почти каждый занимается не своим делом. Меня вот попросили перенести редкие скоропортящиеся лекарства со склада в больницу. – Фирхайф хлопнул по сумке.

– А тихоходный больше не ходит? Монорельс, наверное…

– Порвался и упал. Но его восстановили уже через двенадцать часов: моя дорога – это артерия жизни. Баллоны с кислородом, стройматериалы для домов, скафандры, еда – все, что пропало, надо срочно завозить заново. И эти лекарства – они свежие, я их только что доставил. Сменщик ушел в новый рейс, а я сюда.

Старик устало скинул сумку с плеча. Хинта, наконец, вспомнил про учителя и про их вчерашний разговор. Он и представить себе не мог, что Фирхайф сам придет в больницу, да еще так скоро. Конечно, это могло быть совпадением, но он невольно подумал о работе воль – какая-то сила торопила их, толкала друг к другу, скрещивала нужные пути. Он был рад тому, как все устроилось, но в то же время ощущал растерянность – им с Иварой не осталось никакого дополнительного времени, за которое они могли бы лучше подготовиться к встрече с Фирхайфом, обсудить, как и о чем будут говорить. Тем не менее, Хинта решил, что пора представить их друг другу.

– Ивара тоже пострадал вместе с нами. Фирхайф, познакомься, это наш учитель, Ивара Румпа.

Взрослые обменялись формальными учтивыми кивками. В глазах старика мелькнуло узнавание:

– Не Вас ли я вез в Шарту месяца три назад?

– Хинта говорил, что Вы всех помните, – улыбнулся Ивара. – Теперь я получил доказательства.

Фирхайф бросил на Хинту наигранно подозрительный взгляд.

– Похоже, Вы со мной уже заочно познакомились. Устроил ты мне рекламу, а, Хинхан?

У Хинты был выбор – он мог отшутиться, или даже просто промолчать. Но ему вдруг стало стыдно, что он пытается строить какую-то стратегию в деле, которое, в данном случае, наверное, не требует ни лжи, ни хитрости.

– У Ивары случилась одна беда, – ляпнул он, – и мне кажется, ему очень нужно хоть что-то узнать о событиях давних дней. Я ему о Вас рассказал, потому что решил, что Вы сможете помочь. – Собственная прямота поразила и в то же время согрела его изнутри – может, это и было ужасно нетактично, но теперь он мог без тайной мысли смотреть в лицо каждому из своих взрослых друзей.

По виду Фирхайфа пока невозможно было определить, нравится ему Ивара или нет. И Хинта вдруг испугался, что ужасно ошибся. Пожилой машинист вовсе не был мил со всеми – он просто обожал детей и ради этого терпел их родителей. Еще он любил сплетни, и оттого казалось, что многие люди ему интересны. Но на учителя он мог смотреть тем же взглядом, что и остальные жители Шарту – как на чужака. Теперь до Хинты дошло, что он сделал – если он не прав, и Фирхайф не захочет помогать Иваре, то это значит, что он, Хинта, своими словами повесил на этих людей тягостные узы бесперспективного сотрудничества.

Хинта переглянулся с Тави, и тот слегка качнул головой, словно восклицая безмолвно: «Ну и натворил ты дел!» При этом Хинта заметил, что Тави прячет улыбку. Мгновение он не мог понять, к чему эта улыбка относится, а потом до него дошло, что он сделал почти то самое, зачем Тави более месяца назад вышел на сцену гумпрайма. Он пошел напролом – пусть в малых делах, но он становился похож на своего друга: он уже был готов ломать социальные стратегии ради капли правды. Только сделал он это ужасно неуклюже и совсем не так, как Тави: тот подставлял лишь самого себя, а Хинта бесцеремонно распорядился делами Ивары.

Уже сгорая со стыда, он бросил взгляд в сторону учителя. Но тот смотрел в сторону и выглядел так, будто ему было еще более неловко.

– Хинта был прямолинеен и тороплив в своем желании сделать доброе дело. И да, его стараниями я немного с Вами познакомился. Теперь я очень жалею, что не сделал этого раньше. Мне стоило бы поболтать с Вами о самых разных вещах еще на поезде, по дороге в Шарту.

– Помню, Вы предпочли одиночество.

– Я знал, что переезжаю сюда жить, и мне казалось, что надо попрощаться с Литтаплампом. Поэтому я и выбрал последнюю платформу – хотел смотреть на город так долго, как только смогу.

– Трудный, должно быть, был выбор.

– Нет. Я уже несколько лет знал, что другого пути у меня не будет, и свыкся с этой мыслью задолго до того, как упаковал чемоданы. Трудный выбор случился намного раньше. А переехать было легко.

Фирхайфа его ответ явно заинтриговал, однако свой следующий вопрос он задал о другом.

– Как вас всех угораздило так обгореть от тендра?

Тави с Хинтой наперебой рассказали ему историю своей борьбы за жизнь. В палате было несколько стульев, и Фирхайф присел на один из них. Неловкость, вызванная поспешностью Хинты, сошла на нет, разговор тек своим чередом.

– Я помню жужжание дрона, – закончил Хинта, – и немного помню, как лежал в спасательной капсуле. Но совсем не помню момент, когда нас снимали с руин.

– А я помню, – сказал Тави. – К нам залез человек, и все спрашивал: «жив?», «жив?», а я не мог ему ответить, даже глазом не мог моргнуть. Потом только ощутил, что меня плавно опускают вниз – думаю, они обвязали нас веревками, но точно не знаю, потому что почти ничего тогда не чувствовал и не воспринимал.

– Страшно слушать, когда кто-то рассказывает о том дне, – сказал Фирхайф. – Всего за одну минуту люди, занятые обычными делами, оказались в шаге от гибели, а некоторые и погибли. Вы молодцы, что держались друг за друга – иначе бы не уцелели. Дураки говорят, ради таких моментов стоит жить, дескать, это делает человека человеком, показывает характер, открывает, на что тот годен. Чушь! Когда такое происходит, мы так мало выбираем. Лишний осколок потолочной облицовки, упавший на голову, щепотка пыли, попавшая в глаза – и все пошло иначе. Храбрец, который до этого все делал правильно, спасал себя и других в беде, вдруг теряется и пугается, а потом корит себя за страх, и его жизнь идет под откос. И вот он уже не храбрец вовсе. Поэтому знайте, ребята – и Вы, Ивара, тоже – самое сложное будет через несколько дней, когда спасатели, медики и ваши собственные знакомые и родные разболтают всем вокруг, что произошло. Многим понравится, как вы спасали друг друга. Возможно, прибегут люди из новостей и из школы, захотят взять интервью, дать награду. А когда начнется вся эта абсурдная суета, само событие станут забывать. И так легко будет поверить, что ты особенный, что ты из тех, кто с непробиваемой кожей и ледяной кровью идет сквозь огонь. Но таких людей нет – они встречаются разве что в ламах.

Кажется, еще никогда Хинта не слышал, чтобы старик говорил так долго и пламенно.

– Да, я знаю, – просто сказал Ивара. Его слова не звучали пустой отговоркой. Мужчины встретились глазами, и Фирхайф медленно кивнул.

– Хорошо. Надеюсь, что так. Просто до вас троих я переговорил со многими другими. И вся эта лишняя гордость в людях, которая выросла после землетрясения – точь-в-точь как после нападения омаров – меня пугает. Тогда это шло издалека, и люди больше боялись, больше скорбели о мертвых. А теперь чуть ли не каждый рассказывает, как его дом перевернулся вместе с ним, и как он ловко спас себя и остальных.

– А где Вы сами были во время толчков? – спросил Тави.

– В пути, где ж еще. Вел тихоходный над полями, в сторону Шарту. Вагоны были тяжелые: много металлических деталей, баки с жидкостью. С жидким грузом ведь сложней всего, он подхватывает и усиливает инерцию движения; состав качнуло – жидкость в баках тоже. Так что я ехал очень медленно, боялся, что платформы в хвосте раскачает, и они начнут царапать рельс… А потом начало трясти. В самое первое мгновение я подумал, что это из-за меня – что я где-то напортачил, и серьезно. Но потом то, что я чувствовал и видел, стало таким страшным, что до меня дошло – это никак не может быть из-за меня. Весь монорельс, от Экватора до Шарту, шел волной. Будто длинный трос, который трясут за концы.

Ивара с интересом подался вперед.

– Я уже бывал на пути во время землетрясений, но такого, скажу вам, не видел никогда. Я пытался плавно затормозить, чтобы бочки не растрясло, но куда там – меня вместе с поездом подняло вверх. Все дыбилось и опадало, будто земля ожила. Меня не швыряло об стены, как тех, кто был у себя дома, но мотало так, что в глазах потемнело. Я понял, еще чуть-чуть, и перегрузки меня убьют, поэтому поступил против правил – отстегнулся и позволил себе упасть.

– И что? – испуганно спросил Хинта.

– Сбил шляпки с пары треупсов. А потом до конца землетрясения прыгал, лежа на фратовой подушке – она же как резина.

Мальчики невольно заулыбались.

– Монорельс порвало на моих глазах. Вообще он очень эластичный и рассчитан на растяжение во время сильнейших землетрясений. Но этого приключения он не вынес. Ближайший ко мне разрыв был прямо перед носом поезда – дуга упала метрах в десяти от меня.

Улыбки погасли.

– Страшно, – сказал Тави.

– Да, так и было. Ремни креплений порвало, почти весь груз слетел с платформ. Какие-то железки просто воткнулись в подушку фрата, а гладкие бочки падали и прыгали по полю во все стороны. Каждый бак массой в сто старых килограмм. Как будто великаны играли в футбэг. Я пытался от них уворачиваться. По правде, мне просто везло. Профскафандр здорово защищает, но когда надо быстро двигаться, уворачиваться, убегать – совершенно не годится. Полети в меня хоть один тяжелый груз, мне бы только и осталось, что умереть. Самые прыгучие бочки ускакали за сотню метров. Кеги с куваком и газовые баллоны раскатились по трассе для фратоуборочных комбайнов, а она там довольно далеко от монорельса. – Фирхайф вздохнул. – Еще я боялся, что все это вспыхнет. Но чудом, чудом там не лопнул ни один бак, жидкость из которого могла бы заставить фрат окисляться, тлеть и гореть. А у меня в составе ехали и перекись, и кислоты, и кислородные смеси. Все это при определенных условиях становится бомбой.

– Фирхайф, – сказал Ивара, – я Вам очень сочувствую и рад, что Вы уцелели. Но простите, у меня есть профессиональный вопрос: Вы случайно не заметили направление распространявшейся по монорельсу волны? Она шла от Шарту к Экватору, или наоборот? А, может, Вы, к примеру, были в самом центре, и волна шла от вас в стороны?

– Ну, не знаю. Как по моим ощущениям, так она со всех сторон шла ко мне. То есть, сначала все задрожало, а потом я увидел, как монорельс ближе к Шарту начинает извиваться. И то же самое я увидел в обзорных зеркалах у себя за спиной. И только потом повело и швырнуло тот участок, по которому я ехал. После этого я уже ничего не видел – боролся за жизнь. А у Вас какой-то особый интерес?

– Да. Я ученый, и цель моего визита сюда – исследовать южную сторону Экватора и все, что может иметь отношение к ее состоянию – в том числе и сейсмическую активность этого района.

– Наконец-то кого-то послали этим заниматься! – обрадовался Фирхайф. – Ведь сердце кровью обливается, когда видишь трещины в Великой Стене! А я-то гадал, зачем Вы сюда.

– Нет, – покачал головой Ивара. – Меня никто не посылал. К сожалению, все административные инстанции литской ойкумены по-прежнему нарочито равнодушны к состоянию Экватора.

– Так это личное предприятие?

– Да. Поэтому я и начал преподавать в школе. Никто не поддерживает, не санкционирует и не спонсирует мою деятельность здесь. Я совершенно один. Надеюсь, со временем я стану полноценным гражданином Шарту. Потому что мое дело может занять десятилетия.

Теперь, Хинта видел, Ивара зацепил Фирхайфа –этой спокойной самоотверженностью, с которой пришел издалека в их маленький поселок. Он переглянулся с Тави – оба понимали, что сейчас происходит, что у учителя получается: тот как-то незаметно исправлял то, что натворил Хинта.

– А Вы решительный человек. Мало кто смог бы пойти на такое.

– У меня был особый мотив. Если бы не он, я бы, наверное, сюда не приехал.

Фирхайф слегка склонил голову, как если бы не был уверен, можно ли расспрашивать нового знакомого о природе этого мотива. Но тот, развеивая его сомнения, сам продолжил. У Хинты возникло чувство, что учитель специально чуть-чуть медлит, как будто ему нужен особый ритуал внутри разговора, чтобы подступить к этой теме.

– Когда-то я был не один. Под моим руководством работала группа из нескольких энтузиастов – мои друзья… Шесть лет назад они предприняли экспедицию сюда. Их лагерь был на гребне Экватора.

Теперь уже Фирхайф подался вперед.

– Было бы куда удобнее работать на поверхности земли, но нам не дали разрешения на деятельность за границами Литтаплампа. Они отправились без меня. Я был в то время в городе – тщетно пытался достать денег на наши проекты. А они работали здесь, с недостаточным снаряжением, зачастую игнорируя технику безопасности…

– И что-то случилось.

– Да. Было несильное землетрясение. Я думаю, их завалило в скальной каверне или у входа в какое-нибудь древнее техническое сооружение – такие иногда встречаются вдоль Экватора. На следующий день их лагерь разграбили – по официальной версии, бродяги, живущие у стены Экватора. Но, случайно или нет, эти нищие люди в своей жадности уничтожили последние следы, по которым я мог бы… Я собрал спасательную экспедицию, и мы работали две недели. Ни людей, ни тел… Они просто исчезли. И уже на пятый день бездарных поисков я знал, что однажды мне придется сюда переехать, чтобы закончить дело и, возможно, найти их.

– Так это и был Ваш вопрос? То, о чем говорил Хинхан? Вы хотели узнать, что я помню?

Ивара коротко кивнул; но Хинта вдруг понял, что учитель очень взволнован. Для него это был не просто ребус, это была его жизнь, запутавшаяся, истерзанная, разрушенная, его боль, ключи от врат склепа его друзей. Он не играл, как мог бы играть в эту игру Хинта, но рисовал ее карту, как бритвой, по собственной коже.

Фирхайф открыл рот, чтобы сказать что-то еще – вероятно, что-то предельно важное. Однако в этот момент двери палаты открылись, и в них без всякого вежливого предупреждения вошла мать Тави. Это произошло настолько неожиданно, что даже на лице Тави не отразилось ничего, кроме удивления – он просто не успел возродить в себе тех раздражения и неприязни, которые она в последнее время вызывала в нем.

– Что ты здесь делаешь? – прямо и ошеломленно спросил он.

– Зашла, – будто бы удивляясь его вопросу, ответила Эрника.

– Сейчас не часы посещения! – взвился Тави. – Уходи!

– Но я смотрю, у вас тут уже есть гость. Кстати, здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответил Фирхайф, метнув в сторону Тави несколько неодобрительный взгляд: должно быть, ему казалось, что тот слишком грубо отсылает прочь свою мать – а предыстории этого дела Фирхайф, разумеется, не знал. На щеках Эрники горел легкий румянец – возможно, стыд за сына, а возможно, признак ее здоровья и бодрости духа.

– Ты не можешь меня выгнать, потому что я пришла не к тебе. Я пришла к Иваре Румпе, твоему учителю. Вы ведь не против, чтобы я была здесь, Ивара?

Учитель ответил не сразу. Когда он заговорил, его речь звучала как-то замедленно, и Хинта на мгновение подумал, что мужчина сдерживает ярость, но потом до него дошло, что дело в другом – скорее, Ивара с трудом возвращался из воспоминаний о прошлом.

– Я не буду перечить Вам, – ровно произнес он. – Хотите быть здесь – будьте. Но это не мой выбор, а Ваш. Не надо перекладывать этот выбор на меня и делать меня Вашим оружием против Тави. Он этого не заслуживает. И я этого тоже не заслуживаю. К тому же, я не люблю быть марионеткой в чужих бытовых спорах, особенно если эти споры идут не обо мне и не касаются меня напрямую.

Эрника изобразила улыбку. Она явно собиралась ответить, но Фирхайф ее опередил.

– Пожалуй, я пойду, – грузно поднимаясь со стула, сказал он. – Прости, Хинхан, я ведь зашел ненадолго. Просто по делам в больнице был, вот и заглянул. А здесь, по правде, есть еще люди, к которым я хотел бы заглянуть, а времени у меня уже мало.

Ивара посмотрел на него без надежды.

– Да, – опомнившись, повернулся к нему старик, – я помню, как все было. Это ведь случилось как раз тогда, когда Вы, Эрника, и Тави сюда приехали. – Женщина посмотрела на него ничего не выражающим взглядом, но Фирхайф уже так растерялся, что ничего не замечал. – Я видел тот лагерь. И еще кое-что… Вы, Ивара, заходите ко мне в домик на платформе. Хинта Вас отведет.

– Спасибо, – оживая, поблагодарил учитель.

Фирхайф кивнул.

– И вот, – расстегивая свою сумку и явно стесняясь Эрники, добавил он, – на складе контрафакт зависает. А в больнице лежать скучно. Так что, я вам принес.

Он достал два недорогих карманных терминала. Хинта всегда о таком мечтал, но его семья не покупала безделушек.

– Я не знаю, – вдруг обращаясь к Эрнике, замялся Фирхайф, – Вы ведь не против, чтобы я дарил Вашему сыну?

– У него есть игрушки подороже и получше. Я могу принести из дома.

– Я ничего от тебя не хочу, – сказал Тави.

– Фирхайф, – сказал Хинта, – я знаю, все это странно. Но Тави нужен этот терминал. Пожалуйста.

В голосе мальчика прозвучала мольба. Фирхайф явно уже был в панике.

– Можете дать, – разрешила Эрника. – Видите, как он меня не любит? Но я-то его люблю. Не буду же я лишать его маленьких удовольствий.

Старик протянул устройство Хинте, потом опасливо обогнул Эрнику, отдал другую такую же коробочку Тави, и поспешил к выходу.

– Всем пока, выздоравливайте, – уже от двери пожелал он.

– Спасибо, Фирхайф! – успел ответить Хинта.

– Спасибо! – отчаянно крикнул вдогонку ему Тави. Они остались вчетвером с Эрникой. – Вот что ты наделала. Выгнала хорошего человека!

– Это абсурд! – вспылила Эрника.

– Нет, не абсурд. Ты выставила его отсюда! И ты это знаешь. Ты специально все портишь. Ты сделала так, чтобы он ушел! Ты чего-то хочешь от Ивары! Ты мечтаешь, чтобы я был один! Будешь травить людей вокруг меня?!

Румянец отхлынул от щек женщины. Она будто оледенела.

– Я как раз хотела сказать, – переводя взгляд на учителя, произнесла она, – что, в отличие от моего сына, Вы по-настоящему одинокий человек. Вы приехали один, у Вас здесь никого нет. А мы с Вами соседи. Я могу принести Ваши вещи первой необходимости. Одежду, даже скафандр, если хотите, какую-нибудь мелочь, вроде этого. – Она небрежно указала на терминал в руках сына.

Хинта был уверен, что учитель откажется. Но Ивара его поразил.

– Да, пожалуйста. Если Вы это сделаете, это будет очень любезно с Вашей стороны. К сожалению, я не могу дать Вам ключ. Я даже не представляю, где сейчас та одежда, в которой меня сюда привезли.

– Мне совсем не трудно, – улыбнулась Эрника, – а ключ я найду, где взять. Но, разумеется, мне нужен пароль и разрешение от Вас.

Ивара сказал ей код своей двери и коротко перечислил, какие вещи ему нужны. Она в этот момент была даже мила. Хинта смотрел на нее и чувствовал, как его неприязнь превращается в настоящий ужас. Тави затих – вероятно, чувствовал этот ужас еще острее.

– Ну вот, – обещала Эрника, – вернусь с Вашими вещами ближе к вечеру. Поэтому не прощаюсь.

– Еще раз спасибо, – поблагодарил Ивара.

– И надеюсь, – почти кокетливо добавила женщина, – как-нибудь потом мы сможем подробнее поговорить о разных вещах.

Учитель неопределенно кивнул. Уже у двери Эрника остановилась и посмотрела на сына.

– Видишь? Совсем не больно, – словно втыкая кинжал, произнесла она. – У меня только добрые намерения.

Тави проводил ее обезумевшим взглядом. Когда она вышла, оба мальчика испуганно уставились на Ивару.

– Зачем ты?.. – прошептал Тави.

– Мне действительно нужна помощь. А она может быть довольно приятным человеком. Тави, можно мне поближе взглянуть на твой терминал?

Этот вопрос был столь неожиданным, а переход к другой теме – настолько резким, что Тави беспрекословно выполнил просьбу Ивары.

– Хорошая вещь, – включая устройство, отметил мужчина, – хотя действительно, бывают игрушки получше и подороже.

– Вы не хотите говорить об Эрнике? – спросил Хинта.

– Нет, – удивленным тоном откликнулся Ивара, – хочу, и говорю. Просто, на мой взгляд, эта тема не так ужасна, как может казаться Тави сейчас.

Он еще говорил, а его пальцы уже бегали по сенсорам маленького устройства. Не успел Хинта возмутиться, как над терминальчиком всплыла бледная голограмма.

«Ставлю 20 галов, что она стоит под дверью палаты и подслушивает, что мы скажем ей вслед. Все, что я сейчас сказал – правда. Мне действительно вскоре будет нужна чья-то помощь. И пусть это будет ее помощь. В моей квартире она не найдет ни одной вещи, которой я бы по-настоящему дорожил, и ничего, что может ей слишком много обо мне рассказать. Пусть удовлетворяет свое любопытство. Прочитали?»

Мальчики дружно закивали.

«Есть и более глубокий мотив. Она обладает огромной властью над твоей жизнью, Тави, потому что она твой единственный опекун. А это значит, что если она раздобудет достаточные основания, то тебя заставят изучать другие предметы, а меня – обходить тебя по дуге в четыре сотни метров. Поэтому я буду с ней дружить. Я буду ей о тебе рассказывать, когда она попросит. И это будет даже полезно, потому что, рано или поздно, тебе тоже придется заключить с ней перемирие».

– Какая же она подлая, – одними губами произнес Тави.

Голограмма погасла.

– Действительно хорошая вещь, – возвращая терминал, сказал Ивара. – Интересные игры есть… Но что-то я устал от всех этих визитов. Пожалуй, посплю.

– Да, а я полежу и подумаю, – решил Тави.

– Приятных снов, – пожелал учителю Хинта.

В палате наступила тишина. Хинта тоже некоторое время лежал и думал, а потом та часть его души, которая всегда тянулась к технике, взяла над ним вверх, и он стал изучать интерфейс своей новой игрушки.

Незаметно пребывание в больнице превратилось в рутину.

Эрника приносила вещи для Ивары. Тави вел себя спокойнее, чем раньше, и старался ее просто игнорировать. К Хинте и Ашайте приходили родители. По их лицам и манере держаться Хинта догадывался, что все плохо. Атипа никогда не был ярким человеком, но теперь он стал еще более тусклым, словно превратился в глуповатый и выцветший призрак прежнего себя. То ли он все еще пил, то ли просто сломался – Хинта боялся спрашивать напрямую. Лика казалась усталой и злой. Но, к счастью, мучительные визиты родных происходили лишь изредка, и с каждым днем делались все короче.

Значительную часть дня они вместе и порознь проводили на процедурах и в кабинетах врачей. От офтальмолога Хинта узнал, что еще в день землетрясения им всем делали операцию на роговице. Ожоги от тендра-газа удалось залечить, но на поверхности глазного яблока остались микроскопические шрамы, которые грозили осложнениями. Чтобы избежать этих последствий, понадобилась вторая операция. Ее делали под полным наркозом, так что, к своему огромному сожалению, Хинта не увидел того хитрого оборудования, при помощи которого медики и их роботы чистили глаз от шрамов. Теперь три раза в день Хинта слеп на полчаса, так как ему под веки клали черную светопоглощающую мазь.

Консультация с психологом тоже прошла не очень гладко. Женщина, ее звали Маяна Сайва, быстро переключилась с темы землетрясения на разговор об Ашайте. У нее была способность с мягкой настойчивостью пробираться к самой сути проблемы – даже туда, куда Хинта не хотел бы ее пускать.

– Ты почти не переживаешь за себя. Единственный страх, который по-настоящему сильно тебя травмирует – это страх за брата.

Она говорила, что не сможет помочь Хинте, если тот не расскажет ей всю правду, все подробности и все обстоятельства, из-за которых он так взволнован. А он был вынужден молчать о видении золотых врат. В конце концов, он нашел компромиссный выход – пересказал ей свой недавний пугающий сон, тот, когда глаза Ашайты начали светиться. Маяна предложила ему терапию импульсных прерываний. Она осуществлялась с помощью специального аппарата – огромной белой махины, которая обхватывала голову пациента зажимами-полусферами.

– Вы увидите мои мысли? – настороженно спросил Хинта.

– Нет. Только те нейронные цепочки в твоем мозгу, которые вспыхивают, когда ты думаешь о худшем. Я нарушу их работу. Обещаю, при этом ты сохранишь всю свою память. Но страха больше не будет, и плохих снов – тоже.

Хотя она убедила его в чистоте своих намерений и в безопасности самой процедуры, Хинта все же отказался от ее услуг. Он боялся, что невидимая искра, летящая внутри этого сферического шлема, убьет какую-то важную часть его самого, сделает его кем-то другим. А он хотел трепетать от любви к брату, хотел видеть страшные картины, особенно если те касались ковчега. Даже если с физической точки зрения увиденное им все-таки было вызвано шоком, болью и впечатлением от разговоров на безумные темы – что ж, иногда ведь появляются произведения искусства, созданные больными или пьяницами, но люди все равно ценят эти произведения искусства, даже находят в них какую-то особую прелесть, которой нет в других.

По мере их выздоровления некоторые процедуры изменялись или уходили в прошлое. Барокамера стала не нужна. Жировые ванны тоже закончились, но теперь им приходилось принимать контрастный душ и купаться в воде с целебными солями. Последние корки сходили с болью, а кожа на теле еще не восстановила нормальный цвет – она казалась совсем новой, очень нежной и слишком розовой. И хотя процедур все еще было много, свободного времени оставалось все больше. К тому же, они больше не страдали от тошноты и слабости, их сон пришел в норму, и им уже хотелось некоторой активности. Они бродили по палате, надолго задерживались у окна.

В этих обстоятельствах огромной отрадой для мальчиков стал подарок Фирхайфа. У Ивары был собственный терминал, который ему принесла из дома Эрника. Хинта пробросил между всеми тремя каналы связи, так что теперь они втроем могли играть в простые игры. Им всем нравилась программа боевых стратегий «Данна», где можно было разыгрывать сражения времен Великой Зимы. Хинта по старой привычке предпочитал играть за Притак, Тави, разумеется, выбирал Джидан, а Ивара, пару раз в день, в угоду мальчикам, соглашался представлять Лимпу. Он играл так, будто игра совсем его не занимает, но побеждал чаще, чем они. Впрочем, как правило, он устранялся от виртуальных битв, и Тави с Хинтой сражались друг против друга.

Хотя Хинта открыл каналы связи ради игр, они годились и для другого. Однажды, когда игра была уже закончена, и можно было бы начать новую, Тави вместо этого прислал текстовый файл. «Есть идея. Читай тайно», – гласил заголовок.

Хинта стрельнул глазами в направлении Ивары. Тот был занят чем-то своим. Хинта открыл файл. «Мы каждый день говорим об одном и том же. Ты каждый день предпринимаешь попытки вытянуть новую информацию из Ивары. И у тебя не получается. Признай, что это бесполезно. Он рассказывает нам лишь то, что хочет рассказать. И он прав – мы и не должны знать всего. И уж точно мы не должны узнавать все от него. Он прошел этот путь сам. Почему же мы не ищем сами? Ведь благодаря тебе, нам уже сейчас открыто столько возможностей. Мы можем читать все общедоступные документы в сетях Шарту, и библиотеку самого Ивары – ту ее часть, которая есть в портативном терминале».

Так началось их наполовину тайное погружение в мир старинных текстов и нестареющего человеческого безумия. На первых порах оба мальчика самоуверенно думали, что уже очень скоро смогут удивить Ивару своей новой эрудицией. Однако, когда они вплотную занялись проблемой, их пыл приугас. Текстов предыдущих эпох было очень много, и по большей части они были чрезвычайно сложными. Оцифрованные фолианты громоздились тысячами электронных страниц. Непростые для понимания рассуждения философов, путаные россказни мечтателей, рьяный бред фанатиков, скрупулезные тяжеловесные изыскания ученых, хитрые притчи сектантов, а еще бесконечные и попросту скучные записи графоманов и бытописателей – нужны были годы упорного труда, чтобы через все это прийти к свету хоть какой-то истины.

Тави первым оценил неосуществимость поставленной задачи. «Нет, – писал он, – я еще не предлагаю сдаваться. Мы будем продолжать. Но мы будем продолжать потихоньку. Надо признать, что без путеводной звезды Ивары мы можем вовсе не осилить этот лабиринт. А если мы даже пройдем в него достаточно глубоко, я не уверен, что один из манящих широких коридоров не уведет нас в сторону от истины. Нам нужна схема. Метод. Нам нужна наша Дадра. Мы не можем сами для себя прояснить последовательность, в которой нужно приобретать все эти бесчисленные знания. А без подобной последовательности, без открывающего ключа, мы сумеем лишь наглотаться такой информации, которая впустую засорит наш разум».

«Мы можем разделить задачу на двоих и выбирать разные тексты», – предложил Хинта.

«Да, можем, но это почти не имеет смысла. Даже вдвоем мы не освоим этот материал в обозримое время. Сейчас передо мной список более чем из двухсот книг. И четверть этих книг настолько сложна, что, заглянув в них, я потерял нить уже на первой странице. Поэтому лично для себя, на время пребывания в больнице, я теперь ставлю сравнительно скромные задачи. Я хочу прочитать труды самого Ивары и буду открыто задавать ему вопросы по поводу всех тех вещей, которые не смогу понять сам. А таких вещей, я уверен, будет много. В то же время, я по-тихому освою университетские учебники, посвященные эпохе строительства Экватора, и попытаюсь найти в них самую общую полезную информацию на тему первого явления Аджелика Рахна. Надеюсь, эти учебники окажутся полезным справочным пособием, и, изучив их, я узнаю, куда двинуться дальше».

Некоторое время Хинта боролся и спорил; ему казалось, что они сумеют сделать больше. «Это же была твоя идея, – писал он, – почему ты отступаешь?» «Потому, – терпеливо повторял Тави, – что в тот момент, когда я это предложил, я не осознавал, насколько все это объемно и сложно». Вместе с аргументами он присылал доказательства – подборки текстов и списки имен. Хинта мог не верить словам, но растущая гора источников, в конце концов, повергла его в уныние. Тави оказался неожиданно методичен. Хинта до сих пор, по праву старшего, считал, что превосходит друга в науках. Теперь ему пришлось сделать существенную поправку: он все еще превосходил Тави, но лишь на просторах технического знания. Все книги, которые нашел Тави, действительно подходили по содержанию. И правдой было то, что их нельзя было прочитать ни за несколько дней, ни за несколько месяцев.

«Все это, – удрученно писал Тави, – лишь те источники, где Аджелика Рахна упомянуты напрямую. Я еще не занимался ни самим ковчегом, ни исследованием тех скрытых следов и отметок, опираясь на которые, Ивара ведет свои поиски. Он ушел в бесконечную даль. Теперь я понимаю, почему он так одинок, почему ничья мысль не пробралась до тех глубин, на которых работает он. Мы должны признать, что соревнование с Иварой нелепо, так как мы относительно обычные подростки, а он гений, который, вероятно, еще ребенком нас превзошел. Будем же радоваться, что узнали его так близко. И не будем слишком высоко задирать нос. Что же касается твоего предложения разделить тексты, то давай помнить, что Ивара работал в команде из четырех друзей, которые, все до единого, получили такое базовое образование, о которым мы с тобой можем лишь мечтать. И это еще один повод отказаться от попыток удивить его. Мы никогда не удивим его нашей эрудицией. Но возможно, мы сумеем удивить его ходом нашей мысли, пусть даже она изначально отталкивается от вещей более обычных, чем его мысль. И сейчас я начинаю думать, что именно этого он от нас хочет – нам следует снова и снова думать над тем, что он нам уже рассказал. Это даст больше пользы, чем чтение необъятного корпуса малопонятных текстов».

«Теперь я признаю, что ты прав, – писал Хинта в ответ, – но думаю, мы таки должны кое-что читать сами. Не для того, чтобы обогнать Ивару, и не для того, чтобы удивить его – а просто ради нашей самостоятельной заинтересованности в этом вопросе. Мой выбор склоняется в пользу «Пролегомен к онтогеотике» Тила из Мадува, которую ты предложил вчера».

Эта книга, выисканная Тави, была учебником – но не обычным учебником, а своего рода прародителем всех учебников новой эпохи. Мадув давным-давно исчез, но когда-то представлял собой небольшое поселение, оказавшееся на пути Экватора. Великая Стена прошла сквозь улицы Мадува и навсегда изменила облик этого места – ради строительства были переселены сотни людей. Тил, полное имя которого кануло в веках, жил в Мадуве во времена последних ледников и последних аккордов затихающей войны, а дед его, долгожитель, уцелевший в десятилетия голода, конфликтов и катаклизмов, помнил свое детство, прошедшее под гром величайшей стройки всех эпох. Пользуясь воспоминаниями старика, Тил написал довольно необычную книгу, в которой сформулировал основополагающие законы новой науки – онтогеотики. Считая ее вполне доступной для всеобщего понимания, он предложил ее в качестве школьного учебника. Новая наука начала жить, при этом последующие поколения ученых опровергли почти все идеи Тила, и со временем стали признавать за ним лишь то, что он ввел сам термин «онтогеотика». Учебник Тила был забракован, на смену ему пришли более актуальные пособия.

Но Хинту не очень волновали все эти подробности. Он выбрал книгу Тила по двум причинам: во-первых, она была написана простым языком; во-вторых, одна из ее глав так прямо и называлась – «Аджелика Рахна». Несколько раз Хинта пытался перескочить вперед и прочитать лишь ту одну, интересующую его главу, но вскоре понял, что даже эта книга, при всей ее простоте, устроена так, что ее не удастся читать с середины. Мальчику пришлось вернуться в начало учебника и осваивать его последовательно, как того желал бы сам Тил. Вчитываясь в этот текст, Хинта ощущал себя весьма необычно – он узнавал и не узнавал ту науку, которой его учили в школе. Все понятия казались смещенными, перевернутыми, дикими.

«Иногда мне кажется, что это лженаука, – писал Хинта для Тави, – а иногда я бываю глубоко тронут тем, насколько просто и красиво этот человек излагает свои идеи. Да, современная онтогеотика выглядит куда более точной и выверенной в своих формулах. Но цена этой точности оказалась слишком высока. Мы разучились смотреть на мир свободным взглядом. Формулы стали лучше, определения – хуже. Процессы, идущие в природе, больше не вдохновляют нас на поэзию. И что хуже всего – все наши учителя, за исключением Ивары, не знают, как учить. Я думаю, неправы все. И я хотел бы, чтобы учебники стали чем-то средним между пролегоменами Тила и теми книгами, по которым детей учат в современных школах. В нынешних учебниках только ответы. Настоящий учебник должен состоять из вопросов и давать ученику право изучать предмет самостоятельно».

«Мне интересно, что еще ты найдешь в этой книге, – отвечал Тави, – но уже твоя реакция на первые главы очень впечатляет. Посмотрим. Я устал от нашей переписки. У меня все больше идей, но нет желания ради них терзать терминал. Я хочу поговорить с Иварой открыто. И уверен, скоро я буду говорить – осталось додумать лишь несколько деталей».

И действительно, исполняя свое обещание, он скоро начал новый большой разговор. Это произошло в тихие утренние часы, на пятый день их пребывания в больнице. Они все уже позавтракали. Ивара отдыхал, отложив в сторону свой терминал, Хинта бесцельно бродил по палате, а Тави, болтая босыми ногами, сидел на краю своей высокой койки.

– Несколько дней назад, когда я был очень плох, Хинта задал свои четыре вопроса, – сказал он. – Теперь я хочу задать свои четыре вопроса.

На несколько мгновений повисло молчание. Ивара почти незаметно улыбнулся. А Хинта вдруг ощутил странное напряжение. Он осознал, что совсем не может представить эти новые четыре вопроса – но догадывался, что Тави обгоняет его, как Ивара обгоняет их обоих. Это было немного тяжело – предчувствовать, что окажешься последним среди любимых друзей. И в то же время Хинта не хотел соревноваться с Тави за второе место в их маленьком кругу. Не так давно они уже ссорились, уже обвиняли друг друга во вторичности – все это было слишком отвратительно, чтобы разыгрывать вновь.

– Задай, – наконец предложил Ивара.

Тави посмотрел на Хинту.

– Мои вопросы не могли бы появиться без твоих вопросов. И без ваших с Иварой общих ответов они тоже не могли бы появиться. Каждый из наших больших разговоров все для меня переворачивал. И сейчас будет новый разговор. Потому что я дошел внутри себя до точки, где снова необходимо все перевернуть.

Ивара кивнул. Хинте показалось, что даже учитель озадачен таким началом. А Тави продолжал говорить – легко, и не переставая болтать ногами.

– Больше всего меня занимали Аджелика Рахна. Я никогда не был таким, как Хинта. Я имею в виду, что я не любил технику, механизмы, микросхемы. Это все чуждый для меня мир. Сказка или реальная история, мы не знаем и не можем знать точно, насколько правдив тот миф о возникновении Аджелика Рахна, который ты, Ивара, пересказал нам с Хинтой на руинах школы. Но кое-что в этом мифе меня поразило: любовь первого представителя искусственного народца к больному мальчику. И важна здесь не только любовь. Любить мало. Надо еще иметь способность выражать любовь. Демонстрация любви должна быть понятной и адекватной, чтобы тот, кого любят, ощутил любовь, согрелся в ее лучах, стал счастлив. В каком-то смысле демонстрация любви может быть действенной, даже когда самой любви нет. Я хорошо знаю это по своим отношениям с матерью.

Ивара взмахнул рукой, останавливая его.

– Ты прав почти во всем, но одно я сразу хочу оспорить. Мы еще ни разу не говорили с тобой толком о твоей матери. Так вот, тебе пора узнать мое мнение: я могу быть неправ, но, по моему глубокому убеждению, она все еще любит тебя, просто при этом она является не самым хорошим человеком. Такие люди тоже любят, но от их любви захочешь держаться подальше. Нехороша любовь, когда по своей натуре человек склонен к тирании и скрытно-ханжеским формам бытового садизма. – Неожиданно в голосе Ивары прозвучал гнев. Впрочем, он тут же сдал назад: – Прости, что прервал тебя. Ты ведь вел сложную мысль к чему-то совсем другому.

Тави покачал головой – словно хотел сказать, что это уже не имеет значения. А Хинта вдруг понял, чего стоило учителю все эти дни сохранять спокойную мину в присутствии Эрники. Тави тоже это понял.

– Еще никто… никто и никого в моей жизни не называл вот так плохим человеком. Мы говорим о плохих людях все время, и все же мы не говорим о них почти никогда. Они там, далеко – антигерои в ламах, скандально-жестокие мужья в обнищавших фермерских семьях, наемные убийцы на службе у зарвавшихся корпораций. Мы представляем столько ликов зла… но разве мы говорим всерьез о плохих людях рядом с нами? Нет, или почти никогда.

– Да, – сказал Ивара. – Для зла в быту, как и для глобального зла в мире, нет измерительной шкалы. Уголовное право – лишь пародия на такую шкалу. Оно почти никогда не трогает тех, кто находит способы вредить другим без физического насилия. Измерительной шкалы нет, но мы все ощущаем разницу между разными видами и степенями зла.

– Кажется, я понимаю, – задумчиво сказал Хинта. – Все дело в подлости. Я бы, например, назвал Круну плохим. Но он не подлый. И он как раз таки постоянно делает вещи, из-за которых у него могут быть неприятности. А есть другие злодеи – этих уголовное право скорее защищает.

– Да, – согласился Тави. – Я и сам не так давно называл свою мать подлой. А это значит в сто раз больше, чем когда мы называем плохим Круну. Мне сложно понять, почему. Может быть, потому, что Круна, как и мы, все еще ребенок. Да, он жестокий дурень. Но у него впереди вся жизнь. Он еще может стать кем-то другим. А вот Двана, другой наш одноклассник, если не пойдет другим путем, то, возможно, станет однажды таким же, как моя мать. Подлая. Плохая. Мне почти нестерпимо об этом думать, но да: каким-то образом она все еще любит меня, и хочет вернуть. Однако ее попытки похожи на издевательства. И, наверное, в ближайшие несколько лет она еще доведет меня до безумия.

Тави тяжело вздохнул. Он больше не болтал ногами, его тонкая фигура на краю постели казалась безвольной, скованной, сжавшейся.

– Ты хотел задать свои четыре вопроса об Аджелика Рахна, – мягко напомнил Ивара.

– Не только о них, – быстро вернулся Тави. – Да, я остановился на том, что говорил о любви. Моя мать была для меня лишь примером. Отвечая на вопрос Хинты о волях, ты, Ивара, привел потрясающую метафору. Ты сказал, что они могущественны, как океан, и что если океан потянется к человеку, чтобы коснуться его щеки, то разнесет целые города.

– Да, я хорошо это помню, – кивнул Хинта.

– Техника. Она обычно такая грубая. Вот робокаталки. Они о нас заботятся, возят нас, перекладывают с места на место. Они ловкие, никому не делают больно, умело выполняют свою работу, а работа эта – помогать больным людям. Но разве можно сказать о робокаталках, что они ласковые? Конечности машин не то же самое, что наши руки. Они годятся лишь для того, чтобы хватать. Они могут поднимать, опускать, вертеть, перекладывать. Порой они делают все это быстрее и ловчее человека. Но разве они могут гладить? Или делать жесты?

– Если их запрограммировать, – неуверенно встрял Хинта.

– В Литтаплампе есть роботы, которые существуют ради того, чтобы им по утрам говорили «маанна». – Ивара был явно смущен, поэтому выбрал столь иносказательную форму для выражения своей мысли, но оба мальчика прекрасно его поняли и удивленно на него уставились. – Очень дорогая игрушка. Имитирует почти все возможные ласковые движения и умеет подстраиваться под тело конкретного человека, чтобы сделать все так, как нравится именно ему.

Хинта вдруг вспомнил девушку-медика, которая мазала его мазью и будто подтрунивала над ним. Где-то здесь начинался мир секса. Тави, кажется, слегка покраснел и, не отрываясь, смотрел на учителя. Хинта сам не чувствовал, что краснеет, но испытывал некоторую неловкость.

– Когда общаешься с такой машиной, она кажется почти живой. Но я понимаю, к чему ты клонишь, Тави. Ни одна из этих кукол для развлечений не подобна Аджелика Рахна. Они не могут рассмешить, не являются настоящими собеседниками, не мыслят самостоятельно, не умеют собирать себе подобных.

– Я понимаю, – выдавил Тави. – Да, было бы странно, если бы таких кукол не существовало. Ведь не все люди находят себе тех, кому смогут говорить «маанна» по утрам. Тем не менее, я с тобой не соглашусь. Я бы как раз сказал, что они подобны Аджелика Рахна. Просто они не универсальны и не величественны, как те. Но в одном они подобны Аджелика Рахна: у них есть руки, чтобы касаться.

Ивара слегка склонил голову – ждал, что Тави скажет дальше.

– И вот мой первый вопрос. Почему воля ковчега действует так грубо, если его создатели, Аджелика Рахна, были такими чуткими и маленькими существами, что могли посвятить свою жизнь заботе о больном ребенке? Почему механический народец не приходит к людям, не говорит с ними сам? Почему он позволяет происходить землетрясениям и допускает массовую гибель? Неужели с ним может быть связана такая ужасная воля? Ведь мы, люди, не посылаем к другу или к возлюбленному ужасные стихии и огромных чудовищ, когда хотим лишь коснуться его щеки! Даже во время войны мы ведем переговоры с врагом, встречаясь с ним лицом к лицу. Мы делаем определенные жесты, произносим определенные слова.

Учитель озадаченно кивнул.

– И хотя большая часть произошедшего мне непонятна, но в этом ходе мысли я вижу не только вопрос, но и ответ – возможно, самый верный ответ на один из вопросов Хинты. – Тави посмотрел на друга. – Ты спрашивал, почему твой брат. Так вот – потому что он новый больной ребенок. Аджелика Рахна хотят заботиться о нем, хотят общаться только с ним, поэтому они сделали то, что сделали, и так, как сделали. Но да, остается вопрос, что же такое с ними произошло, что им теперь нужен этот бесчеловечный посредник чудовищной мощи?

Хинта оглянулся на Ашайту. Тот безмятежно лежал на спине, в той же позе, что и всегда. Слышал ли он их, знал ли, сколько с ним связано мыслей и надежд, был ли жив внутри?

– Неправильные способы любви, – пробормотал он.

– Да, верно. И мы уже знаем для них целых две причины. Можно быть или плохим, или большим. И то, и другое ужасно.

Тави примолк, явно считая, что договорил.

– А остальные твои вопросы? – спросил Ивара.

– Они все похожи на этот первый. Вот второй: почему волей ковчега мы называем волю, подобную стихии, которая сотрясает землю? Разве не следовало бы эту волю называть волей мира? А третий вопрос прямо вытекает из второго: почему волей мира мы называем волю, которая действует среди людей и влияет на человеческое общество? Разве не следует эту волю назвать волей социума, волей культуры или как-то там еще?

– Ну да, – тихо пробормотал Ивара.

– Я понимаю, что, возможно, это пустые придирки, игра словами, и не имеет значения, как…

Учитель посмотрел прямо на него.

– Нет. Все имеет значение. Четвертый вопрос?

– Как видишь, – смелея, сказал Тави, – я построил все свои рассуждения только на том, что услышал от тебя. Первый вопрос касался легенды. Два других выявляли возможные противоречия в нашей классификации и в том, как, в результате, мы смотрим на расстановку сил. Ну а четвертый вопрос касается афоризма, который ты, Ивара, упоминал лишь мельком. Афоризма о волях. Кажется, он звучал так: есть воля ковчега и воля мира, обе воли посылают к ковчегу своих соискателей. И каждый из них будет чувствовать внутреннюю разорванность и противоборство воль в себе и в своей судьбе.

– Не цитата, но весьма точный пересказ, – подтвердил Ивара.

– Я зациклился на слове «обе». Почему «обе»? Ведь мы, кажется, говорили о том, что одна препятствует, а другая помогает идти к ковчегу? Но тот мудрец, не знаю его имени, сказал что-то другое. То ли он имел в виду, что на самом деле обе воли будут помогать, просто по-разному. То ли что соискателей всегда будет больше, чем один. А это бы означало, что кроме тебя, Ивара, прямо сейчас кто-то работает над тем же самым и почти так же близок к разгадке.

Ивара, казалось, ушел в себя. Тави снова потерял уверенность и сбавил тон.

– Одним словом, здесь какая-то путаница. Если, конечно, вообще верить этому мудрецу. Были у меня к нему и другие вопросы. Я бы здесь к каждому слову задал вопрос. Почему они «соискатели»? Неужели это дело вроде экзамена? Как быть, если ковчег ищет группа людей? В чем цель у обеих воль и обоих походов? Спасти человечество и улететь с земли у одной, а у другой – уничтожить ковчег? Или все сложнее?

Учитель молчал.

– Ивара, – окликнул его Тави.

– Чудесный юный ум. Ты показал мне, как далеко я блуждаю от истины. Как мог я не обращать внимания на все эти слова, почему обходился с суждениями древних столь легкомысленно? И чем я теперь лучше других зубрил-историков, копавшихся в этом вопросе?

– Я тебя смутил? – осторожно спросил Тави. Ивара с тяжелым вздохом развернулся и сел на своей койке напротив мальчика. Потянулся, тронул того за плечо.

– Ты поставил меня в тупик.

– Как это? – опешил Тави.

– А вот так, – просто ответил Ивара. – Не будет нового великого разговора. Потому что у меня нет ответов. Закончился веселый бег. Начинается работа. А работа всегда тяжела и никогда не делается быстро. Я признаю, что многие мои выкладки умерли под тяжестью твоих вопросов. Теперь под сомнением вообще все, что я думал и говорил о волях; все, что я предполагал в последние дни. Меня ждут долгие раздумья и новые странные поиски.

Хинта пораженно смотрел на учителя и не мог поверить ни глазам, ни ушам. Ивара был побежден, разбит вопросами Тави. И при этом он выглядел обрадованным, словно только и ждал того момента, когда все его гипотезы обратятся в прах.

Вечер того дня прошел за разговорами на другие темы. А ночью, в предутренний час, случилось то, о чем все они мечтали, но никто не ожидал.

Хинта проснулся от странного чувства свободы и легкости. Он лежал, вдыхая чистый, свежий, озонированный воздух больницы, потом медленно повернул голову и глянул в окно. Было еще очень темно, но в небе уже брезжил отблеск далекого сияния, которому через полтора часа предстояло превратиться в рассвет. Прожектора Шарту ярко освещали улицу. На потолке палаты лежали пересекающиеся блики отраженного искусственного света.

Хинта слышал, как на других койках посапывают его друзья. Он с сонным удовольствием провел руками по лицу, почувствовал под пальцами гладкую рекреированную кожу, мягкий пушок восстанавливающихся бровей. Его почему-то охватило чувство счастья, и он сам подивился, насколько ему хорошо и комфортно. Ему не удавалось найти явной причины для своего чудесного настроения. Ведь, как правило, это не так уж приятно – просыпаться среди ночи. Но сейчас он был совершенно счастлив, спокоен и совсем не хотел спать, но в то же время не хотел и ничего делать. Он просто лежал, наслаждаясь какой-то особенной ясностью и остротой чувств.

А потом он посмотрел на Ашайту – машинально, как делал всегда. То, что он увидел, поразило его. Брат лежал на боку, лицом к нему, подложив под голову согнутую в локте руку. Это была его любимая поза – дома он обычно спал именно так. Его дыхание стало чуть более сильным и шумным, чем во все предыдущие дни. Хинта боялся увидеть какой-то ужас – фиолетовый свет в глазах, любую другую неприятную вещь. Но в младшем не было ничего зловещего или странного. Он крепко спал, примяв свою подушку и пустив из уголка рта слюнку – Хинта видел, как она блестит серебристой нитью в полутьме.

Наверное, Хинта мог бы наблюдать за Ашайтой долгие часы – и мучаться и нервничать, пытаясь правильно истолковать то, что видит. Но не прошло и пяти минут, как в палату вошли медики. Они двигались достаточно тихо, с легким шорохом одежд, и несли с собой автономные фонарики-ночники, устроенные так, чтобы не будить своим светом пациентов – они не били лучом, а давали вокруг себя ровное бледно-желтое зарево. В их неярком свете лица молодых врачей казались исполненными радостного возбуждения. Они столпились вокруг койки Ашайты, ничего не делая, лишь посматривая на приборы и на самого спящего ребенка. Но чем дольше они так стояли, тем более уверенными делались их улыбки. Это была немного странная сцена: три фигуры в белах халатах – два парня и одна девушка; между ними – койка со спящим малышом; над ней – желтый свет переносного ночника; черные тени на потолке и стенах палаты.

Хинта решил, что должен обратить на себя их внимание, и сел на своей койке. Они разом на него оглянулись.

– Что происходит? – одними губами спросил он.

– Спи, спи, – зашукали на него.

– Я его брат, я должен знать.

Один из парней-медиков поманил его, и они все вместе вышли в больничный коридор. Хинта ощутил под босыми ногами стерильно-чистые, холодные, гладкие плиты пола. Здесь горел дежурный свет, и фонарик-ночник отключили за ненадобностью.

– Руварта? – спросил парень-медик.

– Фойта. Мы братья, одна фамилия.

– Я еще не проснулся, – признал парень-медик. Хинта продолжал обводить их всех вопросительным взглядом. Никого из этих троих он не знал. Очевидно, они были ночной сменой дежурного персонала, в обязанности которой входило вмешиваться, когда что-то идет не так. Но обычно они не заходили в палаты к пациентам.

– Твой брат спит, – сказал второй парень.

– Он не понимает, – сказала девушка.

Но Хинта понял.

– Он не в коме?!

– Да, да, – подтвердили все трое.

– Кома и сон очень разные состояния, – пояснил первый парень. – Мы пришли, потому что наши приборы отреагировали на изменение его состояния. Мы боялись, что он очнулся и будет напуган, или будет нуждаться в помощи – так часто бывает, когда люди выходят из комы. Но он спит – и так даже лучше. Мы не станем его будить. Пусть спит столько, сколько ему хочется.

– То есть, он здоров? – спросил Хинта.

Их лица посерьезнели.

– Мы не можем еще сказать, – покачал головой второй парень. – Надо дождаться, когда он проснется. А он может еще долго не просыпаться. Он может даже обратно впасть в кому. Вне зависимости от того, проснется он или нет, днем с ним будут проводить разные тесты. Это дело его лечащего врача. Пока что мы можем лишь сказать, что его мозг снова активен. Он видит сны.

Хинта запоздало понял, что плачет. При этом он улыбался, а слезы текли по его щекам. Ночная команда отреагировала на его эмоции очень тепло – его обняли, потрепали за плечи, предложили успокоительное. Он отказался. Тогда ему посоветовали вернуться в койку и спокойно спать до утра.

Когда он вошел обратно в палату, брат по-прежнему лежал на боку, и его дыхание по-прежнему было сильным и ровным. А вот Ивара, наоборот, не спал – сидел на постели, настороженно вглядываясь в полумрак.

– Ашайта? – чуть слышным шепотом поинтересовался он, когда Хинта поравнялся с его койкой.

– С ним все хорошо, – так же тихо отозвался мальчик. – Он больше не в коме. Обычный здоровый сон.

Ивара улыбнулся ему в темноте. Хинту вдруг поразила мысль о какой-то новой, тайной, сверхъестественной связи между ними всеми.

– Ты проснулся, как и я, без причины?

– Я очень чутко сплю. Меня разбудил визит нежданных ночных гостей.

Значит, связи не было. Ивара все еще улыбался, но его улыбка неуловимо изменилась. Вероятно, при свете дня Хинта не сумел бы различить этой особенной темной эмоции, на мгновение застывшей в уголках губ учителя, но сейчас он увидел ее – увидел годы, проведенные в ожидании беды. Мужчина не просто чутко спал, он слишком привык ждать, что кто-то или что-то может застать его врасплох.

– Я радуюсь вместе с тобой, – от всего сердца добавил Ивара.

Хинта понял, что у него на щеках все еще блестят слезы, и неуклюже стер их кончиками пальцев.

– Спасибо.

Он уже собирался вернуться в свою постель, когда стало ясно, что своим разговором они разбудили Тави: у того сначала сбился ритм дыхания, а потом он тоже, как и Ивара, сел и сонно заморгал в темноте.

– Шепчетесь? – глядя на силуэт Хинты, поинтересовался он.

– Приходили врачи, – сказал Ивара. – Ашайта спит обычным сном, он больше не в коме.

Новость так поразила Тави, что он даже не смог сразу ответить.

– А почему ты плачешь? – спросил он у Хинты мгновение спустя.

– Кажется, это от счастья, – ответил Хинта и снова стал вытирать с лица слезы, – но врачи не сказали, что все будет в порядке. Это выяснится только днем. Я… я не знаю… не знаю, каким он будет.

На самом деле, у него трепетала на кончике языка совсем другая, куда более мрачная фраза. Он думал, что не знает, будет ли это хрупкое тело, лежащее там, на постели, Ашайтой. Он боялся, что когда оно проснется, из его глаз будет идти страшный свет, а из уст будут вырываться какие-то ужасные пророчества о смерти, золотых вратах, подземельях, событиях древности. Он боялся, что, пробуждаясь, брат вновь издаст жуткий крик и обрушит на них видения. Он боялся, что поворачиваясь с боку на бок, этот маленький мальчик спровоцирует новое землетрясение.

Неожиданно Тави соскользнул с койки, шагнул к Хинте и крепко его обнял. Хинта смутился – ткань их пижам была очень тонкой. Несколько мгновений он стоял в растерянности. Но потом он ощутил тепло и хрупкость этого момента, понял, что тоже должен обнять в ответ, и обнял, и притиснул Тави к себе еще плотнее. И только тогда, уткнувшись лицом в его тонкое плечо, Хинта до конца понял, насколько переломный это момент. Что было бы, если бы этой ночью показания приборов изменились в другую сторону, если бы его брат не вышел из комы, а умер в ней? Кем бы теперь был он сам, если бы это произошло? Он представил себя из этой параллельной вселенной – мальчик, похожий на Двану, с омертвелым взглядом застывший на перроне тихоходного поезда. Черная платформа, на которой лежит маленький саркофаг. Какого героя вписали бы в лицо Ашайты? Хинта не мог этого придумать. Теперь он заплакал по-другому, сотрясаясь всем телом, впиваясь пальцами в спину Тави. Они стояли у окна, их лиц касался прозрачный отсвет сторожевых прожекторов Шарту. А на горизонте росла светлая полоса подступающего рассвета.

Никто из них так и не уснул. Они наблюдали, как восходит солнце, втроем присматривая за тем, как просыпается Ашайта. Еще никогда Хинта не вглядывался в другого спящего с таким пристальным вниманием, еще никогда не замечал, как поэтапно человек всплывает к поверхности сна. Он слышал, как дыхание брата меняет свой ритм, видел, как тот переворачивается во сне, как двигаются его глаза под прикрытыми веками. Когда пробуждение было уже очень близко, малыш начал сопеть, по привычке подтягивая слюну. Потом он выпростал руку из-под одеяла и пошарил ею по поверхности постели. Хинта с трепетом и восторгом угадал смысл этого жеста – брат искал свои мягкие робоигрушки. Найти их он не мог, ведь никто не догадался принести их к нему сюда, в больницу. Вскоре рука Ашайты запуталась в медицинских проводках-электродах, которыми была обвита его голова. Он подергал руку, понял, что та застряла, и что рядом нет его зверей – на личике отразилось горькое разочарование. Но он еще не проснулся, лишь глаза быстрее задвигались под веками.

– Он такой нормальный, – прошептал Хинта, – словно спит дома, словно совсем ничего не произошло. Неужели с ним все будет в порядке?

– Мне кажется, – тихо отозвался Ивара, – ты бы знал, если бы с ним была беда. Ты бы видел ее, она бы лежала грузом на твоем сердце. Но ведь этого нет.

– Мне страшно.

– Потому что ты его любишь, – сказал Тави. – И перестань на него смотреть. Своим взглядом ты ускоряешь его пробуждение. Он чувствует внимание, и оно его беспокоит.

– Возможно, я хочу его разбудить. Я боюсь того, каким он проснется. Но еще больше я боюсь того, что он совсем не проснется. Так что пусть уже он проснется, и тогда этот страх так или иначе пройдет.

Ашайта проснулся, когда по палатам развозили завтраки. Его сон к тому моменту был уже очень поверхностным, но последней каплей стало появление робокоридорного: въезжая в палату, тот чуть сбился с курса и резко звякнул подносами. От этого звука он вздрогнул, открыл глаза – и увидел Хинту. Как и предупреждала ночная команда медиков, малыш испугался. Вот только испугался он не за себя. Он даже не обратил внимания на обстановку, на опутывающие его проводки – его исполненный ужаса взгляд застыл на лице старшего брата.

– О… то… бой!? О… то… бой!? – дважды воскликнул Ашайта.

Хинта понял его вопрос, но несколько очень долгих секунд не находил в себе сил, чтобы ответить. Он просто смотрел в широко раскрытые, огромные, бесконечно синие глаза брата. Они были как окна в небо мира до катастроф. Глаза самого Хинты были точно такого же цвета, но он редко над этим задумывался. А вот глаза брата порой поражали его – и сейчас было одно из таких мгновений. Бездонные, светящиеся отраженным светом, они были единственной бесспорно красивой частью этого с рождения изуродованного лица.

И еще эти глаза были совершенно нормальными. За их красотой не таился фиолетовый свет подземелья врат.

Мгновения молчания Хинты напугали Ашайту еще больше, и он начал действовать так, как действовал с чужими людьми, если ему очень надо было с ними объясниться, а те совсем не понимали его речи: младший перешел на язык жестов. Он плавно обвел свое лицо руками – раз, другой, третий – пытался показать на все те места, где кожа Хинты сгорела от тендра-газа.

– Я в порядке, – наконец, сказал Хинта. Тут он не выдержал и опять заплакал, хотя понимал, что этим еще больше пугает брата. Он рванулся с койки, шагнул к младшему, притиснул его к себе. Тот тут же обслюнявил пижаму Хинты, но Хинте было все равно. Ашайта заплакал вместе с ним. – Мы в больнице, – сквозь всхлипы начал объяснять Хинта. – Мы оба болели, но по-разному. Ты заболел раньше меня. А сейчас уже все хорошо. Мы оба выздоравливаем. Мы почти совсем здоровы.

– Уом заоэли ии отью?

– Утром заболели или ночью? – Ашайта закивал, стукаясь лбом ему в плечо. – Мы болеем много дней. А ты долго-долго спал. Ты что, совсем ничего не помнишь?

Лицо младшего дернулось, потом он отрицательно помотал головой.

– Ица и Иджи… Иджи… ка… найтжитика-тика… не?

– Да, мы были в теплице, и Иджи тоже там был, и тебе нельзя было играть с ним, потому что он был занят делом. И там ты заболел.

– А… е… оню… ать, – притихая, сказал Ашайта. Это означало: «я не помню, как ложился спать». Хинта справился с новым, подступившим к горлу комком слез, потом отстранился, нашел салфетку и привычными движениями начал вытирать слюну с подбородка брата. Когда рот младшего снова был сухим, Хинта оглянулся на друзей. В их глазах он прочитал, что они все услышали и поняли: Ашайта не хранил в себе тайн, не помнил, а может быть, и не видел никакого видения, подобного тому, которое увидел сам Хинта. А может быть, Ашайта просто не отличал его от тех снов, которые приснились ему за последние часы.

Потом все было трогательно и время от времени забавно. Ашайта пытался играть с больничной техникой так, как он играл с Иджи и со своими терриконами. Взмахами рук он совершенно сбил с толку робокоридорного, так что, в конце концов, Хинте пришлось кормить брата самому, как он делал это дома. Хинта даже радовался этой обязанности – она утешала и успокаивала его; привычно посылая ложки в рот младшего, он чувствовал, что все в порядке, снова почти так же, как раньше.

Приходили врачи: много, целый консилиум. Ашайта не очень понимал, что с ним делают, но не сопротивлялся – к медицинским процедурам он привык. Чтобы брат не боялся, Хинта сопровождал его почти на все обследования. Вместе они катались на одной робокаталке по длинным коридорам, на специальном лифте на первый этаж, а потом до кабинетов энцефалоскана, пиктогена и изотопной томографии. Пока брат сидел в сложных медицинских машинах, Хинта мог наблюдать за переливающейся всеми цветами голограммой его мозга.

Между Ашайтой и Иварой возникло странное подобие дружбы. Это было необъяснимо, потому что раньше Ашайта не реагировал ни на одного взрослого. Но учитель явно чем-то его привлекал. Когда малыш пускался танцевать по палате, очередной пируэт обязательно приводил его к койке Ивары. Иногда Ашайта прятался под ней – это доставляло ему необъяснимое удовольствие. Когда ему была нужна какая-то простая вещь – вода или салфетка – он шел за ними именно к Иваре.

– Почему он это делает? – недоуменно спросил Тави, когда маленький мальчик в очередной раз забрал стакан учителя и утанцевал с ним в противоположный угол палаты.

Мужчина пожал плечами.

– Я нравлюсь почти всем детям. Это просто обстоятельство моей личности. Возможно, по какой-то причине я сам выгляжу, как ребенок. Или наоборот, я собрал в себе все то, что дети хотят видеть в персоне взрослого. Не знаю – еще одна загадка.

Тави почему-то погрустнел – возможно, его смутила мысль, что Ивара ставит их с Хинтой в ряд тех детей, которым он нравится.

– Вокруг тебя слишком много загадок. Больше, чем вокруг кого-либо еще. Твоя судьба. Твой путь. Твоя болезнь. Твое внешнее сходство со мной. Твои друзья. Твой брат. И вот еще детская любовь. Почему их так много?

– Загадки приумножают друг друга. Их или совсем нет, или они сразу возникают без числа. Но я никогда не хотел быть загадочным человеком. Каждый раз, когда это в моих силах, я раскрываю для себя и других столько загадок, сколько могу.

Хинта хотел вмешаться в их разговор и заявить: нет, неправда, не всегда Ивара раскрывает все загадки – но успел вовремя устыдиться. «Ответ на мои претензии будет простым, – подумал он. – Ивара скажет, что не раскрывал перед нами каких-то вещей, потому что не мог. И это будет правдой. Ведь я же понимаю: тема Аджелика Рахна настолько сложна и опасна, что неподготовленному человеку нельзя в нее глубоко погружаться».

– Но Ашайта не самый обычный ребенок. Почему именно он так к тебе привязан?

– Если бы я только понимал, – тихо сказал Ивара. – Если бы я только мог быть рядом с ним неделю назад, когда у Ашайты случился тот приступ, а Хинта получил свое видение.

Потом они замолчали, наблюдая, как малыш несет отпитый стакан назад. Руки больного мальчика были такими ловкими, когда он создавал ими узоры в воздухе, но вещи он брал с большим трудом. И сейчас, танцуя через палату, ему приходилось обеими руками держать стакан прижатым к груди. Удивительно, но вода не проливалась; она лишь шла воронками – с такой скоростью он кружился.

Родители братьев прибежали в больницу при первой возможности. Лика плакала от счастья, а вот Атипа повел себя странно. Он вошел в палату осторожным, неуверенным, болезненно-шаркающим шагом – и двинулся не прямо к младшему сыну, а как бы по дуге вокруг него. Ашайта в этот момент был уже в объятиях матери. Но Атипа не торопился к ним подходить.

– Привет, Тави, – хрипловато воскликнул он.

– Здравствуйте, – слегка удивленно ответил Тави.

– Рад, рад Вас видеть, Ивара, – продолжал Атипа. Раньше они лишь кивали друг другу, и этого было вполне достаточно, учитывая, что семья Фойта, пусть ненадолго, но почти каждый день собиралась в больнице в полном составе.

– И я тоже рад Вас видеть.

– Как поживаешь, Хинта? Скоро, видать, уже выписка?

Хинта не ответил. Он смотрел на отца и сначала думал, что тот снова пьян. Но теперь, когда они встретились взглядами, он осознал, что видит в глазах отца какую-то жутковатую новую пустоту. Как будто это с Атипой случилось то, что, как Хинта боялся, могло случиться с Ашайтой.

– Не отвечаешь? Ну, не отвечай. Это ж я так – шучу.

Теперь уже и Лика смотрела на Атипу, при этом продолжая прижимать Ашайту к своей груди. Ее лицо вдруг сделалось испуганным, и для Хинты это было даже страшнее, чем пустота в глазах отца. Что-то было совсем не так; все эти дни Атипа становился все дальше, дела шли все хуже, и Лика знала что-то такое, о чем, само собой, не стала рассказывать поправляющемуся сыну.

– Он здоров, – обращаясь к Атипе, напомнила она. – Ашайта здоров. Успокойся и скажи ему доброе слово.

– А, Ашайта, – будто о чем-то вспомнив, но не глядя на Ашайту, отреагировал Атипа. – Да, да, про него я все знаю. – Его губы растянулись в неживую улыбку. – Про него я все знаю. Хороший мальчик. Скоро отправим его в школу, как Хинту. Как считаешь, потянет он роботехнику?

На лице отца вдруг отразилось бешеное возбуждение, и он посмотрел на жену. Сына, застывшего в ее объятиях, он все еще не замечал. А Ашайта тем временем заплакал – тихо и как-то сдавленно, словно ему делали больно.

– Здорово ведь будет, – с горящим взглядом рассуждал Атипа. – Купим второго ослика. Восстановим теплицы. Да не четыре, как было, а сразу восемь. Ведь теперь у нас в семье больше рук…

Лика приоткрыла рот, но так и не успела ничего сказать – внезапно Атипа, будто его переключили, рванулся и выбежал из палаты. Наступила тишина, разрываемая лишь тонким плачем младшего. Лика, казалось, впала в ступор.

– Мама, – шепотом спросил Хинта, – мама, он ведь не повредит ни нам, ни себе?

– Я ему не позволю, – без выражения ответила Лика. Она передала Ашайту в объятия Хинты и неуклюже выбежала вслед за мужем. Вернулась она лишь к ночи, совершенно измотанная, с подбитым глазом, и ни слова не говоря, обняла старшего сына – а уже потом стала объяснять, что произошло. Тави и Ивара, чтобы не мешать, поступили дипломатично – нашли правдоподобный повод надолго выйти в больничный коридор.

– Он где-то далеко, – сказала она. – В другой реальности… Все, что я делала, было бесполезно.

– Он ударил тебя?

– Нет, это я его ударила. Я его серьезно побила, прежде чем он дал мне сдачи. И даже тогда он пытался строить из себя этакого глупого добряка…

– Где он сейчас?

– В куврайме Прана Парарана, где же еще? Он ходит туда почти каждый день. Прелесть этого заведения в том, что туда не пускают… разгневанных жен. Мужской клуб. Я ходила за ним весь день. Он пытался уйти от меня в поля. Но я нагнала его даже там. Потом мы вернулись домой. Там подрались… И он ушел в единственное место, где ему совсем нельзя сейчас быть, и где я бессильна его достать.

– Он сошел с ума?

– Не совсем. Не до конца. Он просто потерялся во времени… в разных временах… в других версиях нашей жизни… в своем «а если бы»… Ашайта мертв – Ашайта здоров, я мертва – я здорова, других вариантов он больше не видит… Он слишком переживал за нас… И сломался…

Мать физически всегда была хрупкой, но еще никогда Хинта не ощущал, что должен поддерживать ее в моральном плане, подбадривать и утешать. Теперь они поменялись местами, как будто он был уже чуть-чуть сильнее, чем она.

– Ему нужно к доктору. На терапию импульсных прерываний. И все станет в порядке.

Лика покачала головой.

– Может, и так. Но как его туда загнать? Думала я об этом. Он не верит, что с ним беда. Только силой мы его туда отправим – но тогда об этом узнает весь поселок. А он такой… такой маленький. И что потом? Его вылечат, но он больше нигде не найдет работу. Кому нужен сумасшедший? Кто доверит ему технику, кто позволит ему без присмотра, одному, ходить по полям?

Хинта растерялся. Он вспомнил про болезнь Ивары. Даже такой мелочи, как небольшая рассеянность, было достаточно, чтобы человека сделали изгоем – а нынешний бред отца выглядел намного хуже.

– И что мы будем делать? – спросил он.

– Завтра вас выписывают, – сказала Лика. Для Хинты это было новостью. – Да. Какая… насмешка. Все закончилось. И сегодня первый день, когда… когда я не хочу, чтобы вы двое были дома. – На ее лице отразилась решимость. – Мы не будем с ним жить. Я не позволю ему превращать Ашайту… в мертвеца. Завтра вы двое не пойдете домой. Вас приютят Риройф или Фирхайф…. Я все устрою… Я с ними поговорю…

– А ты?

– Я буду по большей части с ним, пока он не придет в себя. И еще… я уговорю Риройфа – я даже заплачу ему! Чтобы только он с Атипой ходил в куврайм… и вытаскивал его из этого… проклятого… места.

На том они и порешили. Хинта хотел сообщить друзьям новость о выписке, но когда те вернулись в палату, оказалось, что они и сами уже знают. Так закончился их последний полный день в больнице. Он был радостным, потому что не умер Ашайта, и ужасным, потому что что-то умерло в Атипе.

На следующее утро Хинта, завершив процедуры с медицинскими ваннами, стоял перед зеркалом в туалете их палаты и окончательно узнавал прежнего себя. На лице почти исчезла разница между кожей, обгоревшей от тендра-газа, и кожей, уцелевшей под защитой маски, не было больше ни струпьев, ни шрамов. Лишь по цвету новая кожа чуточку отличалась от прежней – но эта деталь была уже вопросом косметики, а не медицины. Волосы тоже отрастали. Лечение было окончено.

Глава 9

КРУГ С СЮРПРИЗАМИ

Фирхайф спал тяжело. Снова и снова мальчиков будили его громкие стоны и вскрики. Хинта и Ашайта гостили у него уже два дня, и прошлой ночью было то же самое: кошмар длился около получаса, потом старик затихал и пару часов лежал спокойно, а после затишья буря начиналась снова. До сих пор Хинта не решался его будить, однако в этот раз не выдержал и спустил ноги на пол.

– Еу ольо? – спросил Ашайта.

– Нет, ему не больно. Он просто видит плохой сон. Утром он не вспомнит.

Они с Ашайтой спали на толстых надувных матрасах, таких же больших и высоких, как настоящая постель. Хинта зажег фонарик-ночник, нежно подтолкнул младшего, чтобы тот лег обратно, а сам пошел в комнату старика. На самом деле он вовсе не был уверен, что сказал правду – кто знает, как устроены чужие сны. Фирхайф и вправду мог страдать. Именно поэтому Хинта шел его будить – он хотел, чтобы страдание прекратилось.

Он убеждал себя, что это просто сон, и все же ему было немного боязно, когда он открывал дверь в чужую спальню. Вблизи крики звучали громче и страшнее, а потому Хинта сразу прикрыл дверь – не хотел, чтобы младший еще больше испугался. Ночник выхватил из темноты сверкающую сталью систему тренажеров – они были необходимы для человека, который полный рабочий день носит тяжелый профскафандр, к тому же они помогали старику в его годы сохранять отличную форму. Хинта прошел мимо них и оказался у постели Фирхайфа. Тот ворочался во сне. Вот он снова вскрикнул. В свете ночника была видно пот, струящийся по его лицу. Хинта уже наклонился к нему, чтобы начать будить, но тут, между стонами, с губ Фирхайфа сорвалось ясное слово.

– Вещь… Вещь…

Хинта набрался решимости и потряс его за плечо. Мужчина был слишком тяжелым, его тело, туго обернутое одеялом, даже не шелохнулось от толчков мальчика. Тем не менее, Фирхайф проснулся – перестал стонать, резко и глубоко вздохнул, открыл глаза.

– А? Хинхан? Что? – Его взгляд еще туманился поволокой сна. Потом он зажмурился – даже свет ночника был для него слишком ярким.

– Ты кричал. Как и прошлой ночью. Я решил разбудить.

Старик медленно освободился от одеяла, приложил ладони к мокрому от пота лицу, потом резко выдохнул и сел на постели.

– Время?

– Не знаю. Середина ночи. Прости.

– Это ты прости, что я тебя разбудил. Кто знает, сколько кошмаров я вижу? Живу я один. Нет ушей, чтобы услышать храп, крики или ругань. Есть люди, которые ругаются во сне, ты ведь знаешь?

Хинта удивленно поднял брови. На лице Фирхайфа появилась легкая усмешка, будто он пытался показать, что все в порядке и не стоит принимать его кошмары всерьез. Но глаза говорили другое.

– Я говорил что-нибудь?

– «Вещь». Ты дважды сказал «вещь». Возможно, и что-то еще, но остального я не слышал. А ты помнишь свой сон?

Старик призадумался, потом нахмурился.

– Смутно.

– И что там было?

– Разное. Иди спать, Хинхан. И прости еще раз за неудобство.

– Как я могу быть против, когда это твой дом? Где бы мы с братом были без тебя?

– Ерунда. Сейчас это и ваш дом.

Фирхайф снова лег. Хинта был уже на полпути к двери, но потом остановился.

– А отчего такие сны?

– От старости и тревоги. Всех что-нибудь тревожит. Спасибо, что разбудил, но теперь пора спать дальше, всем нам. – И Фирхайф отвернулся лицом к стене.

Хинта вернулся в свою постель. Он пытался представить ту вещь, о которой бормотал старик, которая могла настолько сильно тревожить и пугать этого спокойного человека, чтобы тот кричал от нее во сне каждую ночь. Но сколько бы Хинта ни гадал, ничего не приходило ему в голову.

В раннем детстве Хинта верил, что Фирхайф не только работает, но и живет в домике на разгрузочной платформе тихоходного поезда. Разумеется, это было не так. Сейчас они гостили в настоящем доме Фирхайфа. Он тоже был небольшим, меньше, чем их родной, но уж точно больше, чем домик на станции. В нем было три комнаты: спальня, гостиная-кабинет, на время превратившаяся в спальню для мальчиков, и маленькая кухонька. Это была одинокая берлога человека, уже прожившего свою жизнь, но еще не сдавшегося. Фирхайф объяснил Хинте, что купил этот дом шестнадцать лет назад, когда решил, что новой семьи у него уже не будет.

С женой Фирхайф расстался, когда их дети уже стали взрослыми. Распавшаяся семья в полном составе жила по эту сторону Экватора, но в разных домах и даже в разных поселках. Бывшая жена Фирхайфа была мелкой сошкой в правлении Шарту. Сын стал инженером на электростанции. Одна из дочерей работала оператором в офисе шерифа. Другая начала учиться на барельефиста, но пропала для профессии, когда вышла замуж за парня из фермерской семьи. Ее избранник обладал характером предприимчивым и необузданным. Он все время хотел большего и попытался присвоить участок фронтира, который Джифой уже разметил для себя. Джифой с очень серьезными обвинениями вызвал его на гумпрайм. Молодые люди испугались суда, побыстрее продали свою землю и предпочли сбежать в соседний Чидру. Там им удалось обосноваться, и там же у Фирхайфа родились внуки, которых он, к своей печали, еще ни разу не видел лично.

Барельефы родных Фирхайфа вперемежку с героями Лимпы висели на стенах гостиной, и Хинта невольно начинал рассматривать их, когда просыпался. Здесь были все, кроме бывшей жены – старик совсем не любил о ней вспоминать. Барельефы отчетливо делились на хорошие и посредственные. Хинта уже понял, что все посредственные принадлежат авторству старшей дочери Фирхайфа – она не много потеряла, когда променяла эту работу на семейную жизнь. Глядя на аморфные очертания лиц, вытравленных ече рукой, Хинта невольно вспомнил свой разговор с Тави, случившийся в самом конце каникул – да, лучше было вовсе уйти со скульптинга, чем вырасти в художника, который будет творить такое и так.

Большую часть истории семьи Фирхайфа Хинта узнал за вчерашний день. Обдумывая жизнь старика, он задавался вопросом, как могли они так долго общаться и дружить, что при этом он не знал всех этих вещей? Неужели дело было только в том, что он никогда не приходил в гости к Фирхайфу домой? Или в том, что еще несколько месяцев назад Фирхайф общался с ним, как взрослые общаются с чужими детьми: много добра, улыбок, сладостей, шуток, капелька жизненной мудрости – но никакой по-настоящему важной, личной информации? Теперь все стало иначе. Хинта изменился. После разговоров с Иварой он понял, что значит знакомство между взрослыми людьми, и ему уже было недостаточно просто приходить, перехватывать что-нибудь вкусненькое и болтать о том, как здорово сидеть за штурвалом поезда. Теперь он иначе задавал вопросы, иначе обдумывал то, что ему говорят, учился наблюдать в людях узоры их судьбы, сопереживать их истинным проблемам. И Фирхайф, соответственно, начал относиться к нему по-другому. Впрочем, это не означало, что эпохе сладостей резко наступил конец: за завтраком старик выложил на стол неожиданное угощение – желе с залитыми в него листиками типра.

– Ин е? – воскликнул Ашайта.

– Да, тебе в первую очередь, – понял его Фирхайф.

– Спасибо, – помогая брату, поблагодарил Хинта. – Почему на завтрак? Почему сейчас?

– Потому что позавчера я не знал, что у меня будут такие гости. Купил вот вчера, а домой вернулся много позже вашего ужина.

– Спасибо, – еще раз повторил Хинта. Его благодарность была слегка приправлена чувством неловкости и стыда. Многие в Шарту сейчас гостили у друзей и родственников, так как их дома были повреждены во время землетрясения. Но положение братьев Фойта казалось куда более странным. Их дом был цел. Ничто не угрожало их жизни. Оба их родителя были живы и даже оставались мужем и женой. И, тем не менее, по настоянию матери, они бежали от отца, от его маленького безумия. Мало кто в поселке согласился бы это понять. Фирхайф поступил как святой, когда приютил их.

– Ерунда, – отмахнулся старик. Казалось, одним движением он пытается отмести прочь всю боль и сомнения мальчика. Хинта кивнул и положил в рот листик типра. А Фирхайф неожиданно заговорил о другом.

– Я хотел прямо задать тебе один сложный вопрос. Что ты думаешь об этом Иваре Румпе?

Хинта вскинул удивленный взгляд на старшего. Несколько мгновений ему казалось, что ответ уже готов, трепещет на кончике языка. Но он так и не смог вымолвить ни слова, только вздохнул. Фирхайф кивнул, будто такой реакции и ожидал.

– Может, вопрос слишком общий, ты ведь, наверное, много о нем думаешь. Ты веришь в его историю?

– Да, верю. Верю всему, что он говорит. Но так было не всегда. Вначале он меня тревожил – незнакомец из города. Потом я его терпеть не мог – мне казалось, он разрушает мою дружбу с Тави. Но вышло наоборот: он ничего не разрушил, скорее дополнил, как бы занял то место, на котором у Тави должен был быть… – Хинта замялся, поняв, что говорит о слишком личных отношениях своих друзей. Но Фирхайф и сам мог закончить за него.

– Отец?

– Да.

– Они очень похожи.

– Ты это тоже видишь?

Фирхайф кивнул.

– Первое, чего я не могу понять, это почему он втянул вас двоих в это дело? Он имел полное право уехать из Литтаплампа, прибыть сюда, рисковать чем угодно. Это его жизнь. Но вы двое – вы слишком молодые, слишком неопытные. Уж прости мне, но ты, Хинхан, не умеешь держать язык за зубами. Иначе бы ты не стал со мной в больнице об этом говорить. И твой друг, ругавшийся со своей матерью – он тоже только ребенок. И вот я не понимаю, кем же надо быть, чтобы втянуть вас двоих в такое дело?

– Ты что-то знаешь?

– Во мне ли дело. Ну подумай сам. Для паренька твоего возраста здесь все пахнет приключениями. Но попробуй посмотреть на это моими глазами. Это история о трех пропавших людях. Да и люди эти были не простые. Как знать, сами они пропали, или им кто помог? Как знать, кто разграбил их лагерь? Как знать, почему этот Ивара Румпа оставил поиски с той стороны Экватора и перешел на эту сторону? Быть может, здесь, в Шарту, живет вор или убийца, который будет защищать свои интересы. Я знаю, что чужак об этом подумал. А вот ты и твой друг – вы об этом не подумали.

Хинта и сам когда-то называл Ивару чужаком – если не вслух, то в мыслях. Теперь, из уст Фирхайфа, это резануло его как никогда.

– Пойми, я не хочу говорить о нем плохого слова. Я лишь хочу знать, действительно он дорожит тобой и твоим другом? Ведь не может же он не понимать, что своими словами и действиями ставит вас двоих в опасность.

Фирхайф был напуган, теперь Хинта это понял. Вот отчего старик не спал по ночам. Этот страх ознобом перешел в тело мальчика.

– Ивара странный, – сказал он. – Он не плохой. Но порой он странный. Он не очень здоровый человек. Мне кажется, он, не желая нам с Тави зла, мог и не подумать о таких вариантах. Либо он вовсе в них не верит, отбросил их давным-давно.

– Может быть, – задумчиво согласился Фирхайф. Хинта ожидал, что тот захочет знать, о какой именно странности Ивары идет речь, но старик тактично не стал спрашивать.

– Он рассказал нам об этом на руинах школы. Тогда казалось, что мы там и умрем. А могло выйти так, что умер бы лишь один из нас. Или двое из троих. Что, если он не захотел умирать с тайной? Я не знаю, стал бы он при другом раскладе говорить так много. А если и стал – он, возможно, годы бы ждал с этим.

Хинта говорил тихо, но чувствовал, что почти кричит. Это сомнение, которое Фирхайф в нем заронил, рвалось из него криком, боролось с силой новообретенной дружбы, которую ему всем сердцем хотелось защитить.

– Он много о себе рассказал?

– Мне показалось, что очень. Ты ведь знаешь, как действует тендра. Мы были пьяны. Я помню не все. Он мог рассказать даже больше, чем мы с Тави помним. И не он начинал. Он отвечал на вопросы. Фирхайф, там или не там, но мы бы от него не отстали. Он стал так интересен для Тави, что мы бы узнали о нем все. Был ли у него выбор?

– Значит, все сложилось.

– Ты что-то знаешь, – вернулся Хинта. – Что?

– Лика не придет завтра вечером. Поведет Атипу к психиатру.

– Да, я знаю.

– Поэтому на завтрашний вечер я пригласил Ивару в гости. Сюда.

Хинта понял, что сидит с открытым ртом, и закрыл его.

– Я позову Тави.

– Нет. Я говорю тебе это именно потому, что не хочу, чтобы ты и твой друг были здесь, когда мы с Иварой начнем разговор. Мы могли бы встретиться в другом месте. Но только дома не будет лишних глаз и ушей. Включая ваши детские глаза и уши.

Хинта обиженно напрягся. В то же время, он понимал старика.

– Ладно.

– Взрослый ответ, – похвалил его Фирхайф, а потом встал из-за стола и начал собираться на станцию.

Через полчаса, в коридорчике у шлюза, Фирхайф вложил в протянутую руку Хинты ключ-карту от дома.

– Доверяю. Еще не давал никому, кроме Нати. – Так звали его младшую дочь – ту, которая пока не завела семьи и работала в офисе шерифа.

– Спасибо, – сказал Хинта. – Удачного пути до Литтаплампа.

Старик ответил знаком «ан-хи» и ушел. А Хинта остался вместе с братом и наедине со своими мыслями. Завтра произойдет разговор, которого они с Тави не смогут слышать. Узнают ли они когда-нибудь его содержание? И не должно ли его, Хинту, в большей мере волновать содержание другого разговора – разговора между его сбрендившим отцом и психиатром?

Но до завтрашнего вечера было еще далеко. А сейчас Хинта был предоставлен самому себе. Он даже не мог припомнить, когда в последний раз чувствовал себя настолько незанятым. Его родители теперь жили сами по себе. Фирхайф еще недостаточно к нему привык, чтобы просить его сделать какие-то дела по дому. Школа была разрушена – ее здание начали строить заново, а это означало, что все дети и подростки в Шарту потеряют начало нынешнего учебного года. Единственной обязанностью Хинты оставалась забота о брате, но он уже так привык к этому бремени, что не ощущал его тяжести. Казалось, можно делать что угодно, пойти куда угодно. Но идти стало некуда и незачем. Ламрайм был закрыт на ремонт. Ходить на станцию в гости к Фирхайфу теперь было глупо – Хинта и так его постоянно видел. А все более простые развлечения вдруг утратили привлекательность, когда обнаружилось, что на них не нужно выкраивать время между работой и учебой. Вот и получалось, что никакой свободы неприкаянная жизнь Хинте не принесла. Весь круг его интересов был замкнут меж двух полюсов, на одном из которых была его семья с ее проблемами, а на другом – его друзья с их мыслями и, опять же, проблемами. Произведя внутреннюю ревизию, Хинта нашел в себе лишь одно желание, которые не увязывалось напрямую ни с первым, ни со вторым – он хотел совершить ностальгическую прогулку по пропавшим местам Шарту. Посмотреть на руины, пройтись по пыльно-мусорным линиям уже несуществующих улиц, посетить теплицы, где он так упорно трудился, пока стихия не разрушила хрупкие купола. Захваченный этой мыслью, Хинта позвонил Тави. Но у того были другие планы.

– Давай завтра. Завтра мы пройдем по всему Шарту и дойдем до твоих теплиц. А сегодня у меня есть дело – и я подумал, что ты мне поможешь.

– Какое?

– Хочу научиться ходить за продуктами.

– Зачем тебе? – подивился Хинта. Они не видели друг друга с самой выписки – Хинта последние два дня был слишком занят переездом к Фирхайфу, и теперь недоумевал, гадая о скрытом смысле запроса Тави.

– Потому что так делают взрослые люди, – туманно объяснил тот. – Кое-какую работу я уже проделал сам. Я узнал, что в Шарту ввели систему контроля продовольствия. Основные продукты питания больше нельзя просто купить. Каждой семье выдают цифровой кошелек, но не с деньгами, а с УК. Сколько у тебя УК, столько получаешь еды. Я взял такой кошелек нового образца у матери.

– А что такое УК?

– Условные калории. Выводятся из соотношений возраста, пола и роста человека.

– Послушай, через эту систему я и сам еще ничего никогда не получал.

– Но ты хотя бы умеешь ориентироваться на продуктовых складах. Я же ни разу не ходил туда без мамы. А они огромные – я просто не уверен, что пойму, куда там идти. И мама говорит, что они частично разрушены, а в остальной части в панике толпится народ – все пытаются ухватить, что им не положено.

– Понял. Хорошо, я пойду.

– Я знал, что могу на тебя рассчитывать, – обрадовался Тави. – Давай встретимся на центральной площади. Хочу, чтобы ты посмотрел на стройку нового здания гумпрайма – пусть это будет авансом к нашей завтрашней большой прогулке.

Уже через час они стояли вместе перед сетчатой оградой технической зоны. По пути Хинта успел взять Иджи, и сейчас Ашайта привычно восседал у робоослика в кузове, его руки двигались в своем вечном волшебном танце. Утреннее солнце светило сквозь полупрозрачный туман, отчего казалось, будто сам воздух светится, над блестящим металлом Иджи и скафандром Тави поднимались призрачные ореолы. За оградой, растворяясь среди тумана и света, вставали опорные балки будущего здания. Между ними сновали рабочие в робофандрах и крутился восьминогий оранжевый кран, оснащенный многосуставчатой стрелой с крюками и захватами на конце.

– Так вот каким он будет, – выдохнул Хинта, – выше всех нынешних зданий Шарту! Знаешь, я начинаю думать, что мои страхи были несправедливы. Может быть, землетрясение – это не только боль, утраты, руины, работы. Может быть, еще оно несет в себе обновление. Не сейчас, и не для моей семьи. Но, в конце концов, здания станут выше. Гумпрайм будет таким, что вся разросшаяся община сможет в него войти, и никому не придется тесниться в коридоре. Жизнь станет лучше. И правда останется за высмеянным Иварой упрямством здешних людей.

– Вот только он не смеялся, – сказал Тави. – Он очень серьезно об этом говорил. И да, это здание вызывает такие чувства. Вот только когда смотришь на него долго, и на смену первым эмоциям приходят аргументы разума, начинаешь видеть другое. Все эти опоры доставлены сюда из Литтаплампа. И каждая панель, которую водрузят на их каркас, тоже приедет из города. И архитектор тоже живет там, за стеной Экватора. Так что новый облик поселка возникает не в результате победы над стихией. Глядя на это здание, мы видим десятилетия технического развития и перемены мод, происходившие по всей литской ойкумене. Стихия лишь вызывает разрушения в неспособной к естественному развитию инфраструктуре Шарту – а потом на тихоходном сюда приезжают новые вещи, и людям кажется, что они совершили прорыв.

– Ты прав, – опечаленно согласился Хинта, – и я был в плену этой иллюзии.

– Потому что это сильная иллюзия. Но это еще не все. Пойдем, покажу.

Они двинулись вдоль ограды к большому плакату – не голограмме, а обычному щиту из композитной панели для внешней облицовки зданий – с текстом следующего содержания:

ИЗВЕЩЕНИЕ.

Гражданам юрисдикции Шарту. В связи с масштабами последствий землетрясения, и в соответствии со ст. 2 регулятивного кодекса юрисдикции Шарту, на территории юрисдикции Шарту введено чрезвычайное положение.

На время чрезвычайного положения администрация юрисдикции Шарту получает: (1) право по своему усмотрению принимать любые решения, касающиеся финансирования и снабжения юрисдикции Шарту; (2) право изменять планировку поселка и возводить на территории юрисдикции Шарту любые необходимые постройки, а также проводить любые необходимые работы, связанные с изменением формы ландшафта; (3) право предпринимать любые необходимые действия для защиты граждан юрисдикции Шарту и границ юрисдикции Шарту; (4) право по своему усмотрению вмешиваться в частную жизнь граждан Шарту, в той мере, в которой это необходимо для осуществления пунктов (1), (2) и (3).

Чрезвычайное положение будет автоматически отменено, при исполнении одного из следующих условий: (1) завершение строительства и открытия нового здания гумпрайма; (2) восстановление физической инфраструктуры поселка до такой степени, чтобы стало удобным проведение гумпрайма на улице; (3) восстановление информационной инфраструктуры поселка до такой степени, чтобы стало возможным проведение виртуального гумпрайма.

Администрация юрисдикции Шарту.

– Администрация, – сказал Хинта. – Это всего шестнадцать человек. Среди них Джифой, Киртаса, твоя мать…

– Это диктатура, – кивнул Тави. – Простые люди больше не имеют права голоса. Все решают богачи, управленцы, военные и ученые.

– Никто не будет всерьез возражать, поскольку точно такое же решение было принято после удара цунами.

– А я и не говорю, что это плохо. Еще нет. Все будет зависеть от того, какие решения эти люди примут в своем кругу. И думаю, самое главное решение они уже приняли. Его последствия перед нами.

Хинта снова взглянул на щит.

– Не понимаешь?

– Честно говоря, нет. Они строят гумпрайм, чтобы вернуть власть народу Шарту. Это их решение?

– Они строят роскошное здание. Здание, в котором минимум три этажа, а, возможно, и все четыре. Зал будет занимать лишь два. Но для чего еще этажи? И откуда у них деньги, Хинта? Почему Литтапламп согласился поставить все это сюда? Эти конструкции, они же наборно-модульные. То есть, это здание будет закончено за считанные дни. Через две недели его торжественно откроют. И этот робокран – он же специально для того, чтобы собирать такие конструкции. То есть, его привезли сюда вместе со стройматериалами. А это добавляет зданию цену. Был ли смысл везти сюда такую машину, если нет планов построить еще многих зданий с ее помощью?

– Хочешь сказать, когда гумпрайм откроют, на нем будет эмблема «Джиликон Сомос»? – Хинта сам не мог понять, что чувствует в этот момент. Нет, он не был ни разочарован, ни напуган. Но и рад он тоже не был. Он чувствовал в своей крови адреналин – жестокую энергию перемен.

– Ты перепрыгнул через несколько посылок в рассуждениях, но да, я хочу сказать, что это не просто гумпрайм. Это наполовину гумпрайм, а наполовину сомос-офис. Видно, мало кто замечает это, иначе бы толпа уже громила стройку.

– Неужели Фирхайф…

– Да, он все это возил. Я не знаю, понял ли он, в чем подвох, и подписывает ли он какие-то соглашения о неразглашении, когда везет грузы такого значения.

– Подписывает. Потому и не сказал. – Хинта снова вспомнил ночные кошмары старика. Тот знал слишком много, слишком много нес на своих плечах. – Думаю, мы должны сообщить Иваре, что корпорация его брата едет сюда.

– Ивара догадался первым. Он не стал мне говорить прямо, но намекнул.

– Ты его видел?

– Кратко, вчера. Я зашел к нему в гости, но он в тот момент уже уходил за минералами. Тем не менее, мы чуть-чуть поговорили.

– И как он там? – Смотреть на стройку больше не было нужды, и они двинулись в направлении продовольственных складов.

– Ну, у него много работы. Он думает, что землетрясение могло открыть какие-то новые вещи, и боится их упустить.

– Завтра вечером у него будет большой разговор с Фирхайфом, – сообщил Хинта. Тави вскинул голову. – Мы не приглашены. Точнее, Фирхайф категорически против нашего присутствия. Мне кажется, он что-то знает и из-за этого думает, что Ивара ставит нас под удар, втягивая в свою жизнь.

– Может, Фирхайф знает что-то про связь «Джиликон Сомос» с исчезновением друзей Ивары? А теперь он также знает, что они…

– Будут здесь. Да, это повод испугаться.

– Но Ивара не напуган. Впрочем, он ведь говорил нам, что его брат и так знает, где его найти. Тогда чего ему бояться? Будет здесь офис корпорации или нет – те в любом случае нашли бы способ его достать.

С минуту они шагали молча. По правую руку от них лежал мертвый город покинутых и полуразобранных руин, по левую стояли новые дома: красивые, но слишком одинаковые.

– Итак? – спросил Хинта. Тави понял его с полуслова и достал из кармана простенький электронный кошелек. Хинта нажал на кнопку, и устройство засветилось, показывая количество УК, отведенных на семью Руварта.

– Твоя мать сама его тебе дала?

– Да. Я пытаюсь с ней помириться.

Хинта удивленно поднял брови.

– Я думал, это уже невозможно.

– Два дня назад и я так думал. Но за эти два дня много чего произошло. Даже не знаю, с чего начать. Я ведь как-то показывал тебе объемный снимок моего отца?

– Давно еще.

– Если ты помнишь, он не очень на меня похож.

– Пожалуй.

– А Ивара очень на меня похож. Нет, сейчас я точно знаю, что он не мой отец. И я верю, что тот человек с изображений, имеющихся у мамы – мой отец. Но представь, каково мне было в те дни, когда мы только повстречались с Иварой, и я еще не знал точно. Я начал почти сходить с ума.

– Ты не говорил. То есть… Я что-то понимал. Потому что тоже видел вашу схожесть. И я знал, что ты видишь ее не хуже. Но прямо ты не говорил ни разу.

– Да, не говорил. Но пойми, я был не в себе. Наверное, во мне есть какая-то рана, связанная с неполнотой моей семьи. А в эти каникулы, по мере того, как я расходился с матерью, и особенно после того, как мы встретили Ивару, эта рана открылась и снова начала кровоточить. Я просто не мог об этом говорить. Что-то во мне сломалось. Понимаешь?

– Как в моем отце? Только он не мог признать, что Ашайта жив.

– Да, а я не мог признать, что мне больно из-за того, что мой отец по ту сторону Стены живет какой-то совсем другой жизнью, в которой меня совсем нет… Мы теряем наши семьи, Хинта, и остаемся с друзьями. Я не знаю, почему это так, но вижу, что в последнее время все к этому катится. У каждого из нас. Мы все время на грани, а значит, однажды окажемся за гранью. Так вроде бы и должно быть: чтобы родители выпускали детей в мир. Но с нами это происходит слишком рано.

– И все же, как ты наверняка выяснил, что Ивара – не твой отец?

– Ради этого я вчера вернулся в больницу. Но давай я постараюсь рассказывать хоть немного по порядку. Встреча с Иварой и мои чувства по его поводу – это как бы первое начало того, о чем я хочу сказать. Второе – это слабость и болезнь.

– Как это может быть началом? Ведь это конец всего.

– Любая вещь может стать началом, если о ней хорошенько подумать. Знаешь, я ведь никогда не болел так сильно, как после нашего отравления тендра. Боль в груди, тошнота, слепота, отсутствие кожи. И дурнота, которая спутывает все мысли.

Хинта вдруг понял, что для него самого эти дни не стали опытом. Он просто пережил их, позволяя своему крепкому телу цепляться за жизнь, бороться. А как только оно при помощи врачей справилось с этой задачей, он начал забывать, как все это было. Слушая друга, Хинта заново все вспомнил, и поразился тому, как Тави говорит об этом – да, тот действительно обдумал свою болезнь.

– Дурнота. Впервые за мою сознательную жизнь я потерял в самом себе нить рассуждений, нить сознания. Остаться без этой вещи было для меня хуже, чем любое другое одиночество. Каждый раз, когда сердце меня подводило, я понимал, что меняюсь, что теряю одного себя, а затем нахожу немного другого. Понимаешь?

– Знаешь, а я, наверное, вообще так живу. Оттого мне и не страшно болеть. Погоди, а как же ты спишь? Ты что, засыпаешь и просыпаешься с одной и той же мыслью?

– Почти. То есть, обычно я просыпаюсь со следующей мыслью, но помню ту, с которой засыпал. Я жил так ясно, пока не случилась эта болезнь. И только после нее я понял, что другие люди могут жить не так. И мне стало намного легче их простить.

– Вы с Иварой не как все люди. Именно поэтому вы так похожи. Вы живете по другому закону внутри себя. Может быть, вы вообще единственные, у кого внутри есть этот закон. Все остальные лишь время от времени возвращаются к своему внутреннему содержанию, потом снова теряют его, снова ищут. И тратят на это почти все время своих мыслей.

– В больнице и я сорвался. Когда эта ниточка мыслей во мне оборвалась, я больше не мог сдерживать чувств, они меня буквально разрывали. Мне приходили в голову безумные мысли. Я думал, что моя мама и Ивара… Если я – их ребенок, не могут же они не знать друг друга. Я думал, что они надо мной издеваются, специально играют незнакомцев.

– Знаешь, я верю, что внутри у тебя был ад, но снаружи ты выглядел собой. По тебе ни разу нельзя было понять, что ты думаешь такие вещи.

– Даже когда я закатывал истерики и плакал?

– Ты ругался только с матерью, а с Иварой вел себя ровно.

– Мне казалось иначе. Но я рад, если все выглядело именно так, как ты говоришь. В больнице я уже понимал, что распадаюсь, но не перенес этого знания на других людей – было не по силам думать о них. Я думал лишь о себе, жалел себя, испытывал горе и страх. И наивно верил в свои безумные мысли – а оттого мучился еще больше. Когда я выписался, моим первым побуждением было вывести мать на чистую воду. И я сделал то, от чего мне ужасно стыдно – позволил себе обыскать ее вещи. Я убедил себя, что имею на это право, если от меня злостно скрывают правду.

– И ты что-то нашел? Доказательства, что Ивара – не твой отец?

– Я ничего нового не нашел о своем отце. Зато в нижнем ящике стенного шкафа в комнате матери я нашел капельницу и целый склад лекарств.

– Выходит…

– И тогда я подумал: если моя болезнь так изменила меня, почему бы не представить, что какая-то другая болезнь еще больше изменила мою мать? Я понял, что должен с ней помириться. Она могла не по своей воле стать другой, не по своей вине потерять себя.

– Как же ты мог не замечать?

– Не знаю. Наверное, я был слишком здоровым, чтобы видеть чужую болезнь. А еще я был бесконечно и бескомпромиссно строг к людям. Я требовал от них, чтобы они были идеальными, но забывал, что наши души живут в телах, забывал, как много в нас от этих тел зависит. Я просто не мог понять, почему люди порой не владеют собой. Теперь понимаю.

– Теперь я понимаю, почему мы идем на продовольственные склады, – тихо резюмировал Хинта. – Ты простил ее и заново ищешь способ стать ее другом. А еще ты боишься, что она слишком слаба физически – моя мать тоже болела, я знаю, как это бывает.

Они уже подходили. После землетрясения почти вся эта часть поселка превратилась в пустырь; сквозь очертания прежних дорог, рассекая их жутковатой молнией, шел тектонический разлом, вдоль него длинными черными языками тянулись дорожки застывшей и обратившейся в пемзу лавы. Через них, как дополнительный знак упрямства местных жителей, был перекинут удобный пешеходный мостик – люди быстро и методично обживали изменившийся ландшафт – и Хинте пришлось проследить за Иджи, чтобы тот не споткнулся на ступенях. Дальше начинались склады – одно из самых больших зданий поселка, чей парадный терминал тянулся на сотни метров. Во многих местах, где крыша не выдержала удара стихии, шлюзы были запечатаны, а колонны портика обтянуты предупреждающей оранжево-синей лентой. Однако значительная часть терминала все еще оставалась в рабочем состоянии, и там деловито сновал народ с робоосликами и гусеничными роботележками.

– Все получилось непросто, – продолжал Тави. – Вчера у нас с мамой был большой разговор. Я предложил ей свою помощь – вероятно, в столь настойчивой форме я сделал это впервые за всю мою жизнь. Сначала она посмеялась надо мной – очередной грубый и абсолютно нелогичный жест с ее стороны, ведь она весь последний год требовала от меня, чтобы я стал взрослее. Но я стерпел, потому что очень хотел, чтобы мы, наконец, просто нормально поговорили. Хотел понять, какую именно часть ее способности к мышлению и общению со мной разрушила болезнь. Раньше она не была как все. А за последний год она скатилась вниз, стала думать о жизни и мире самые обыденные, самые пошлые вещи. Но пока я не знаю даже, больна ли она. И не буду знать точно, если она сама мне об этом не скажет.

– Лекарства…

– Да, это свидетельство. Но откуда мне знать, чего? Может быть, она уже закончила болеть. Или думает, что начнет болеть. Или это не ее лекарства. Или эти лекарства и есть ее болезнь – потому что она наркоманка. Или она была наркоманкой, но изменилась, потому что перестала употреблять. Откуда мне знать, Хинта? Да, может показаться, что я избегаю самого очевидного объяснения. Но именно с него я начал. Я предполагаю, что она больна. Но пока это остается лишь предположением. Мне нужно, чтобы она перестала молчать и лгать. Тогда я буду знать наверняка.

– Если болезнь делает с каждым человеком то же, что и с тобой, то есть, если болезнь разрывает эту внутреннюю ниточку мыслей, то я понимаю, почему твоя мать стала такой. Пошлые и обыденные вещи легче найти, легче запомнить. А внутренний мир человека, наверное, не терпит вакуума. Когда для нее стало слишком трудно возвращать свое прежнее высокое содержание, она заполнила свой внутренний мир простыми мыслями – вроде того, что тебе надо взрослеть.

– Да, так может быть. Но знаешь, эта ситуация с ее требованием моего взросления – она интересна сама по себе, даже вне контекста ее возможной болезни. Смотри, как все было. Она мечтала, чтобы я стал взрослым, но не хотела, чтобы я вел взрослую жизнь. Она требовала, чтобы я умозрительно освоил какие-то жизненные установки, которые она считает взрослыми. При этом она блокировала все мои попытки начать самому о себе заботиться. Ее вполне устраивало, что я веду образ жизни богатенького ребенка.

– Глупо и неправильно. Взросление связано с тем, что человек умеет и может. Это способность позаботиться о себе и о других. И ничего больше.

– Именно. Поэтому я теперь тоже буду заниматься хозяйством. Это часть моего нового мирного соглашения с мамой. Мне надоело быть самым беззаботным ребенком в Шарту, надоело, что она делает для меня все, что я ей всем обязан, что мы ужасно неравны в наших социальных позициях. Так что для начала я буду покупать продукты и готовить на нас двоих. Она бы сама никогда такого не предложила, но ведь на самом деле ей это нужно. Из-за последних событий у нее, как и у твоих родителей, хватает проблем. Если она хотела, чтобы я стал взрослее, я покажу ей, что я уже стал взрослее. Ей кажется, что взрослая жизнь начинается с изменения взгляда на мир. Я докажу ей, что это не так. Я начну с домашних дел. Но потом, возможно, даже найду какую-то маленькую работу – из тех, которые могут доверить подростку.

– Тебе будет трудно. Ты ведь никогда этого раньше не делал. Ты, наверное, единственный, кто сам взваливает на себя такое, когда никто от тебя этого не требует.

– Да, но выбора у меня нет, точь-в-точь, как и у тех, от кого работать требуют. Это легко, когда от тебя требуют. Тогда ты просто делаешь то, что тебе сказали. Я долго размышлял и, наконец, понял, понял все, что она мне говорила за последний год. Понял, но не принял. Она, как и многие люди, почему-то уверена, что прежде обретения ответственности и самостоятельности человек должен проделать у себя внутри какую-то ужасную разрушительную работу, снести все, на что опирается душа ребенка. На мой взгляд, это странный, ни к чему не ведущий этап. Его можно миновать и просто стать более самостоятельным, оставшись при этом неизъязвленным внутри. Делая взрослую работу, я буду по-прежнему любить ламы, думать о людях, чтить идеалы героев.

– Ты всегда говорил, что останешься таким. И я, надеюсь, буду как ты.

– Ты уже такой. Если я был самым беззаботным ребенком в Шарту, ты, возможно, был и все еще являешься одним из самых загруженных. Ты всегда восхищал меня этим! Ты столько всего делаешь, так заботишься о своем брате, столько тянешь на себе – и оно тебя не разрушает.

– Спасибо, – смутился Хинта.

– Это просто правда. Не надо за нее благодарить. И не переживай, если тебе кажется, что я неприкаянно и праздно за тобой хожу – это не так. Я смотрю, как ты работаешь, чему-то учусь. Я хочу стать немножко больше на тебя похож. И думаю, эти наблюдения мне помогут.

– Я думал, это я тобой восхищаюсь, а не ты – мной.

– А разве так не должно быть всегда? Чтобы друзья восхищались друг другом даже в те минуты, когда они не согласны и ссорятся?

– Должно бы. Но, наверное, редко бывает.

– А по поводу первых трудностей – ты ведь поможешь мне сориентироваться на складах?

– Конечно, – улыбнулся под маской Хинта, и они вошли в тень портика парадного терминала складов.

Внутри склады представляли собой единое техническое пространство с проходами для людей и проездами для грузовой техники. До последней катастрофы здесь процветала розничная торговля с рук и лотков, но также имелись оптовые магазины фермеров-крайняков, лавки перекупщиков, дешевый сбыт почти просроченных продуктов из обновляемого стратегического запаса Шарту и пункты выдачи закупок из Литтаплампа. Большую часть пищевых продуктов Шарту производил для себя сам; фермеры, которым не удавалось конкурировать в культивации фрата с Джифоем, а таких было большинство, находили свои ниши в других областях сельского хозяйства. В результате, здесь можно было найти продукты самой разной цены и качества, и даже семейство Фойта раз в год ненадолго арендовало маленький прилавок, чтобы сбыть урожай, выращенный в своих теплицах. Склады были одним из центров жизни Шарту – торговые ряды пестрели мигающими голограммами и намалеванными краской вывесками, мельтешили лучи света всех цветов радуги, под потолком, по невидимым в темноте рельсам, доставляя к торговым точкам контейнеры с продуктами, скользили легкие желтые кран-балки. Это была стихия, которую Хинта не любил, но знал. Теперь все изменилось. Практически все маленькие торговые площадки были закрыты. Предметы за уцелевшими витринами валялись так, как их раскидало землетрясение. В некоторых местах на липучках висели микропроекторы, чьи голограммы кричали одно и то же: «Вероятность обрушения! Вход закрыт!»

– Мама на один поход за продуктами тратит от двадцати до сорока галов, так она сказала, – рассеянно отметил Тави. Хинта замер, оценивая эту сумму. – Что?

– Моя семья покупает недорогие продукты. Насыпную вему мы берем редко, но оптом. Чаучи в пакетах. Еще есть лавка Тутрога – он перепродает специи с самой маленькой наценкой. Но у него я покупаю редко, мы чаще сами продаем ему – ему нравится качество нашего харума. Обычно на все уходит около пятнадцати галов – и это продукты на семью из четырех человек.

– Мама любит деликатесы из Литтаплампа, – хмуро сказал Тави, – хотя теперь, похоже, ей придется временно ограничить себя… Ну и разнесло же здесь все! Догадываешься, куда идти?

– Наверное, да. У Шарту есть неприкосновенный стратегический резерв. А поскольку любые продукты постепенно портятся, резерв регулярно обновляют. В конце открытой для посетителей части складов есть специальный терминал – раньше там продавали по дешевке трехлетние консервы. Думаю, именно там теперь работают окна выдачи.

Хинта оказался прав: через пару минут они с Тави вышли на просторную площадку, где шумели две очереди, одна длиной в два десятка семей, другая значительно короче. Люди стояли большими и маленькими группами, почти каждая была со своим робо. Хинта сначала подошел к короткой очереди, но оказалось, что она им с Тави не подходит.

– Это получать компенсацию за конфискованный товар, – объяснил незнакомый толстяк. – А конфисковали почти все. Теперь все продукты принадлежат общине.

Мальчики перешли к длинной очереди. Та двигалась настолько медленно, что выглядела мертвой, поэтому Хинта приказал Иджи лечь на землю и спустил Ашайту с ослика.

– А он не уйдет далеко? – встревоженно спросил Тави.

– Не здесь. Он понимает, что склад – не лучшее место для игр. Ну и потом, мы не задержимся здесь надолго. А пока мы здесь, мы его все время видим.

– Людей слишком много. Можем потерять его за толпой.

– Толпа стоит неплотно и почти не двигается. Многих я знаю в лицо. И они знают, что это мой брат. – Хинта устало сел на борт кузова Иджи. Он не делал этим утром никакой работы, но тревожные разговоры – сначала с Фирхайфом, теперь с Тави – словно высосали из него вдруг все силы. – Вот, видишь, все просто. Веселого тут мало, это долгое и скучное дело.

– Я бы изрядно поплутал без тебя. Так что спасибо, что довел.

На складах царила полутьма, лишь высоко под потолком мерцали редкие лампы. Поблескивал грубый металл опорных балок. Земляной пол был ржаво-красным, пропитанным специальными составами, которые делали грунт непроницаемым для тендра-газа.

– На самом деле, мое открытие ставит меня в ужасное положение, – сказал Тави. – Я сейчас покривил душой. Я могу узнать больше про болезнь матери, даже если она сама никогда не заговорит об этом. Просто мне кажется, что доводить сейчас это дело до конца еще более отвратительно, чем рыться в ее вещах.

– И как бы ты узнал?

– Лекарства. Я выписал их названия. Файл теперь у меня в портативном терминале. Если найти к ним описание, я буду знать, от чего они, и можно ли их использовать как наркотики. В любом случае, если я это сделаю, то масса вариантов отсеется. Но могу ли я? Я уже влез в ее личное пространство, в ее личную жизнь – туда, куда она меня не пускала, и, возможно, не пускала именно потому, что любила. Хинта, как я могу и дальше нарушать эту границу?

– А жить, не зная – это ты сможешь? Что, если ей нужно больше твоей помощи? Что, если она скрывает от тебя, что умрет в скором времени? И не важно, по какой благой причине она бы стала скрывать подобное – ты же не сможешь ничего делать, ничего планировать, пока не узнаешь правду! Ты привязан к ней. А она – и не важно, почему – не общается с тобой, как с равным, как с взрослым, в то время как ты уже взрослый.

– Ты думаешь, что посмотрел бы.

– Да. Обязательно.

– Ты пытался встретиться со своим отцом с тех пор, как тот устроил странную сцену в больнице?

– Это не одно и то же.

– Почему?

Хинта не сразу сумел найти ответ. Они стояли, мучительно вглядываясь в глаза друг другу. Ашайта кружился метрах в пяти от них. Кое-кто из людей за ним наблюдал, но на их лицах был только интерес и никакой враждебности, а потому Хинта не мешал брату танцевать.

– Это, – наконец, произнес он, – как если бы ты в лоб спросил свою мать, чем она больна. Но ты ведь не спросил. Если бы я мог лучше понять маленькое безумие отца, не встречаясь с ним – я бы так и сделал. Если бы я мог заранее узнать ближайшее будущее своей семьи… я бы его узнал.

– Извини, – попросил Тави. – Кажется, я стал злым, сам немного обезумел от всего этого. Я будто нападаю на тебя. А я этого вовсе не хочу. Свое горе не мешает хорошему человеку сочувствовать чужому.

– Нет, не нападаешь. Ты просто ищешь ответ, как тебе поступить. И само собой, ты смотришь на других, в том числе на меня, анализируешь меня, чтобы понять себя. Так все делают.

– Ты прав. Но ответа я не нахожу.

– Так не ищи его. Не мучай себя этикой.

Тави поднял на него тяжелый взгляд.

– Этики здесь нет, – настоятельно сказал Хинта. – Есть твоя жизнь. И тебе нужно ее защищать. Ты не найдешь легенды о том, как поступил бы Джилайси, когда он был мальчиком, а его мать неизвестно чем болела и неизвестно о чем лгала.

– Ирония в том, что Джилайси был жестоким мальчиком, совсем не таким, как я. Из него растили воина-патриота. Он убивал. А когда крови стало слишком много, он сошел с ума. И через свое безумие он сломался и стал моим идеалом. Человеком, который защищает всех.

Хинта примолк. Потемневшие глаза друга гипнотизировали его.

– Мне же любая моя неадекватность будет угрожать обратным. Я хорошо начал, а значит, могу плохо кончить. Я чувствую, что Ивара знает это про меня. Вот почему мне нельзя сильно ошибаться – я и так слишком часто ошибаюсь в мелочах. Мне нельзя делать выбор, который поставит меня вне морали.

– Тави, ты себя мучаешь, и думаю, зря. Давай я посмотрю на терминале брата названия этих лекарств. Там отличный медицинский справочник.

– Ты же не живешь дома.

– Мы с матерью перетащили его терминал к Фирхайфу. Она на этом настаивала, потому что суеверная. Ей кажется, что отец скорее придет в себя, если все обставить так, словно мы уезжаем из дома навсегда. Но в любом случае, Ашайта, возможно, будет одним из очень немногих детей в Шарту, кто не потеряет этот месяц учебы.

– Ладно. Посмотри. Я вечером пришлю тебе файл. И спасибо.

Хинта горячо кивнул.

– Но из всего, о чем мы говорили, я пока так и не понял, как ты пришел к выводу, что Ивара – точно не твой отец?

– Это отдельная история. Помнишь, Ивара сказал, что он, как и я, амбидекстр, и что это не передается по наследству? Вчера, уже после обыска у матери, я пошел в больницу, нашел того медика, который принял нас с Иварой за отца и сына, и попросил его уточнить насчет амбидекстрии.

– И он согласился?

– Он меня пожалел. Когда он понял, что для меня все это значит, он сделал больше: прогнал оставшиеся в больничном архиве образцы моей крови и крови Ивары через генный компьютер. Машина показала, что мы даже не дальние родственники. Но она показала и кое-что еще. При всех наших базовых различиях, кое-какие общие свойства у нас есть. Мы оба – хару. И, что, возможно, даже более значимо, у нас одинаковое окончание модификатора келп-тла в ДНК.

– То есть, ты, как и он, не сможешь позаботиться о себе? Возможно, твоя мать копит лекарства для тебя?

– Хару могут позаботиться о себе. При этом они неизлечимы – копить лекарства нет смысла. И да, к двадцати годам мне, как и Иваре, придется каждые несколько дней показывать свой скафандр специалисту. Но послушай, Хинта, меня здесь волнует другое! Мы с Иварой не родственники по крови, и никаких претензий на этой почве у меня к матери быть не может – она не спала с ним, не от него я был зачат – но мы с Иварой будто бы родственники по келп-тла. Если бы я только лучше понимал природу этого гена!

– Искусственный ген адаптации.

– Да. Это известно. Но даже этот медик – а у него есть образование, о котором мы с тобой можем пока лишь мечтать – даже он только развел руками, когда я его об этом спросил. Никто не понимает келп-тла до конца. И я уже не удивляюсь, что этот ген стал своего рода мифом, хотя он реально есть в крови каждого, и самый обычный генетический компьютер может полностью его просмотреть.

– Ты сказал Иваре?

– Я не могу. Не хочу, чтобы он знал, как сильно я из-за него страдал. Но однажды мы с ним об этом поговорим. Мне не так долго осталось ждать момента, когда хару во мне отчетливо проявится.

Хинта опустил взгляд. Во всем, что с ними случилось, было слишком много боли, и она уже сделалась для него почти невыносимой. Они оба прощались со своим детством, наблюдали крушение своих семей, становились сиротами при живых родителях. Хинта хотел, чтобы все это кончилось: чтобы мать Тави была здорова, чтобы к ней и к ее сыну из Литтаплампа приехал муж и отец, чтобы его собственная семья получила второй шанс. Из оцепенения его вывел голос друга.

– Надо разбудить Иджи. Очередь двигается.

Хинта оглянулся по сторонам и, к своему ужасу, осознал, что нигде не может найти младшего. Он видел лишь ноги, спины, плечи и лица других людей.

– Где Ашайта!?

Теперь Тави тоже посмотрел вокруг.

– Я думал, он в твоем поле зрения.

– Я идиот! Мне надо было послушать тебя, когда ты говорил, что мы его потерям. Я лишь на мгновение забыл о нем, и вот его уже нет.

– И что делать?

– Стой рядом с Иджи. Вдруг брат сам вернется.

– Стою.

Хинта сорвался с места. Он петлял среди людей, машин, грузов, опорных столбов. Кричать и звать брата в голос он пока стеснялся, но знал, что начнет, если не найдет того через пару минут. Его взгляд метался повсюду в поисках детского красно-белого скафандра. В какой-то момент Хинта даже подумал, что видит Ашайту, но мгновение спустя осознал, что это другой ребенок. Он уже сделал почти полный круг вокруг того места, где они с Тави стояли, когда ему повезло наткнуться на знакомого. Это был Вондра, его одноклассник – он скучал рядом со своей большой семьей, а его мать и три сестры щебетали и хихикали, не замечая ни его, ни что происходит вокруг.

– Привет, – резко подошел к нему Хинта. – Я брата потерял. Скажи, пожалуйста, ты его, случайно не видел?

– Привет. А чего ты такой напуганный? Он разве не с твоим отцом?

– Отцом? – ошалело переспросил Хинта. – Ты видел их вместе?

– Ну да. Хинхан, ты вообще как? Где был после землетрясения?

– Прости, давай потом. А где, где ты их видел?

Вондра показал направление, и Хинта рванул прочь.

– Пока, – бросил он на прощание, – все потом…

Вондра лишь проводил его непонимающим взглядом. Хинта шел быстро, почти бежал. Он вернулся в ту часть продовольственных складов, которая была полностью застроена мелкими павильонами, и там внезапно понял, куда идет. Где-то здесь был один из кувраймов поселка – самый дешевый и гадкий. В него поставляли кувак местные фермеры, и они же его здесь в основном и пили. Куврайм, в отличие от множества других заведений, работал – его запасы представляли стратегический интерес только для отчаявшихся мужиков вроде Атипы, но никак не для администрации Шарту. Кроме того, кувак был, пожалуй, одним из немногих товаров, в случае массовой конфискации которых среди шартусского плебса мог вспыхнуть бунт.

Хинта услышал куврайм раньше, чем увидел его. Гул нестройного пьяного хора складывался в знакомые слова:

Через стену, через стену и на волю,

Через стену, через стену и на юг,

Мы уходим в пустошь, чтоб разметить поле –

Чтобы новый-дальний основать приют.

Исполнители дружно отстучали ногами и кружанами, чтобы подчеркнуть конец припева, и сразу затянули снова:

Чтоб не знать нам больше бригадиров,

Чтоб работать на своей земле,

Мы уходим к дикому фронтиру –

В нищий лагерь, к огненной скале.

Эту песню Хинта помнил наизусть. Ее считали своего рода гимном всех южных поселков. Она жила со времен расцвета литской ойкумены, когда люди перебирались в пустошь и бездорожье, чтобы начать на новом месте новое дело. Тогда было другое время – до появления омаров, культивация фрата только развивалась, а главную проблему для начинающих колонистов представлял Экватор – не было тихоходных поездов, чтобы дешево перевозить через него большие объемы грузов. А еще эта песня была любимой песней Атипы и, возможно, вообще единственной, которую тот хорошо знал. Сердце Хинты замерло в нехорошем предчувствии. Должно быть, отец сейчас был в ударе и в угаре.

Хинта свернул в ближний закоулок складского лабиринта и увидел куврайм. Заведение было переполнено, толпа вывалила наружу. Над сгрудившимися людьми мерцала надпись-голограмма с обескураживающе простым посылом: «раз еда бесплатно, потрать деньги на выпивку».

Отца Хинте искать не пришлось: пели именно те, кто стоял на улице. Атипа был среди них – танцевал-раскачивался в кругу людей, сцепившихся руками. Ашайта танцевал между ними – радовался, наверное, что столько поглупевших взрослых кружатся вместе с ним.

Через стену, через стену и на волю,

Через стену, через стену и на юг,

Мы уходим в пустошь, чтоб разметить поле –

Чтобы новый-дальний основать приют.

От законов Лита мы устали –

Корпорации нам жить там не дают.

Мы уходим в солнечные дали,

Общим-равным будет здесь крестьянский труд.

Хинта вклинился в танцующий круг и попробовал просто увести Ашайту. Малыш послушно последовал за ним. В это мгновение Атипа вывалился из цепочки танцующих и радостно возопил:

– Хинхан, сынок, да это ж ты! А я-то думал, чего младший один ходит?

Он был совершенно пьян.

– Ты его увел, – стараясь отстраниться от напирающего отца, отозвался Хинта. Толпа сомкнулась за спиной Атипы. Собутыльники продолжали отплясывать и петь.

– А я, – совершенно не обращая внимания на тон сына, сообщил Атипа, – угощаю людей. Смотри, смотри! – Одной рукой он схватил Хинту за плечо, а другой широким жестом указал на весь окружающий их бедлам. – Смотри! Они все мои друзья! А все потому, что я угощаю людей.

– У тебя нет на это денег, – сказал Хинта. – Иди домой.

– А вот и нет. Твой учитель – он мне их дал. Деньги дал. Знаешь, что он сделал? Благородный человек!

Хинта в немом удивлении смотрел в пьяное, расплывшееся лицо отца. Он чувствовал, что вот сейчас ему станет стыдно. Но стыда еще не было – тот запаздывал, как запаздывает к восприятию слишком сильная боль.

– Благородный человек! Он знаешь что сделал? Он заплатил за лечение его! Да! Вот его! – Мужчина указал на младшего. – И мы богаты, Хинхан, мы снова в порядке. Надо только отстроить теплицы, ага!

– Как ты мог просить у него денег? Почему у него?

– А он приезжий. Он дал. Благородный человек! Возвращайся, Хинхан, возвращайся домой, ага! Ты должен жить со мной!

Хинта, наконец, ощутил, как на его щеках вспыхивает жар. Он не знал, что тут можно сказать, не знал, как обращаться к этому расплывшемуся лицу, а потому просто отступал все дальше и дальше, в полутьму большого прохода, где уже не было пьяной толпы. Когда отец в очередной раз потянулся к нему, он оказался слишком далеко, и Атипа упал, глупо растянувшись на заплеванной и забрызганной пойлом земле. Это был конец их маленькой встречи. Хинта подхватил младшего на руки и унес прочь. Они вернулись к Тави, чтобы забрать Иджи и уйти – Хинта боялся, что Атипа, поднявшись на ноги, последует за своими детьми, а этого ему не хотелось. Тави попросил людей в очереди запомнить его место и отправился проводить его. Они обогнули помещения складов по широкой дуге – шли так, чтобы все время быть как можно дальше от куврайма. Всю дорогу у Хинты в глазах стояли слезы.

– Худший поступок, который совершила моя семья… Отец нашел самого беззащитного человека, чтобы попросить у него денег. Ивара же болен! Взять у него вещи или деньги – это как ограбить несмышленого ребенка… Приди, попроси – он и даст, даст тебе что угодно из того, что у него есть. Я даже примерно не представляю, какие там были счета, если их хватило, чтобы они стали одной из причин безумия отца…

– Мы с тобой еще дети, – задумчиво ответил Тави. – Мы, особенно я, захотели дружить с этим взрослым. Но мы не свободны, не предоставлены самим себе. А потому, волей-неволей, он получил вместе с нами наши семьи. И все проблемы наших семей легли на него. Моя ссора с матерью. Болезнь твоего брата. Это нечестно. Но, Хинта, что мы теперь можем с этим сделать?

– Я заставлю их все вернуть.

– Ты не сможешь, пока не расскажешь им про его болезнь – она главный аргумент к их совести. А разве Ивара хочет такой огласки? Нет, думаю, он предпочтет заплатить. Думаю, он даже рад был заплатить, Хинта. Он ведь платил за хорошую вещь.

– Чтобы мой отец пропивал эти деньги?

– А если все не так? Может, сегодня твой отец пьет в последний раз? Ты же знаешь, как Ивара понимает людей. Что, если он сделал ровно то, что было необходимо для спасения твоей семьи?

На это Хинта мог ответить лишь тяжелым вздохом. Тави был прав, что-то изменилось; не было уже той страшной пропасти между Атипой и Ашайтой. Означало ли это, что Атипа идет на поправку? Неужели все сводилось к деньгам? Неужели тот не мог принять жизнь сына, если та обходилась в слишком большие расходы? Как бы Хинта ни раскидывал эту ситуацию в голове, он понимал лишь одно: отец сделал дело, за которое сын не сможет его простить. Каждая из сцен, устроенных Атипой после землетрясения, была ему отвратительна.

За разговором мальчики дошли до шлюзов. Тави был полон решимости уйти вместе с Хинтой и провожать того до самого дома, но Хинта убедил его, что это лишено всякого смысла. Так они и расстались: Тави пошел назад к своему месту в очереди, а Хинта увез Ашайту домой к Фирхайфу. Там он маялся – ему хотелось позвонить Иваре, попросить прощения, но стыд был так велик, что он не знал, как говорить. Еще больше он боялся, что учитель тоже не поймет его, отмахнется, скажет, что деньги не имеют значения – как это было в больнице, с компасом. Наконец, Хинта принял решение поговорить об этом позже, когда он сам сможет спокойно сформулировать свои мысли.

Во второй половине дня Тави, как обещал, прислал ему список, а Хинта в ответ исполнил свою часть уговора и извлек из терминала Ашайты описания десятка перечисленных лекарств. Сам он постарался все это не читать – не хотел узнавать что-либо прежде друга. Он лишь проверял заголовки файлов, а затем переправлял их Тави. Переписка вышла краткой и сугубо деловой. В конце Тави ответил скупым благодарным письмом – говорил, что все получил, и что все очень аккуратно подобрано.

Ближе к вечеру вернулся с работы Фирхайф, и зашла мать Хинты. Он эмоционально рассказал им о встрече с отцом и о деньгах, которые тот получил от Ивары. Мать, к вящему стыду и раздражению Хинты, восприняла новость скорее с оптимизмом.

– Наконец-то он сделал хоть что-то, чтобы нам помочь, – имея в виду Атипу, сказала она. После этого Хинта с ней почти поругался – а такое в их жизни происходило очень редко. Но Тави был прав: как бы Хинта ни старался, он не мог, не упоминая тему болезни Ивары, объяснить, почему поступок отца был таким плохим. На все его выпады мать отвечала ему одним и тем же аргументом – о доброй воле учителя. К концу спора Хинта был на грани слез. Ужин прошел во взаимном обиженном молчании, которое Фирхайф тщетно пытался заполнить разряжающими обстановку шутками. При этом старик ни единым словом не упомянул, что завтра сам собирается встретиться с Иварой. Хинта тоже не говорил об этом – даже после того, как ушла мать.

А потом была ночь, и Фирхайф видел новый кошмар, и Хинта снова под утро разбудил его – потного и кричащего.

На следующий день, созвонившись, Хинта сразу ощутил в настроении Тави перемену. Тот был подавлен, задумчив и сам этого не скрывал.

– Ты узнал?

– Да

– И?

– Будет время – много времени – весь наш путь через Шарту, вся наша большая круговая прогулка. Вот и поговорим.

Хинте пришлось унять свое нетерпение и согласиться. Они договорились, что встретятся после обеда, чтобы Хинта и Ашайта не успели вернуться домой в те часы, когда там будут Фирхайф и Ивара. В качестве места встречи они избрали тропу, идущую вдоль Экватора. На этот раз они не собирались далеко по ней уходить, просто с ее высоты открывался вид на весь поселок. Это было лучшее место, чтобы разом подметить все основные перемены и определиться с маршрутом.

Когда Хинта и Ашайта на Иджи поднялись наверх, Тави уже был там. Он сидел на красном валуне, вросшем в землю у самого края откоса. Взгляд Тави был направлен поверх Шарту, в зеленоватую даль, где раз в полвека счастливчики могли увидеть мираж далекого Акиджайса.

– Ты в порядке? – спросил Хинта, когда они установили радиоканал.

– Не знаю.

– Она умрет?

Тави усмехнулся.

– Однажды, как и все мы. Но, вероятно, не от этого физиологического состояния.

Хинта замолчал, не понимая.

– Строго говоря, она вообще не больна. Ведь ношение плода – это не болезнь. Это нормальный этап жизни женщины. Просто со времен Великой Катастрофы и Столетней Зимы наша Земля стала слишком трудным местом для людей. А оттого женщинам приходится принимать немало лекарств, чтобы плод сформировался здоровым.

Смысл слов Тави доходил до Хинты настолько медленно, будто цедился сквозь какую-то медицинскую капельницу.

– Она беременна? – наконец, спросил он. Тави кивнул, поежился.

– Не знаю, брат у меня будет или сестра, но очевидно, что отцом ребенка является Джифой.

– А? – выдохнул Хинта.

– Больше некому. – Тави подвинулся, Хинта спустил Ашайту с Иджи и сел на камень рядом с другом. Шарту расстилался под ними. Поселок выглядел незнакомо: новые крыши и пустыри, длинные руки трудолюбивых робокранов, белый парок над центральной станцией очистки воздуха.

– А как же… – В голове у Хинты выкристаллизовался первый разумный вопрос. – Тави, если все это так, то что теперь будет делать сам Джифой?

– У него четыре дочери от двух жен, но все еще нет сына.

– То есть, если у нее мальчик…

– То он попытается сделать все, чтобы она вошла в его дом, как и две предыдущие жены. Вошла и уже не вышла.

– Не вышла?

– А ты не знал? С первой женой он формально развелся, но никуда ее не отпустил. И со второй он, если захочет, разведется, но тоже никуда не отпустит. Кто ему помешает, кто станет перечить? Все женщины у него живут богато. Дети получают великолепное литское образование через терминалы. Слуги делают за них всю работу. Законов он не нарушает, а во многом сам стал здесь законом.

– Ну ты и влип.

– Ты еще не понял. Я тоже мальчик. И я уже есть. Меня не надо рожать. Я достаточно взрослый – мне осталось каких-то шесть лет до совершеннолетия. Но я еще достаточно молод, чтобы попытаться изготовить из меня свою марионетку. Если у мамочки что-то не получится с этим новым ребенком, у нее в любом случае есть я. И вот теперь, только теперь, я до конца понимаю, за что была та пощечина в гумпрайме. Тогда она еще не могла знать, будет у нее мальчик или девочка – плод был слишком крошечным. Значит, тогда, в условиях неопределенного расклада, я был для нее еще важнее. Но я все испортил, так как полез возражать Джифою.

В голосе Тави была бесконечная горечь.

– А девочки? – спросил Хинта. – Почему бы ему не отдать наследство им?

Тави усмехнулся.

– Это же Джифой. Он мыслит себя последним мужчиной патриархального клана. Да, девочки получат свое. И если других вариантов не будет, то он оставит все именно им. Кстати, возможно, это будет к лучшему для всех в поселке. Но сейчас он мечтает о сыне. И это буду либо я, либо мой еще не родившийся брат.

– Если он заберет тебя…

– То это будет долгий ад. И я не знаю, чем такое может для меня закончиться. Но даже при наилучшем раскладе, если я сам останусь относительно свободен, матери у меня больше не будет. Ее Джифой точно отберет. Весь ее спектакль – оттого, что она не могла сказать, что с ней случилось. А я даже не знаю, как на это смотреть. То ли она предала меня и саму себя. То ли она попала в беду, понравившись не тому человеку, но не нашла в себе сил вовремя от него сбежать. Впрочем, какая уже теперь разница? Пойдем.

– Мы не решили, куда.

– Я тебе устрою круг по Шарту с сюрпризами. Поверь мне, ты не пожалеешь.

И Хинта действительно не пожалел. Они начали с исследования западной окраины поселка, где им обоим приходилось бывать, наверное, реже всего. Здесь было много стратегически важных технических сооружений, и здесь же была наибольшая угроза атаки омаров, так что заводы и склады чередовались с траншеями и песчаными брустверами импровизированной оборонительной линии.

Сперва они прошли мимо предприятия по переработке фрата. В сравнении с индустрией «Джиликон Сомос» это производство было крошечным, но выдаваемого им топлива хватало, чтобы обеспечить энергетическую независимость Шарту. Во время землетрясения некоторые цистерны с горючим лопнули, и теперь заводик был закрыт. Земля во дворе приобрела ровный и густой кислотно-зеленый цвет, по протравленному горючим грунту тянулась маслянистая пленка. Огнеопасную жижу разгребали рабочие в скафандрах с повышенной химической защитой.

После завода они увидели не менее захватывающее зрелище – траншеи, доверху заполненные застывшей лавой. Хинту впечатлила мысль, что оборонительная линия неожиданным образом исполнила свое назначение – спасла Шарту от беды, хотя этой бедой оказались вовсе не омары. Если бы лава свободно разлилась по поверхности, а не ушла в траншеи, она могла бы добраться до поврежденных баков с горючим, и тогда произошел бы взрыв непредсказуемой разрушительной силы.

Затем они прошли вблизи электростанции. Это было угрюмое черно-серое здание, почти лишенное окон и дверей, каждую стену которого облепили, наподобие строительных лесов, технические галереи и лестницы. Электростанция героически работала даже сразу после землетрясения. Теперь она выглядела залатанной и покосившейся, но из ее черных, укрепленных растяжками труб по-прежнему вырывались небольшие джеты пламени – это мощные генераторы сжигали идущее под давлением фратовое топливо. Они издавали ровный, ни на мгновение не затихающий гул.

За электростанцией раскинулась подстанция-распределитель – целое поле трансформаторов и опутанных проводами мачт. Мимо распределителя Тави и Хинта дошли до заводов по очистке воздуха. Здесь снова были огромные цистерны, только не с топливом, а со сжиженным водородом, кислородом и азотом. Между гигантскими цилиндрами тянулись переплетения труб, дальше шумели огромными лопастями турбины, нагнетающие атмосферный воздух в угловатые махины очистительных камер. Земля под камерами была вечно мокрой – излишки водорода и кислорода соединялись в конденсат. За очистителями было большое, но мелководное озерко. Здесь Хинта спустил Ашайту с ослика, чтобы брат мог покружиться вдоль берега. Некоторое время они стояли и наблюдали, как отражения облаков плывут по темно-зеленой мертвой глади ядовитой воды.

– Примерно сейчас, – подумал вслух Тави, – Ивара пришел к Фирхайфу.

– А мои родители – к врачу. Момент истины. Мы можем только ждать. Взрослые с таким трудом верят друг другу. Это главная причина, по которой так сложно предугадать, чем закончатся их разговоры.

– За Ивару и Фирхайфа я больше спокоен, чем за твоего отца.

– Согласен. Ивара и Фирхайф – самые добрые и благоразумные взрослые во всем Шарту. Только в них сейчас и получается верить. – Некоторое время они молчали, потом Хинта заговорил о другом. – Мы так редко ходим к этому озеру…

– Потому что здесь тоскливо. Это всего лишь прокисшая вода на задворках технической зоны. А по другую сторону – голые красные холмы.

– Да, ты прав. То ли дело море: оно огромное, красивое, иногда бурное. За бегом волн можно наблюдать часами. Я понимаю, почему люди все еще любят селиться у моря, хотя прошли века с тех пор, как там умерла жизнь, и рыболовство стало фактом древней истории. Но море в любом случае чище этого озера. В нем можно плавать. А эта вода, кажется, способна растворить скафандр.

– Ты плавал в море?

– Маленьким – да. Потом уже было как-то неловко делать это при других. А ты разве нет? Мне даже казалось, что ты когда-то давно плавал со мной.

Тави покачал головой.

– Я и не знал, что это вообще возможно.

– Странно. Наверное, я этого хотел и оттого придумал себе ложные воспоминания. Или это был кто-то другой. Одноклассник из младшей школы? – Хинта задумался, пытаясь найти в себе ответ. Но это была одна из тех маленьких случайных ошибок памяти, которые хоть и нервируют, но на самом деле ничего не означают и не имеют никакой разгадки. – Есть свои фокусы в настройках скафандра, но это вполне возможно. Как же мы это упустили?

– Я бы хотел попробовать, – с неожиданной жадностью пожелал Тави. – Я бы многое хотел попробовать – наверное, оттого, что моя жизнь из-за Джифоя как будто кончается.

– Слушай, – сказал Хинта, – а ведь осталось около недели до даты прошлой катастрофы! Многие поедут на побережье. И мы тоже.

– Джифой наверняка найдет повод толкнуть одну из своих отвратительных речей.

– А мы его можем не слушать. Мы втроем с Иварой будем ходить и искать какие-нибудь безумные, интересные вещи, подойдем к Экватору в том месте, где он уходит в море. И, возможно, найдем время поплавать. Это будет весело.

– Хорошо. – Впервые за сегодняшний день Хинте показалось, что он слышит в голосе Тави улыбку.

От озера они повернули на запад, прошли через скучноватую часть южной окраины, с тыльной стороны обогнули продовольственные склады, посмотрели на мощные тектонические разломы – в некоторых местах, где треснула земля, возникли уровни высотой в человеческий рост. Каждый разлом был как бы запаян поднявшейся из глубин лавой. На месте старых дорог трудились рабочие, разравнивая каменистый грунт, чтобы по нему снова могли свободно проехать тяжелые машины.

Там же, на южной окраине, они увидели открытый парк рабочих машин. Тави потянул Хинту к тем, которые выглядели самыми новыми, и не прогадал: мальчики нашли на колесах одного из бульдозеров маленькие пометки с аббревиатурой и фирменной символикой «Джиликон Сомос». Если их теория о сделке администрации поселка с корпорацией еще нуждалась в каких-либо доказательствах, то вот они, пропечатаны на пыльном металле. Было поразительно, что деятельность «Джиликон Сомос» в Шарту ведется почти открыто, и при этом по поселку еще не пошел никакой слух.

А сразу после визита в автопарк они наткнулись на тела омаров.

Это произошло в юго-восточной части поселка, где находился комплекс административных зданий, которые мало кто хотел видеть в центре поселения – офис шерифа, тюрьма и морг для людей, умерших не в больнице.

Трупы висели на крюках старого, давно сломанного двурукого робо-погрузчика. Чтобы картина выглядела симметрично, машину заставили раскорячить свои ржавые клешни. Так она и стояла, воздев к небу стальные конечности. Трупов было четыре, расположили их ровно в ряд. Кишки и трубки из тел размотались до земли. Глаз не было, почти не было и самих лиц – одно сплошное месиво из крови и металла. На земле под телами клочьями застыла белая пена давно погибших и засохших нанитов.

– Я не знал, – чуть слышно произнес Тави.

Хинта понял, что его тошнит. Зрелище этой расправы, этих давно убитых и уже разлагающихся тел, казненных, превращенных в освежеванные туши – это было слишком для него. Убитый омар в гумпрайме почему-то не вызывал такого отвращения. Его было жалко – да, и было неприятно, когда люди над ним глумились. Но он еще не сгнил, у него еще была форма. А здесь, на крюках, висела жизнь, распущенная на веретено капилляров, разъеденная тендра-газом, распадающаяся на свои пра-элементы. Вид этой смерти вызывал ужас, от него мутнело сознание и хотелось бежать. А потому Хинта просто взял Тави за руку и увел его прочь от ужасного зрелища. Некоторое время они шагали, будто в тяжелом опьянении. В какой-то момент Хинта оглянулся на Ашайту – но брат был спокоен. Малыш, похоже, просто не воспринял то, на что они смотрели, как останки живых существ, для него это были мокрые штуки на крюках – ничто, часть слишком сложного мира.

Они возобновили разговор лишь, когда место казни осталось далеко позади.

– Следовало догадаться, что они сделают нечто подобное, – мрачно сказал Хинта. – Думаю, только волей Киртасы эта экспозиция не оказалась на центральной площади, куда ее поставил бы Джифой. Знаешь, думаю, я понял, почему саркофаги некоторых погибших не открывают. Живые вообще не должны такое видеть. Это убивает что-то внутри. И, наверное, нет ничего хуже, чем увидеть такое, если лично знал человека.

– А я вот пытаюсь представить: что чувствовал тот, кто вешал? – сказал Тави. – Какая у него была душа? Вот опять наступает день, когда я понимаю, как мало знаю о людях. Может, попасть в дом Джифоя – не такое уж бессмысленное событие. Да, мне будет плохо, но я научусь понимать до конца всю эту пустоту и ненависть…

– Нет, Тави, – испугался Хинта, – не каждую дверь нужно открывать, не каждую вещь понимать. Ты можешь стать умным, добрым и даже великим, не заходя в этот дом.

– Возможно. Но можно ли судить, не поняв? Если я осуждаю Джифоя и ему подобных, как я буду знать, что прав, пока не пойму их?

Занятые этим спором, они постепенно дошли до тех мест, где когда-то стояли теплицы Шарту. Они еще не знали, что там им предстоит сделать открытие, перед которым сцена с омарами померкнет.

Со слов отца Хинта почему-то представлял теплицы просто разгерметизировавшимися. Но они выглядели много-много хуже. Тектонический разлом прошел прямо сквозь их хрупкий стеклянный город, а из разлома, само собой, поднялась лава. На ее пути все горело, стекла не только бились от встряски, но и лопались от ужасного жара, соединительные конструкции рвались и плавились, превращаясь в хаотические скульптуры из закопченного и деформировавшегося металла. Впрочем, даже там, куда лава не дошла, купола все равно выгорели из-за тендра-газа: убивая растения, тот их чернил, сжигал в медленном подобии огня.

Тави и Хинта шли мимо этих разрушений в скорбном молчании. Если весь остальной Шарту уже немного пришел в себя, стал по-новому обжитым, сюда заботливая человеческая рука еще не успела вернуться – все были слишком заняты восстановлением домов, срочным ремонтом критически важной инфраструктуры. На фоне других вещей теплицы могли подождать, и они ждали, оставаясь памятником катастрофы.

– Ты уверен, что хочешь идти туда? – спросил Тави. – Это ведь грустно, слишком грустно. Там лишь руины нашего с тобой труда и труда твоих родителей.

– Знаешь, – ответил Хинта, – моя семья ведь совсем меня бросила. Никаких больше дел. Это ты, Тави, привык жить мыслями. А я так не могу. Я слишком привык к тому, что мои руки заняты работой. Вдруг там что-то осталось, что-то, что можно перетащить в гараж, что еще нуждается в починке?

Когда они дошли до теплиц семьи Фойта, те оказались одними из наиболее сильно разрушенных. Разлом прошел прямо под ними, распался жутковатой пятипалой лапой. Казалось, эти кривые трещины не просто так стремились сквозь поверхность земли, а что-то искали, скрючиваясь-закручиваясь вокруг теплиц, пытаясь сжать их в кулак. Шлюз той теплицы, где рос харут, был настежь открыт, и они прошли прямо сквозь него. Тонкая корка пемзы гудела и похрустывала у них под ногами. Растяжки, на которых когда-то зеленой стеной висели вьющиеся растения, превратились в призрачную сеть – пепел и прах, лишь несколько обугленных листьев трепещут на ветру, готовые рассыпаться в ничто. Уровень пемзы было видно по вплавившимся в нее полурасплавленным металлическим бочкам. Тави был прав – здесь не было ничего, что можно спасти, починить, восстановить. Все живое погибло, все вещи перекорежило от нестерпимого жара земных недр. Хинта сломленно опустился на колени и положил ладонь на скукоженный борт одной из бочек.

– Какие же мы глупцы. Все люди. Когда мы строим, нам снова, и снова, и снова кажется, что все не закончится вот так. Родителям кажется, что они что-то оставят детям. Но родители сходят с ума. Дети болеют. Сады вянут. Пустоши приходят к порогу каждого дома.

Тави положил руку ему плечо.

– Это только часть правды. Вот поэтому я и говорил, что нам не стоит сюда идти. Потому что это такое место, откуда видно лишь эту часть.

– Да, я знаю. – Хинта поднял голову, медленно, стараясь не заплакать, вздохнул, а потом вдруг, в непонятном ему самому порыве, снизу вверх оглянулся на брата. Еще мгновение назад он совсем о нем не думал, но сейчас, каким-то странным образом, он знал, что Ашайта требует его внимания. И это действительно было так – младший бешено молотил по воздуху руками. Он явно был в истерике.

– Мы зря его сюда привели! – вскакивая на ноги, воскликнул Хинта. – Я забыл о его чувствах! А ведь он тоже помнит! Помнит сладкий харут, помнит зелень, и как он играл!

Однако, когда Хинта включил младшего в аудиоканал, он услышал, что тот лепечет о чем-то странном и совсем другом.

– …он! …он! …ой …он …ссем …и! Йа …ил …о! Йа …ил …о! …О …О!

Даже Хинта, привыкший к речи брата, опешил от этого потока вскриков, но понял, что дело не в погибшем харуте.

– Что он говорит? – спросил Тави.

– Сон? – переспросил Хинта. – Твой сон выходит из земли? Ты уже видел его?

– …А! – оглушительно звонко крикнул Ашайта. – …вет! …вет! …ленный ы! …летовый!

– Цвет, свет. Зеленый и фиолетовый?

И тут, внезапно, все тело Хинты бросило в нервный озноб – он понял, о чем Ашайта говорит. Тот помнил, на самом деле помнил то видение, которое обрушилось и на Хинту! Просто все это время Ашайта считал это видение сном, не отличал его от других своих снов. А сейчас он в панике кричал, что видит этот сон здесь. Хинта проследил за его руками, за его взглядом: тот указывал им с Тави направление, призывал посмотреть куда-то на юго-восток, по линии разлома, разрушившего теплицы.

– Он заметил что-то, – сказал Хинта. – Когда он на Иджи, он оказывается на голову выше нас с тобой.

Прежде, чем он закончил фразу, Тави привстал на остатки бочки, которой он пару минут назад прощально касался рукой. Хинта не мог видеть, на что тот смотрит, но вдруг, по какому-то неуловимому изменению в позе Тави, он понял, что там какой-то ужас.

– Хинта, – тихо пригласил Тави, соступая с бочки.

Хинта встал на бочку. Ашайта, наконец, замолчал, убедившись, что его поняли. Там, вдалеке, в геометрическом центре разлома, почти скрытое между руин, находилось что-то странное. Казалось, лавовая пемза в этом месте образует своего рода прогиб, расселину – разлом внутри разлома. И в этом длинном углублении мерцал неясный, почти невидимый под солнцем, тускло-фиолетовый свет. При желании это можно было принять за разлив каких-то химикатов, поблескивающих в свете дня. И все же от одного вида этого слабого мерцания у Хинты заболели голова и сердце, а волосы под шлемом встали дыбом. Этот свет был ему знаком – именно он лился с дальней стены зала золотых врат, именно он делал жуткими глаза павших перед вратами мертвецов.

Хинта сошел с бочки, почти упал. У него в душе боролись два противоположных впечатления – обессиливающий ужас и неуверенность в том, что он в действительности сейчас видел.

– Я не разделил с тобой того видения, – сказал Тави, – но то, о чем ты рассказывал, оно так…

– …похоже, – закончил Хинта, содрогаясь. – Я не знаю. Не могу быть уверен. Нужно подойти ближе… – от одной этой мысли все его тело покрылось испариной. – Или…

– Или?

– Или не стоит. – Он задохнулся, совсем теряя волю. – Если оно настоящее. Если оно существует. Если оно там – под нами, под Шарту. Если мы с братом получили это видение потому, что оно уже тогда шло сюда. И если оно теперь просочилось сквозь землю, вместе с магмой вышло на поверхность. Если оно убивает, делает людей жуткими трупами. Разве разумно к нему подходить?

– Но ты ведь не уверен.

– Не уверен. Я слишком напуган. Мы должны срочно рассказать Иваре. Эта вещь, возможно, смертельно опасна для людей. Да и, в конце концов, этот вопрос уже стал геологическим. А Ивара специалист в геологии.

– Но если ты не уверен, значит, прежде, чем мы расскажем, мы сами должны увидеть все ясно. Разве не так?

– Так, – неохотно подтвердил Хинта.

– Побудь с братом. А я схожу, гляну ближе.

– Ну нет, – выдавил Хинта, – если уж мы туда пойдем, то вместе.

– А Ашайта?

– Он просто посидит на Иджи следующие пять минут. Ничего с ним не случится.

– Ладно. Идем вместе.

Пару минут Хинта потратил, чтобы объяснить Ашайте, что тот должен просто оставаться на ослике – сидеть, не паниковать и ждать. Младший запереживал, но немного успокоился, когда брат пообещал ему, что скоро они пойдут обратно к Фирхайфу и там будет вкусный ужин со сладостями.

– Не выключай его из канала связи, – сказал Тави.

– Не буду. Ашайта, ты будешь нас слышать.

– …Со.

Они пошли. Лавовый пласт тихо пел под их легкими шагами; ветер играл в прозрачных руинах куполов, поднимая в воздух маленькие смерчи пепельно-серой пыли, срывая последние черные листья с ветвей погибших растений; сверху так же, как и в любой погожий день, светило солнце. А Хинту от страха бил озноб. И все же он мог это выдержать – близость Тави спасала его, работая как щит, придавая сил. Но чем ближе они подходили, тем хуже им становилось. Что-то неясное, пугающее странной тяжестью проникало им внутрь, ставило на их разум свою теневую печать, манило и в то же время отталкивало. И когда две эти силы уравновесились в душе Хинты, он почувствовал себя отвратительно свободным. Он знал, что может повернуть назад – и броситься бежать от ужаса. Он знал, что может пойти до конца – и тогда его затянет в ужас. Именно в этот момент Тави нашел в себе силы заговорить.

– Здесь. Мы остановимся примерно здесь. Не будем подходить к нему ближе.

Хинта сжал его руку, и они замедлили шаг; а потом, завороженные тягостным присутствием, начали огибать эпицентр тяжести по дуге. Хинта подумал, что все это похоже на странную астрономическую игру: он и Тави – две планеты, вращающиеся друг вокруг друга, но своей верной парой они летят вокруг центра куда большей гравитации – черной дыры. Им приходилось лавировать среди руин; иногда они совсем теряли свою цель из виду. Казалось, Тави придерживается какого-то плана – он предпочитал отойти подальше, а потом вернуться на их орбиту, на их правильную дугу. Они двигались таким образом, пока не нашли место, откуда открывался наилучший вид на разлом – сквозь расколотую стену чьей-то очень большой и совершенно разрушенной теплицы. И Хинта навсегда запомнил сцену, открывшуюся их глазам.

Это были не химикаты. Сквозь лавовую кору прорезалась длинная, сложно изогнутая пурпурная жила. По ней текли волны пульсирующего света – казалось, она поет песню, но без звуков и слов. И с каждой вспышкой, с каждым аккордом этой песни над пурпурной жилой поднимались крошечные фиолетовые светлячки – как искры над огнем, как дождь, идущий снизу вверх. Теряясь в солнечных лучах, эти точки улетали вдаль по ветру, вместе с пеплом убитой жизни. А у самой жилы, будто придавленный незримым весом, скорчился человек. Хинта узнал его по скафандру. Это был Путати Дудва, обычный мужчина-семьянин из Шарту, некогда владевший шестью большими теплицами. Атипа покупал у него семена. Рука Путати была выпростана вперед и касалась края жилы. Какая-то путаница светлых линий тянулась по ней вверх и обхватывала его за основание шлема – за горло. Хинта не мог видеть его глаз, но знал, что они тоже мерцают этим жутким светом – в такт жиле, в такт танцующим спорам беды, которые та рассеивает по воздуху.

– Надо убираться… – заплетающимся языком произнес Хинта, – … пока ветер не в нашу сторону.

– Да, – согласился Тави, и они попятились назад, не в силах повернуться спиной к червоточине. Они отступали, пока та не скрылась из виду, а потом бросились бегом и бежали до самых теплиц семьи Фойта, где, сидя на Иджи, их ждал Ашайта.

Не прошло и четверти часа, как около разрушенного города теплиц появились Ивара и Фирхайф: испуганные голоса ребят заставили их поспешить. Хинте не пришлось заново преодолевать свой страх – на этот раз он остался с братом, а Тави поработал проводником и довел старших до теплицы, из которой на разлом открывался наилучший вид. Хинта слушал в динамиках своего шлема их тяжелое дыхание.

– Это оно, – произнес Фирхайф. – Это оно. Я помню его. И раз оно здесь, я точно должен рассказать. Я расскажу все, Ивара, мальчики. И даже покажу. Я отдам вам вещь. Потому что теперь, когда оно здесь, нет больше смысла хранить тайны. Я… – Хинта никогда не слышал его таким – разве что в своих кошмарах Фирхайф говорил столь же сбивчиво и испуганно.

– Так Вы видели это? – спросил Ивара.

– Пойдемте назад, – жалобно попросил Тави, и они больше не разговаривали, пока не вернулись к теплицам семьи Фойта. Там Фирхайф обессиленно присел на борт одной из оплавленных бочек.

– Сколько у нас времени? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Ивара. – Я, увы, не очень хорошо представляю, что это такое перед нами. У меня есть лишь одна ассоциация, и она не помогает, только еще больше тревожит. Есть один источник, где день Великой Катастрофы описывается как «удар пурпурной смерти». Якобы метеориты, поразившие Землю, несли некую «пурпурную смерть» у себя внутри. Я должен уточнить. Я слишком много должен уточнить. А пока меры предосторожности должны быть такими же, как если бы здесь происходила любая другая природная или техногенная катастрофа высшей категории опасности. Надо будет оцепить эту зону, чтобы не было новых жертв.

– Я об этом тоже подумал, – сказал Фирхайф. – Это дело шерифа, и я пойду к нему прямо отсюда, чтобы срочно об этом сказать. Я спрашивал, есть ли у нас время на краткий разговор?

– Это не вулкан. Вещество из разлома почти не выделяется. Не думаю, что оно может нас убить за следующий час или даже за следующие десять часов. А вот Ваш рассказ, которого я так и не услышал, может прояснить те вещи, которые теперь имеют значение для всех жителей Шарту.

Фирхайф вздохнул.

– Простите меня. Простите меня вы все трое. Эта история очень короткая. Но когда я ее расскажу, вы поймете, почему я так испугался, что молчал годами. И почему я боялся доверять Вам, Ивара.

Учитель медленно кивнул. Взгляд Фирхайфа рассеялся, почти утратил выражение.

– Это было вечером, в сумерках, в дождь. Тогда случилось небольшое землетрясение. Даже не землетрясение – просто толчки; ничего сравнимого с нынешним ужасом, который дома переворачивал в Шарту. Оно застало меня в дороге. Я его даже не почувствовал, но приборы показали сейсмическое колебание. А мне по инструкции положено в таких обстоятельствах останавливаться на ближайшей станции. И я затормозил около платформы-техстопа, которая расположена на верхней плоскости Экватора.

– Я помню это место, – сказал Ивара. – Я очень внимательно его рассмотрел, когда мы сюда ехали.

– Да, но вот мальчики туда никогда не поднимались. Экватор сверху плоский – ровный, как дорога. Собственно, по его поверхности и проходит нечто вроде дороги. Только вот не знаю, какая машина смогла бы там ехать – всю электронику убивает магнитное поле…

Хинта почувствовал, что это нужно сделать, и ободряюще положил руку на плечо старику.

– Продолжайте, – нетерпеливо попросил Ивара.

– На вершине Экватора построен подиум из наборных пластиковых перекладин, а на этом подиуме лежит монорельс тихоходного. Там есть маленькая платформа; от нее к поверхности Экватора можно сойти по обычной пешеходной лестнице. Повторюсь, были сумерки, шел дождь. Я остановил поезд около этой платформы и должен был стоять там, наверное, минут десять, пока компьютер автоматической диагностики проверял целостность монорельса на всем протяжении пути. И тогда я увидел свет. Фиолетовый свет.

– Он был далеко? Над лагерем?

– Нет. Он приближался ко мне. Кто-то бежал по Экватору. Да, к тому моменту я уже на протяжении целого месяца в погожие дни замечал лагерь ваших друзей, Ивара. И когда я увидел этот свет, я так и подумал, что кто-то из лагеря двигается в мою сторону. А путь это не близкий, хотя и абсолютно ровный. Про лагерь я наводил справки на станции с литской стороны Экватора, узнал у таможенников, что тот принадлежит ученым, а потому не боялся. Решил, что случилась какая-то беда, я имею в виду, обычная беда – вроде физической травмы или разгерметизации скафандра.

Ивара молчал, но Хинта видел, как тот от нервного напряжения стискивает кулаки.

– В тот момент это казалось логичным объяснением. Поезда в ту или в другую сторону проходят над Экватором каждые полтора или два часа. Если бы у людей в лагере отказало оборудование, и при этом им была бы нужна срочная помощь, они могли бы дойти до платформы и подождать у нее тихоходный. Я решил, что бегущий ко мне человек уже давно шел вдоль Экватора, а теперь бросился бегом, когда увидел, что я остановил поезд. Однако этот свет показался мне странным. Да и бегущий двигался не по прямой, а зигзагами, скачками, словно пьяный, но в то же время переполненный какой-то безумной лишней энергией. Тем не менее, я спокойно его ждал. Испугался я, когда уезжать было уже слишком поздно, когда тот человек уже поднялся на платформу станции и пошел прямо ко мне. Одна его рука висела плетью, от нее и шел тот свет, жуткий, фиолетовый, точь-в-точь, как из нового разлома. Он оплетал ее всю, как бы жгутами, и жгуты эти были как живые – они прорвали его скафандр, я видел их внутри, под шлемом, они шевелились там, будто гладили его лицо. Но дыхательная маска все еще была на нем, и он совершенно не замечал этих прикосновений.

– Какой он был? – чуть слышно спросил Ивара. – Высокий или нет? В каком скафандре?

– Скорее высокий. Очень крепкий и сильный человек, повыше Вас, вровень со мной в мои лучшие годы, но более поджарый. Скафандр желтый, альпинистский. А в глазах его была такая боль и такая воля, что я бы, наверное, немного сошел с ума, увидев их, даже если бы там не было этой светящейся гадости, которая пожирала его заживо.

– Эдра Брада, – слабо улыбнулся Ивара. – Он никогда не сдавался и в любой студенческой пьянке последним оставался на ногах.

– Эдра Брада, – повторил Фирхайф. – Теперь я знаю его имя. В своей здоровой руке он нес небольшой сверток-пакет. Я тогда в ужасе застыл, а он стал протягивать мне эту вещь. Его скафандр был включен на громкую связь. «Возьмите, – говорил он. – Пожалуйста, возьмите его. Берегите его. Не отдавайте его больше никому. Не рассказывайте о нем. Он все еще жив. Он должен быть сохранен». Я стал говорить в ответ, что мне не нужен его сверток, но что он сам нуждается в помощи, которую я готов ему оказать. «Не трогайте, не трогайте меня, – закричал он. – Это заразно, это будет со всеми. Я не поеду с Вами к людям. Я должен вернуться. Я должен отнести это назад. Там мои друзья. Они тоже такие. Мы будем вместе».

Ивара закрыл глаза. Он молчал – но Хинте все же почудилось, будто он всхлипнул, или издал какой-то звук еще более тихий и странный, на пределе слышимости, звук, с которым в человеке рвется давно и предельно натянутая струна.

– Он продолжал меня умолять. Он отклонялся от меня, когда я пытался его коснуться, но возвращался и протягивал свой сверток. Я пытался объяснить ему, что он не сможет в таком состоянии дойти назад. Но, разумеется, он ко мне не прислушался. Иногда он начинал говорить на других языках. Он словно бредил, сходил с ума. Это было очень страшно наблюдать. «Мне нужно идти назад, – говорил он, – пожалуйста, не тратьте мое время, заберите его. Он должен быть спасен». Что мне было делать? Я взял у него сверток. «Не рассказывайте о нем, – напутствовал он меня, – спрячьте его. И сами не разворачивайте. Иначе он, и Вы, и все – будете в опасности». Потом он бросился назад. На лестнице он упал, но внизу поднялся и заспешил вдаль по Экватору. Никогда не видел, чтобы кто-то бегал так быстро. Скоро я уже не видел его силуэт – только точку жуткого света у него на плече. Сверток лежал у меня на коленях. Я не знал, что в нем. А потом я услышал выстрелы. Громкие, четкие, через равные интервалы. Бах. Бах. Бах. Бах. Бах. Пять раз. После второго Эдра упал. После третьего – его плечо разлетелось фиолетовыми брызгами. Четвертая пуля пролетела рядом со мной. Тогда я погасил все огни на поезде, чтобы меня хуже было видно, и резко дал ход. Должно быть, пятая пуля тоже искала меня, но не нашла. Я уехал. В следующие дни я жил в страхе, равного которому еще не знал в жизни. Каждый незнакомец казался мне убийцей. Я боялся работать, боялся оставаться дома, боялся, когда обо мне спрашивали другие люди. Я совершил мелкое административное преступление – уничтожил бортовые журналы поезда и записи на станции. Чтобы никто не узнал, в какое время я там стоял.

Фирхайф склонил голову и замолчал.

– А сверток? Вы от него избавились?

– Нет. – Старик медленно расстегнул внешний карман скафандра и выудил оттуда ключ-карту. Она выглядела потертой и помятой, как вещь, которую носят с собой уже очень давно. – На станции есть ячейки хранения. Их всего десять. Ими мало кто пользуется – обычно только приезжие, я имею в виду тех деловых приезжих, которые заглядывают в Шарту на несколько часов. Уже девять лет одна из этих ячеек занята. В ней лежит сверток. И он принадлежат Вам, Ивара. Делайте, что Вам нужно, с ключом, ячейкой и тем, что там внутри. Они Ваши.

Учитель протянул руку, и карта легла ему на ладонь.

– Спасибо, – тихо сказал он. Фирхайф просто кивнул. – Вы заглядывали внутрь?

– Я не выдержал и тем же вечером посмотрел, что мне дали. Оно оказалось прекрасным. – Голос старика по-особому дрогнул. – Я не мог предать эту вещь. Как только я ее увидел, я понял, что она дороже моей жизни. И я берег ее и ждал, годами ждал, когда явится кто-то, кому я смогу верить. Видимо, это Вы. Горе всем нам, если я ошибся.

– Да, это именно я. Вы не ошиблись.

– Ну вот, это почти вся история. Прошла неделя, и мне уже было не так страшно. Я видел, как лагерь на вершине Экватора постепенно приходит в запустение. Тела Эдры или следов фиолетового уже на следующий день нигде не было видно. Все исчезло. Раз в несколько дней я останавливал поезд на техстоп и в цифровой бинокль смотрел на лагерь. Пару раз я видел там каких-то людей. Других, не тех, что были раньше.

– Возможно, однажды Вы видели там меня.

– Возможно. Но теперь уже не вспомнить. Да и неважно. Со временем лагерь растащили. Не осталось совсем ничего. А месяца через три, когда я уже думал, что все успокоилось, меня прижали агенты «Джиликон Сомос». Допрос был с угрозами. Но я быстро понял, что они ничего не знают. Они даже не были уверены, кто из машинистов был за штурвалом в ту ночь – сработали мои меры конспирации. Я дал им общие дурацкие ответы в духе того, что лагерь, конечно, видел, но это же ученые, какой от них вред. И от меня отстали.

Несколько мгновений все молчали. Потом старик с трудом поднялся на ноги.

– Мне надо идти к шерифу. А вы трое, я полагаю, пойдете забрать вещь. Она сама не опасна, в отличие от этой трещины в земле. Поверьте, та вещь совсем другая. Точнее, это не вещь – это он. Эдра верил, что он живой. Я в этом не так уверен. Ноон точно прекрасен. – Фирхайф повернулся и грузно зашагал прочь.

Тави в неожиданном порыве обнял учителя.

– Ну хватит, хватит, – попросил его Ивара. – Пока мы не поняли, что происходит, мы не можем оценить риски. А значит, нам лучше спешить.

И они отправились на станцию.

– Кто же был тем снайпером? – спросил Тави.

– Тот, кто позже не стал искать Фирхайфа. А это может значить либо что убийца и сам погиб, либо что он выполнял очень ограниченное задание, либо…

– Либо?

– Мы ничего не знаем – ни кем был этот стрелок, ни откуда он взялся. Может даже, это были вовсе не выстрелы. А может, стрелял кто-то из моих друзей, чтобы избавить Эдру от страданий. Фирхайф мог неправильно понять многое из того, что там произошло. И кто осмелится его за это упрекнуть? Ни один человек не готов к подобному.

Некоторое время они шагали молча. А потом прорвало Хинту.

– Ты простишь меня за то, что мой отец попросил у тебя деньги? – без обиняков спросил он. Ивара ответил не сразу, и мальчик заранее стал защищаться. – Я знаю, знаю, сейчас жутко, ужасно важный для тебя, а может, и для всего мира момент, и ты совсем не об этом хочешь думать и говорить…

– Нет, Хинта, – возразил Ивара. – Мы люди. Иногда на краю бездны наши человеческие дела волнуют нас больше самой бездны. Кто я такой, чтобы не сказать тебе доброго слова, когда для этого еще есть время и возможность? Нет, говорить об этом надо именно сейчас, потому что если завтра разлом взорвется и поглотит половину поселка, или произойдет любая другая беда, мы уже не сможем уладить это маленькое дело. Поэтому я говорю тебе сейчас: это ты прости меня, что я дал ему денег. Я только потом подумал, как ты можешь это воспринять.

– Но ты ведь сделал это бессознательно.

– Полусознательно. Если бы я подумал в тот момент – не о самих деньгах, а о твоих чувствах – я не знаю, какой бы я тогда сделал выбор. Но я подумал только о деньгах. И потому я их дал, ведь они и правда имеют для меня мало значения.

– Сколько? – со слезами в голосе спросил Хинта.

Ивара положил руку ему на плечо.

– Меньше, чем стоит здоровье Ашайты. Не думай об этом, не кори себя, и тогда мне не придется корить себя. Не кори даже своего отца. Он всего лишь проявил ту маленькую жизненную наглость, которой сильны все простые люди. Он должен был так сделать. Он так устроен.

– Он их пропьет.

– Жаль, если так. Но он в любом случае в запое и, так или иначе, пропивает деньги вашей семьи. Не думаю, что он станет делать это значительно быстрее просто из-за того, что этих денег стало больше.

– Он смог снова любить Ашайту после того, как ты дал ему эти деньги… Нет, я не прав. Я просто очень зол на него и мне очень стыдно, а оттого я говорю плохие вещи. Но он их не пропьет. Возможно, эти деньги поставят его на ноги.

– Хорошо, – кивнул Ивара. А еще через пять минут они дошли до станции. Их процессия была довольно приметной, но у камер хранения не было ни души, и никто не обратил внимания, как чужак вытаскивает что-то из крайней ячейки. Когда сверток уже был у Ивары, между ним и мальчиками произошло краткое совещание. Они решили, что должны идти к Фирхайфу – прежде всего, чтобы покормить Ашайту.

Четверть часа спустя Ашайта, Хинта, Тави и Ивара сидели за обеденным столом в доме Фирхайфа. Перед Ашайтой стояла тарелка дымящейся сладкой лапши. В центре стола лежал пыльный сверток из серой ткани. В нем было что-то сложной формы – слишком сложной, чтобы заранее определить, что это за вещь.

Хинта кормил брата. Он и Тави тоже не ели несколько часов, но у них не было аппетита; их единственным желанием было узнать тайну свертка. А Ивара как будто не спешил его развернуть. Казалось, он впал в транс. Он сидел за столом молчаливый, отрешенный, усталый и очень спокойный. Наконец, он медленно протянул руку, провел пальцами по краю ткани, потянул ее, расправил – и та заскользила, разворачиваясь, открывая жадным взглядам мальчиков нечто потрясающей красоты. Ивара не стал раскрывать сверток сразу и до конца, он лишь приоткрыл его. Но этого оказалось достаточно, чтобы они увидели лицо, плечо и согнутую руку.

Сначала Хинта подумал, что перед ними статуэтка. Но потом он обратил внимание на детали, и ему стало ясно, что это маленькое плечо и рука способны двигаться. Однако язык не поворачивался назвать это куклой – скорее, это был настоящий человечек, созданный из металла и волшебства, сбежавший из сказки, почти нереальный даже сейчас, когда он лежал прямо здесь, на расстоянии вытянутой руки. Это было изделие невероятно тонкой работы: платина и хром – металлы, почти не подверженные воздействию времени; винтики креплений настолько маленькие, что глаз с трудом мог их разглядеть; резьба и монтаж деталей казались столь искусными, что на их фоне меркло мастерство создателя Вечного Компаса. Глаза на одухотворенном лице были закрыты, на веках, собранных из тончайших металлических лепестков, налипла вековая пыль – видимо, Фирхайф не решился ее счистить – но видно было даже крошечные ресницы: линию черных проволочек, микропайкой прикрепленных к краю нижней пластинки.

– Это же… – начал Тави.

– Образ. – Ивара медленно опустил руку, коснулся прекрасного лица, начал стирать и стряхивать с него пыль. Хинта, оцепенев от неуверенности, забыв, что должен кормить Ашайту, наблюдал, как открывается все больше тонкостей этой древней, поистине ювелирной работы. На металлических пластинках когда-то была трехслойная гравировка; под одним узором таился, исподволь проступая, но не нарушая его, другой, узоры вплетались в узоры, словно это лицо являлось фракталом – воплощенным художественно-геометрическим безумием – и последний, наверное, можно было различить лишь под микроскопом. Цветы и листья на маленьких щеках. Какие-то рогатые звери бегут сквозь выгнутую поверхность лба. При этом металл казался гладким, и образ лица не разрушался, а дополнялся от всех этих деталей.

– Альчик!? – тишину решился нарушить только Ашайта. – Ивый, – счастливо добавил он.

Ивара поднял взгляд на малыша.

– Мальчик, – перевел для учителя Хинта. – Красивый.

Ивара улыбнулся, но ничего не ответил.

– Я имел в виду, – сказал Тави, – что это же Аджелика Рахна. Это представитель механического народца. Я ведь прав?

– Да, это может быть он. Хотя, признаюсь, я никогда не представлял его таким. А вы заметили, чем это лицо отличается от всех остальных изображений, которые мы знаем? Не по технике исполнения, а по сути.

Друзья неуверенно переглянулись. Хинта хотел сказать, но Тави его опередил.

– Это не лицо героя? Это просто лицо.

– Это идеальное лицо, – бережно открывая всю голову находки, произнес Ивара. – Оно не изображает ни одного конкретного человека: ни историческую фигуру, ни даже вымышленного персонажа. Оно изображает то, чем должен быть человек, каким вообще должно быть человеческое лицо. Таких вещей не делали нигде, кроме Джидана, и даже там их не делали со времен начала войны трех цивилизаций. Она создана примерно в эпоху, когда строился Экватор. А ее лицо – лицо идеальных пропорций – построено в соответствии с идеей Образа.

– Образ – это ведь какая-то часть космической религии Джидана? – спросил Тави.

– Да, но не всей религии, а скорее, одной ее ветви. Представители этой ветви верили, что прежде звездного ветра был некий лучезарный центр вселенной, и из этого центра вышел Образ – универсальный прото-портрет обитателей всех миров, идея всех тел и лиц. Они считали, что именно благодаря Образу ветер и движение душ могут существовать. Тела и природа обитателей всех миров сходны, у всех есть примерно такое тело, как наше с вами, и примерно такое лицо – как это лицо. Именно поэтому души так легко переходят из одного мира в другой. Для представителей этой религии их ойкумена была больше, чем Лит, да что там – куда больше, чем вся Земля. Они думали, что вся вселенная – одно бытие, место бесконечных путешествий и встреч.

С этими словами он, наконец, раскрыл сверток до конца.

В собранном виде человечек, должно быть, был ростом с полметра, как совсем маленький ребенок. Только вот карапузы обычно бывают пухлыми, с большой головой и неловкими маленькими ручками, а у металлической фигурки были черты взрослого: тонкое лицо, изящное тело, пропорциональные сочетания длины рук, ног, туловища, размер головы.

И он был сломан. Его туловище переламывалось пополам, из разорванного бока торчали обломки внутреннего устройства. Электронные печатные платы тоже состояли из наборных лепестков – это был многоярусный микроскопический город с картой золотых улиц, нихромовых башен и площадей, отделанных кристаллами невиданного зеленого камня.

– Врата, которые я видел в подземном зале, – прошептал Хинта, – они были такие же – из тысячи пластинок, способные меняться, превращаться во все что угодно. Это был живой металл. Каждый винтик – поворотная точка сложнейшего механизма. И вот я смотрю на маленькое это, и оно передо мной, вполне реальное, такое же реальное, как разлом и фиолетовый свет в его глубине!

– Если это Аджелика Рахна, – спросил Тави, – то неужели та фиолетовая смерть, которая проступает из земли, как-то связана с ковчегом? Они же мечтали о жизни. И в его лице я вижу эту мечту.

– Я не знаю ответов, – сказал Ивара. – Я не знаю их с нашего последнего разговора в больнице, и до сих пор. А за этот день вопросов у меня стало еще больше.

Они пробыли вместе еще около часа – говорили, восхищались, мечтали, ужасались, вспоминали о погибших, думали о будущем. Потом Хинте позвонила мать и сказала, что идет. Ивара собрался уходить. Хинта думал, что учитель заберет Аджелика Рахна вместе с собой, но тот разумно отказался.

– Я не могу быть хранителем этой вещи. Я болен. Однажды я потеряю или разрушу его, или отдам кому-то, кому не следует. Поэтому он останется нашим общим достоянием. Твоим, Тави, твоим, Хинта. И то место, где он лежал, возможно, лучшее из всех – пусть он и дальше хранится в ячейке у Фирхайфа.

Тави ушел сразу вслед за Иварой – унес человечка, чтобы вернуть его в ячейку. А Хинта остался ждать мать. Она пришла и рассказала, что Атипу положат в больницу на пять дней и сделают так, чтобы он больше не смог пить.

– Он был не особо счастлив, когда я его там оставляла, – мстительно сообщила она. – Почти все деньги, что дал нам Ивара, как раз и уйдут на то, чтобы он стал трезвенником.

Они поужинали втроем. Фирхайф вернулся совсем поздно, когда Лика уже ушла. Он рассказал, что Киртаса сделал все очень грамотно: руины теплиц за четыре часа работы окружили забором, людям сказали, что там опасность оползней, а на охрану территории поставили помощника шерифа с группой очень надежных, не болтливых людей.

– У Киртасы простой план. Он думает, что чем бы там оно ни было, его стоит просто засыпать песком, а сверху завалить камнями и залить парапластиком. В мистику наш шериф не верит, хоть я и видел, что ему там не по себе. Я обещал ему, что Ивара проконсультирует его как геолог.

Этот результат показался Хинте успокаивающим. Особенно он порадовался, что не стал ничего говорить про пугающий разлом матери – эта новость не должна была покидать узкий круг.

Когда он уже отходил ко сну, брат задал ему вопрос.

– А озно е лать а-аджелика?

– Он очень хрупкий и сломанный. Но думаю, да – он создан, чтобы ты с ним играл. Только не завтра и, наверное, вообще не сразу. Мы подумаем, как это можно устроить.

Младший издал удовлетворенный звук, и они оба уснули. А потом была ночь, и Фирхайф впервые за все это время не кричал от ужаса.