Кай

Многие люди думают, что любить своих детей естественно просто потому, что в них течет наша кровь. Все это чушь собачья. Я полюбил Кая не тогда, когда он был в чреве моей жены, и не тогда, когда он появился оттуда и стал маленьким сморщенным младенцем. Пока происходили все эти вещи: роды, первые хлопоты, пеленки, бутылочки (у Саши почти не было своего молока)… пока происходили все эти вещи, я чувствовал только растерянность. Я никогда не воспринимал Кая как куклу или игрушку. Я смотрел в его глаза и видел там светлую пустоту – как будто солнце всходило над новорожденным миром. Я знал, что его лучи задевают вершины первобытных вулканов, поднявшихся над туманом творения. Там еще не было жизни. Ни одна птица не крикнула, даже рыбы еще не отрастили плавников.

Мне было страшно это видеть. Я успокаивал себя мыслью о том, что все мы были такими, но уже тогда догадывался, что это ложь. Кай был особенным. Ему что-то снилось, когда он спал в колыбели. Что-то такое, что видит не каждый младенец.

Я думаю, что полюбил Кая, когда он начал говорить. Саша назвала мальчика Кириллом. Своих идей у меня не было, и я не возразил. Думаю, я бы ничего не возразил, даже если бы жена предложила назвать его Навухудоноссором.

И я был прав, потому что Кай придумал себе имя сам. Я знаю, Саша и многие другие люди думают, что «Кай» – это детское упрощение. Мол, он не выговаривал «Р» и начал называть себя коротко. Только это не правда. Кай выговаривает и «Р», и «Л». Для него не проблема сказать «Клара украла у Карла кораллы».

Я не знаю точно, когда Кай назвал себя. Кажется, это случилось за несколько месяцев до того, как мы стали читать «Снежную Королеву», и, в итоге, эта страшная сказка больше поразила меня, чем сына. Именно тогда, а это было под Новый год, и Каю уже было четыре с половиной года, я понял, что он взял себе имя мальчика, представлявшего особый интерес для сил зла. Да, именно так, именно этими пафосными словами, я говорил себе о нем. Считайте меня чудаком, но я всегда любил жуткие истории.

Где-то весной того года я начал представлять себе, каким Кай может стать. Я предвидел странную красоту его тонкого лица, которую он унаследовал скорее от Саши, чем от меня, предвидел его светлый быстрый ум, его творческую одаренность. Не скрою, я строил наивные планы. Представлял, что он пойдет по стопам отца. Даже присматривал для него ноутбук.

А в декабре случилась история, о которой я и собираюсь рассказать.

Каю исполнилось пять. Осенью я уже очень его любил. Мне кажется, он отвечал мне взаимностью. Мы проводили много времени вместе. Саша ревновала, но делала вид, что тоже счастлива.

Я программист. Вначале, когда Кай только родился, я писал диссертацию. Саша первые три года жизни сына сидела в декрете. Потом все изменилось. Жена пошла на работу, а я, наоборот, почти освободился. Зарабатывал мелкими проектами. Работа у меня непостоянная и неспешная. Почти все время я посвящал Каю. Мы с Сашей не хотели отдавать его в детский сад, но решили, что мальчику необходимо общаться с другими детьми. Поэтому мы водили его в клуб «Лучик». Там были развивающие кружки: рисование, классическая музыка. Каю нравилось.

Занятия были через день. Они часто приходились на один из выходных. Тогда Кая водила Саша. Два или три раза в неделю в клуб его водил я. Рисование начиналось в пять. Музыка в шесть. В семь он был свободен.

Однажды Саша разговорилась с Людмилой Владимировной, преподавателем изобразительных искусств. Кай любил придумывать, угадывать, находить все неожиданное. Саша спросила учительницу про то, как лучше выбирать развивающие игры. Женщина посоветовала ей конструктор «Лего». Саша не представляла, как он выглядит, и Люда пригласила ее зайти к ней в гости, чтобы показать конструктор, а не объяснять, что он из себя представляет, на пальцах.

Людмила жила в трех улицах от «Лучика». У нее были собственные дети, мальчик и девочка – Миша и Ксюша. Они тоже ходили в детский клуб. Моя жена и сын дошли до дома учительницы. Кай начал играть с другими детьми еще по дороге. Все было очень мило. Люда попросила своих детей показать их новому другу конструктор. Каю понравилось «Лего». Саша понравилась Люде. Так началась наша дружба.

В следующий раз уже я отвел Кая к Людмиле в гости. Мне это было приятно. Я тогда понял, что несколько лет скучал по дружескому общению с женщинами. Из-за Саши я часто боялся самых обычных вещей. Боялся просто заговорить. Мне казалось, один шаг в сторону – и уже случится измена.

Кай играл с Ксюшей и Мишей. Мы им не мешали. Садились на кухне и обсуждали что-нибудь. Чаще всего детей. Но порой фильмы и книги. Мне было жаль, что Люда равнодушна к рок-н-роллу, зато в остальном наши вкусы сходились. Дружба крепла с начала осени. Зимой она продолжилась.

Десятого декабря у меня заболел зуб. Я помню это точно потому, что это был последний срок сдачи моей разработки для одного платного линукс-плагина. Работу я в тот день так и не сдал. Но это уже неважно.

Я залез зеркальцем себе в рот. Кай мне ассистировал. Мы нашли крошечную, но уже успевшую почернеть дырочку. Я подозревал, что она окажется очень глубокой. Кай сказал, что там живут «коричневые зубоеды» – так он называл кариес. Я смеялся, несмотря на боль. Около двенадцати дня я позвонил в ближайшую платную стоматологию, в которой мне уже ставили пару хороших пломб. Они сказали, что я могу прийти сразу, но в семь у врача будет целое большое окно, и если я хочу, чтобы все с самого начала делали на высшем уровне, мне стоит потерпеть до вечера.

Я вышел на полчаса и купил в аптеке лидокаин. Анестетик, продается как спрей. Каждые двадцать минут я прыскал им на зуб, и боль отдалялась. Помню, что рассказывал сыну, чем молочные отличаются от коренных. Он пришел в ужас, узнав, что через год все зубки, которые у него прорезались, выпадут, и их заменят новые.

– Я буду как старушка? –спросил Кай.

– Нет, они будут выпадать по очереди, –сказал я. –Следующий молочный будет выпадать только тогда, когда на месте предыдущего вырастет коренной.

Кая это не утешило.

– Это должно быть очень больно, –решил он.

Я, кажется, попытался рассказать ему, что корень молочного зуба рассасывается, и тот выпадает очень легко. Не знаю, насколько хорошо он меня понял.

В три часа дня, несмотря на зуб, я добил программу. Ее можно было сразу же отослать, но я решил, что вечером протестирую пробную версию. Знаете, у каждого свое хобби. Я, например, пишу небольшие рассказы. Обычно это смешные истории, что-нибудь фантастическое. Моя программа была плагином для текстового редактора – превращала текст, написанный транслитом, в слова на оригинальном языке. Я не знал, для кого именно она предназначалась, но, скорее всего, для стенографистов на международных конференциях. Я подумал, что напишу рассказ транслитом, а потом переверну его этой штукой. Может, идея была идиотская, но я так часто делаю. Напишешь игру на «Ява» – поиграй в нее сам, прежде чем отдать заказчику. Пару раз это правило меня просто спасало.

Была среда. Саша на работе. Я взял лидокаин и, как обычно, повел Кая в «Лучик». Я не люблю зиму. Декабрь – самое темное время года. Световой день длится всего семь часов. Когда мы с Каем вышли на улицу, заснеженные леса уже погружались в сумерки.

Наш дом – последняя многоэтажка на краю Москвы. Он стоит напротив санатория и прилегающего к нему диковатого лесопарка, за которым начинаются загородные дома и дачи.

Тропка, ведущая в лес, переваливала через небольшой пригорок. Сюда доезжал маленький японский трактор, служивший для уборки территории санатория. Он нагреб здоровенный сугроб. Дорожка шла вокруг снежного завала, довольно круто взбиралась вверх.

На склоне Кай дал мне уйти вперед, а минутой спустя я заметил, что он крутит в руках льдинку и коварно улыбается. Озорной мальчишка. Я знал его повадки. Он начинал играть исподтишка. Как будто нечаянно обзаводился парой снарядов, а потом подбрасывал их вверх. Казалось, они летят по случайной траектории, но один обязательно попадал в меня.

– Негодяй! –кричал я в таком случае. –Злодей! Ты меня ранил! А ну-ка получи в ответ!

Кай смеялся и убегал за деревья. Так случилось и в этот раз. Мы зашли в лес, потом он бросил льдинку вверх. Легкий снаряд разбился о мое плечо. Я ответил ему парой снежков. Отличная разминка для стареющего программиста, но только не в тот день, когда «коричневые зубоеды» докопались до беззащитного нерва. Каждое приседание и каждый бросок отдавались в моей голове вспышками глухой ноющей боли.

Мальчик ушел за деревья. Я встревожился. Становилось темно, и я плохо его видел. Я боялся, что попаду ему твердым куском наста в глаза, боялся, что он нарвется на что-нибудь в темноте. В подмосковных лесах полно битого стекла, которое ждет под снегом. Где-то завыла собака. Странный был у нее голос, будто она оплакивала умершего хозяина. Кай обстреливал меня. Я тяжело отбивался, чувствуя, как нарастает боль.

Я достал из кармана спрей и тут же получил снежком в висок. Пузырек полетел в снег. Я наклонился, поднял его. Кай добил меня выстрелом по сгорбленной спине. Я оглянулся, и тут мне в первый раз стало по-настоящему страшно.

– Кай, –позвал я. Мне показалось, что мы не одни. Что не только он бросает снежки, но и кто-то еще. Кто-то куда более меткий и злой, кто-то, кто метит в больные места: в голову, в незащищенные руки.

– Кай!

Он засмеялся в темноте. Снежок ударил куда-то высоко, в запорошенные ветви, и дерево обсыпало меня снегом. Силуэт в полутьме. Мой мальчик – или злой карлик, который собрался нас убить?

– Хватит, Кай! –закричал я.

Кажется, в моем голосе была истерика. Он тут же вышел из-за деревьев. Я, морщась, отряхивал снег с воротника.

– Я сделал тебе больно? –спросил мальчик. Его глаза блестели в темноте. Я видел, как он меня любит. Мне стало стыдно.

– Нет, ничего страшного, –утешил я сына. –Мы поиграем в снежки. Просто не сегодня.

Кай отряхнул с моего пальто снежную пыль.

– У папы сегодня болит зуб, –добавил я.

Мне, наконец, удалось прыснуть в рот лидокаином. Кай взял меня за руку. Он делал так очень редко, и только когда мы оставались одни. Сейчас мне кажется, что он со мной прощался. Откуда-то он знал о том, что произойдет.

Мы шли еще десять минут. «Лучик» расположился в двухэтажном доме с ярко-желтыми стенами и псевдоклассической колоннадой, подпирающей край двускатной крыши. Находчивый архитектор инкрустировал бетонные колонны портика битым бутылочным стеклом. «Лучик» светился в темноте и сиял на солнце. У нас с Каем каждый раз было ощущение, что мы пришли в волшебную страну. Внутри было натоплено. Старые стены пахли как-то по-особенному. Мы сдавали одежду в уютном тесном гардеробе. Ее принимал жилистый старик в рабочей синей спецовке. У него сильно дрожали руки. Однажды Кай спросил его, почему он так трясется. Я испугался его невежливости, но дед спокойно улыбнулся и сказал, что работал раньше отбойным молотком.

Потом мы расходились. Кай шел заниматься. Я садился в комнату для родителей. Читал что-нибудь на лавочке у окна. Иногда, когда был аврал с работой, раскрывал ноутбук. Саша подружилась там с несколькими мамами, но я никогда не был таким общительным, как она. Люди ко мне подходили редко. Помню, много лет назад у меня был приятель-однокурсник. Он объяснял это тем, что у меня антипатическое лицо. Мол, на нем застряло такое выражение, будто я борюсь с запором.

Я сидел, впитывал запах дерева, минуты покоя и одиночества. Кай подходил ко мне между занятий, сообщал новости. Порой его новоприобретенные познания о вселенной, Бетховене или о построении художественной перспективы ставили меня в тупик. Уроки были короткие, по тридцать минут. Через два часа все кончалось. Для дошкольного образования это норма.

В ту среду все шло как обычно, только я часто прыскал в рот лидокаин. Мы с Людой помахали друг другу, потом она ушла преподавать первой группе. Ее сын, Миша, подошел ко мне и спросил, что такое процессор у компьютера. Я ответил, что это маленькая коробочка внутри большой коробочки, а в этой маленькой коробочке сидят десять тысяч человечков, которые решают, сказать «да» или «нет».

Мальчик мне не поверил и презрительно сообщил, что Кай знает об этом больше.

– Что именно? –спросил я.

– Процессор – это транзисторная микросхема, –объяснил Миша.

Я рассмеялся, исполненный гордости за Кая. Сын пошел в отца. Потом я пытался что-то читать. Ничего не помню. Последующие события были слишком страшными, чтобы от книжки в памяти что-то осталось.

Без двадцати семь я уже сидел, как на иголках. Я загодя забрал вещи из гардероба – хотел, чтобы, как только Кай закончит, мы сразу начали одеваться. Я прикинул, что слегка просчитался со временем, и теперь думал о том, чтобы урезать время прогулки. К тому же было темно и холодно. Я решил, что мы пойдем на станцию и до района доедем на маршрутке. Я отведу его домой. Оставлю одного в квартире. Пусть раздевается сам. Он умеет. Потом я побегу к доктору и попытаюсь вылечить, наконец, этот проклятый зуб.

Кай подошел ко мне сияющий, но, увидев папино кислое лицо, начал медленно гаснуть.

– Можно, я останусь у Людмилы Владимировны? –спросил он.

– Кай, мне через полчаса надо к доктору, –ответил я, натягивая на него курточку. –Я еле успею отвести тебя домой.

Мальчик обреченно вздохнул.

– У папы болит зуб, –он погладил меня по руке.

Я надел на него шапку, взялся за свое пальто. Подошла Люда со своими детьми.

– Они уже вовсю планируют новый космический корабль, –сообщила она.

– Боюсь, мне надо в стоматологию, –сказал я.

Мы вместе дошли до гардероба. Люда встала в очередь.

– Вы можете оставить его у нас, –предложила она. –Заберете потом, после врача.

Я задумчиво помял щеку над больным зубом, улыбнулся. Кай улыбнулся вместе со мной.

– Хочешь остаться тут, пока я схожу в зубодерню? –спросил я.

Я уже знал ответ.

– Да, –ответил он. Одно маленькое сияние.

– Ну, хорошо, –согласился я. –Слушайся Людмилу Владимировну.

– Не беспокойтесь, –заверила Люда. –У нас с ним никогда не было проблем.

– Тогда до вечера, –я махнул рукой. Кай помахал в ответ.

Я вышел на улицу. Они остались внутри. Тогда это казалось лучшим решением. Я шел к станции, прыскал за щеку лидокаин. У меня было странное, безвольно-жизнерадостное, несмотря на боль, настроение. Такое всегда бывает перед бедой – и все же его никогда не замечаешь.

Я шел и чувствовал, как становится холоднее. Тропинка хрустела у меня под ногами. Потихоньку начал идти снег. Белые мухи кружились в свете фонарей. Кусты точили ветви-крючья и скалили зубы. По дороге проносились всполохи фар. Люди стерлись. Я шел, смотрел, как прохожие превращаются в далекие черные тени, и ни о чем не думал. Добрался до станции, штурмом взял третий маршрутный автобус, битком набитый пролетариями, возвращающимися с работы.

Восемь минут тряски я смотрел в окно. Дома-башни спальных районов светились неровными рядами огней. Снег шел все гуще, но метель еще не стала такой плотной, чтобы полностью скрыть их свет. Я вовремя увидел зеленую вывеску стоматологии и попросил шефа притормозить. Он принял мои двадцать пять рублей.

В клинике было тепло и сухо. Над дверью работал кондиционер-обогреватель. Из-за стойки автоматически улыбалась девушка в зеленом халате. Я спросил у нее насчет окна. Она попросила подождать пять или десять минут.

Было тихо. Пахло кварцевальной лампой. Я сел в кожаное кресло у журнального столика и прыснул в рот лидокаином. Девушка сказала мне, чтобы я не злоупотреблял. Я, кажется, ничего ей не ответил, но разозлился. Какое ее дело? Она не врач, и не у нее болит зуб.

Я становлюсь очень нетерпеливым перед тем, как должно случиться что-то важное. Поход к стоматологу и прекращение боли казались мне важными. Я сидел, тряс ногой, посматривал на зеленые квадратные цифры электронных часов. Наконец, меня вызвали.

Лицо врача совсем не помню. Помню только, что это была женщина лет пятидесяти. У нее были холодные руки. Большую часть времени она работала в защитной маске. Шприц с кривой иглой. Укол был ужасно болезненный, потом все начало неметь. Потом я слушал, как гул бормашины вибрирует у меня в черепе.

– Зуб изнутри весь разрушен, –сказала она.

Я попытался ответить, что дырочка была совсем маленькая, но сказать ничего не смог.

– Придется удалять.

Я, возможно, запротестовал. Вкус крови и стали. Женщина продолжала говорить. Живая реклама зубных протезов.

– Какой вы хотите? Японский или американский? Ну ничего, все равно будем его ставить не раньше чем через неделю. Ранка должна зажить. А еще у нас есть лазер…

И так без конца. Через пятнадцать минут меня отпустили без зуба и почти без денег. Я ошарашенно вышел на улицу. Мело сильнее, чем раньше. Я не знал, где здесь ловить маршрутку, и решил, что дойду пешком. Мог зайти домой, отдохнуть и согреться, но не зашел. Поперся прямо в поселок.

Обычно мы с Каем возвращались от «Лучика» долгой дорогой – шли через станцию. Если он уставал, я сажал его на санки или просто на плечо. К пяти годам Кай был для меня уже довольно тяжелым – я отнюдь не спортсмен – но и ходил он намного дальше и легче, чем в ранние годы. На станции мы что-нибудь покупали. Кай любил местную кондитерскую. В хорошую погоду я покупал ему сладости. Если было холодно, то наступал черед разогретого сэндвича или пирожка с мясом. Себе я брал пиво и пачку сигарет.

Саше я об этом не говорил. То есть она, разумеется, знала, что я выпиваю в день несколько бутылок пива. Но я не ставил ее в известность, что одну или две я выпиваю во время прогулки с сыном. Я думал, что, узнав, она рассердится.

Заморозка. Я ощупал лицо. Ниже левой скулы я ничего не чувствовал. Онемел подбородок, значительная часть языка. Я мог облизнуться, но каждый раз это вызывало такое чувство, будто мои губы из наста, и я обдираю язык о них. Привкус крови добавлял ощущениям реализма. Хуже всего было то, что это не снимало боль. Она не умерла, лишь переселилась куда-то вверх, за небо, между костями и мозгом, туда, где ее было не достать никаким лидокаином.

Мне стало казаться, что вата мешает мне толком закрыть рот. Найти ее языком я не мог, пришлось вытащить ее руками. Вкус крови стал сильнее. Я месил снег, прошел где-то четверть пути до дома Людмилы, и начал догадываться, что сделал большую ошибку. Мне бы сейчас поспать. Уткнуть онемевшее лицо в подушку и тихо сосать свою кровь и этот морозный медицинский вкус.

– Господи, почему я послушался Кая? –спросил я самого себя. –Зачем было оставлять его в «Лучике», за тридевять земель? Я бы уже спокойно лежал в постели.

Болело все сильнее. Я подумал, что надо выпить, иначе я просто не дойду. Спиртное часто помогает мне. От него проходит голова, исчезает усталость. Я повернул к станции. Ноги понесли меня быстрее. Им нравилось предчувствие теплого сэндвича с пивом.

Кусты корявыми пальцами загребали темноту. Пошел снег. Поднимался ветер. Колючие снежинки белыми жалами летели сквозь желтый свет старых фонарей. Здесь еще сохранились деревянные фонарные столбы. Черные, занесенные снегом с одного бока, с головами-тарелками, качающимися на ветру.

Я поднял воротник пальто и придерживал его пальцами – тщетная попытка защитить больную щеку. Рука быстро замерзла. Я не испытывал раздражения на Кая – только на самого себя. Надо быть предусмотрительнее.

Я вышел на насыпь. Здесь самый сильный ветер. Асфальтированная дорожка исчезла под снегом, осталась извилистая тропка для самоубийц вроде меня и аккуратная лыжня рядом с ней для тех, кто заботится о своем здоровье. Внизу чередой бледно-зеленых огней горела станция. Она казалась призрачной крепостью в ночи, оплотом без надежды, где скитаются души мертвых.

Я скатился вниз по склону. Мимо меня ревущим монстром мелькнул поезд. Какой-то голос далеко-далеко говорил, что мне не надо пива. Надо дойти до магазина, спрятаться в тепле и просто вызвать такси. Голос говорил, что я чуть не погиб сейчас, что я неадекватен, что я утратил контроль, что я рискую собой и ребенком.

– Две «девятки» и сэндвич, –я бросил сто рублей на прилавок.

Магазин был старый, без самообслуживания. Запорошенная снегом старуха с тележкой пыталась оплатить телефон в автомате. Я подсказал ей перевернуть купюру, но она даже не обернулась. Может, она была глухой, но мне кажется, что это просто было первым знаком. Мир разделился. Одни остались по одну сторону. Другие – по другую. Меня утягивало в зиму. Я не умер, но стал похож на призрака. Земля под моими ногами была готова превратиться в лабиринт безысходности. Она накренилась, как бегун на старте.

Старуха перевернула купюру – сама догадалась. Сопли льда на стекле. Послушный таджик протянул мне еду. Сэндвич был холодный. Я спросил, можно ли его еще погреть. Оказалось, что у микроволновки заклинило настройку режимов.

– Я тут постою еще? –спросил я. –А то на улице холодно.

– У нас не бар, –ответил продавец.

Я вышел в метель. Бледный свет лился сквозь окна магазина. Где-то рядом грохотали поезда, невидимые и смертоносные. Я попытался начать есть и тут же понял, что это просто опасно. Ни на вкус, ни на ощупь я не отличал свой язык от хлеба.

Я оставил сэндвич на карнизе под окном магазина. Быть может, его потом нашел нищий бродяга из другой реальности? Не знаю. Я шел сквозь пургу. Пиво оказалось теплым. Не так уж плохо, если учесть обстоятельства.

Люда позвонила, когда я дошел до моста. К тому моменту я добивал первую банку, мои ноги уже заплетались, но я не понимал, что пьян.

– Юрий Анатольевич? –спросила она.

Ну а кто еще может быть по этому номеру?

– Да, я, –ответил я. –Я уже к вам иду.

– Где Вы именно?

До меня дошло, что что-то случилось. Не стала бы она просто так звонить. А если бы стала, то сначала был бы вопрос про мой зуб.

– Иду от станции через мост. Десять минут.

Пять, если бежать сломя голову.

– Кай упал, –сообщила Люда.

– Что с ним? –спросил я.

Я чувствовал странный покой. Как будто весь мир отдалился, и я смотрел на этот снег сквозь выпуклый купол скафандра. Я был далеко. Я был пришельцем с другой планеты.

– Он упал с лестницы… головой об угол тумбы… его сразу стошнило. Я велела ему не шевелиться.

Кай лежит на полу. Там дощатый пол. Крашенные коричневые доски. Лужица рвоты. Его глаза закатываются, и в них меркнет тот волшебный свет.

– Да, Вы все правильно сделали, –ответил я.

– Я не знаю, вызывать скорую или нет, –сказала она.

– Если это просто сотрясение мозга, то не обязательно, –решил я. –Он цел?

– Да, кажется. Оцарапал шею и висок, но… –Люда почему-то замолчала.

– Я буду через три минуты, –сказал я.

Через гребаные три минуты. Я сбросил вызов. Бутылка вмерзала мне в руку. Мело все гуще. Кай. Мне стало страшно. Я почти бежал.

Все улицы поселка Луговой называются примерно одинаково: «яблоневая аллея» или «социалистическая аллея» или «аллея номер восемь». Аллей с номерами намного больше, чем с названиями. Аллеи с названиями отсылают либо к коммунистическому прошлому, либо к чему-нибудь растительному. Я никогда не мог похвастаться хорошей ориентацией на местности или выдающейся способностью запоминать бессмысленные названия стометровых проулков.

Я нервничал, когда мы с Каем ходили вдоль дороги. Мне все время казалось, что он сиганет под машину. Поэтому чаще всего наш путь лежал через несколько маленьких улочек. Я хорошо знал этот маршрут. Мы проходили мимо дома какого-то куркуля, над воротами которого зависли мертвые глаза двух охранных видеокамер. Потом был поворот на улицу зеленых заборов. Потом первый поворот налево, а потом первый поворот направо. И вот мы оказывались прямо у моста, ведущего на станцию.

Это был долгий путь. Помню, однажды я посмотрел карту поселка в интернете и обнаружил, что мы с Каем рисуем почти идеальную латинскую S. Но сейчас я хотел дойти быстро. Я не свернул в ту улочку, из которой мы обычно выходили, и пошел прямо.

Мело все сильнее. Машины казались черными снарядами со светящимися глазами. За каждой из них проносился белый шлейф снежного вихря. Узкий тротуар жался к забору.

Я прошел мимо еще одного поворота направо – мне казалось, так будет ближе. Мимо с ревом проехал огромный трейлер. Брезентовый чехол хлопал по бортам кузова. Ветер свистел и выл.

Я сделал последний глоток и швырнул пустую банку под забор. А секунду спустя прямо у меня над головой взорвался один из уличных фонарей. Я даже присел от страха. Несколько мгновений мне казалось, что меня настигла шальная машина, что эта тьма смерти.

Потом я понял, что вижу другие фонари. Я стоял на коленях в снегу, у дороги. Я подумал, что не знаю знака хуже, чем фонарь, взорвавшийся над головой. Мир всегда предупреждает нас. Сами вещи начинают злиться. Они тревожно колотятся о стену нашего сознания, кричат: «Что-то не так».

Мне надо было пройти десять шагов назад и свернуть в пройденный поворот. Но я не догадался. Я шел дальше.

Правого поворота все не было и не было и не было. Мимо тянулся какой-то бетонный забор. Плакат с рекламой пинбола. Кай разбил голову. Я почти бежал. Вызвала ли Люда скорую? Нет. Все не так плохо. Но она сказала Каю, чтобы он не шевелился. Почему? Так говорят, когда сломана шея. Кто определит, что шея не сломана? Я? Но я не врач.

– Успокойся... Людмила взрослый человек, преподаватель, она работает с детьми, она все сделает так, как нужно.

Я говорил и сам не верил своим словам.

Бетонный забор кончился, оборвался в мятущуюся пургу. Я повернул направо.

Улица – череда фонарей. Их робкий качающийся свет смутными пятнами прорывается сквозь пургу. Я перелез канаву, руками сбросил снег с бело-синей таблички. «Восьмая аллея». Я не знал, где она. Я не знал, где я. Я не знал, где Кай. А снег валил все гуще.

Я впервые начал задаваться вопросом о том, как вообще собираюсь найти дом Людмилы Владимировны, как узнаю его в этой пурге. Все заборы одинаковые. Все они кажутся черными в этом снегу. Ни узоров, ни зубцов. Я даже не отличу дерево от металла.

Я снова повернул направо. Очередная аллея – то ли «жасминовая», то ли «вишневая». Какая-то машина, ревя мотором, пробивалась сквозь снег. Она забуксовала, потом вылетела из ямы и дала юза. Я еле увернулся – и свалился в канаву. Ближайший забор глухим ударом приветствовал мою голову. Из глаз посыпались искры. Боль тут же отдалась в зуб, и я застонал. Ко мне пришла далекая, полуосознанная мысль, что я пьян. Я ей не поверил. Не было такого, чтобы я напился с одной банки.

Я вылез из канавы. Меня сильно шатало. Прошел улицу, повернул направо. Прошел еще улицу. Фонарей становилось все меньше. Сколько я уже иду? Десять минут? Двадцать? Час? Когда я обещал прийти? Я не мог вспомнить.

Снова зазвонил телефон. Снова Люда.

– Где Вы?

– Я уже почти пришел, –сказал я.

– Почему так долго?

Мне показалось, что за вопросом последовал истерический всхлип. И тогда пришла жуткая мысль. Не говори мне, что Кай умер. Не говори мне, что Кай умер. Не говори…

– Как он? –ответил я вопросом на вопрос.

Секунда тишины. Снег лежал на ресницах и на руке, которая я держал мобильник. Снег хрустел под ногами. Я шел и шел. Не говори мне…

– Мне кажется, у него раскололась голова.

– Он жив? –спросил я.

– Да, да, –испуганно простонала она. –Сначала я думала, это просто ушиб, он так лежал… я сказала: «не шевелись, Кай»… а теперь там лужа крови.

– Почему Вы сразу не сказали мне правду? –спросил я.

– Крови было мало. –Начались рыдания. –Я думала, она остановится, думала, все будет в порядке.

Пауза, а потом полная чушь.

– Меня посадят за неосторожность, и я не смогу преподавать…

О Господи, Люда, как хорошо было пить чай у тебя на кухне, обсуждать наших детей и творчество Урсулы Ле Гуин.

– И я даже не могу подойти к нему, –лепетала она. –Я не могу смотреть на кровь. Если я тоже упаду в обморок, ему совсем никто не поможет.

Я ему помогу. Только в такие моменты понимаешь, чего стоят люди. Цена Людмилы Владимировны за одну минуту нашего разговора упала до ноля.

– Перестань истерить, трусливая сука! –заорал я. Какая-то часть меня сказала, что я веду себя очень грубо, что надо утешить ее и поддержать. Другая ответила, что это неважно. Как бы я себя ни вел, значение имела только воля этой женщины помочь моему ребенку. Ее гребаная истерика убивала моего сына. Моего Кая.

– Перестань плакать и вызови скорую, –прохрипел я. –Если ты боишься, что тебя будут судить, то помни, что хуже сидеть за убийство, чем за оплошность.

После окрика в трубке наступила тишина. Я ждал, думал, она начнет опять говорить какую-то ерунду. Вместо этого я услышал всего три слова.

– Я забыла номер.

Голос спокойный, но с каким-то потаенным безумием в глубине.

– Ноль три, –ответил я.

Мне тут же показалось, что я ошибся. Я с детства помнил, что 02 – это милиция. 01 и 03 у меня в голове путались. Я хотел сказать Люде об этом, но она уже положила трубку.

Фары в снежной пыли. Я съехал в кювет, на этот раз ушиб колено. Куда их всех несет в эту пургу? Почему машины, а не люди? Почему не у кого спросить дорогу?

Я начал снова набирать ее номер.

Безумие. Еще в первом классе Кай знал номера пожарной, милиции и скорой. А здесь два взрослых не могут вспомнить те вещи, которые так хорошо выучил ребенок. Машина поравнялась со мной. Машина. Ключевое слова «машина». Я вспомнил. На бортах пожарных машин написано 01. И на щитках пожарных кранов тоже. А еще есть магазин 01, столовая 01. Значит, 03 – это скорая. «Дедукция», - усмехнулся голос у меня в голове.

Мимо проехал чей-то внедорожник. Так мело, что я даже не разобрал цвет, только общие очертания.

Я сбросил вызов. Теперь болела нога. Мое тело казалось мне перекошенным, разбитым, как будто я был раненым членистоногим монстром. Я подумал, что так же себя чувствует и та тварь, которая ползет с другой стороны. Чтобы забрать Кая. И я должен эту тварь опередить. Я должен добраться до него раньше.

Я хромал сквозь метель. Вот теперь точно нужный поворот. Я ведь все время поворачиваю направо? Значит, сколько бы я не ошибался, я сужаю круг поисков, так? Мне представлялось, что поселок Луговой это лабиринт в форме улитки, а дом Люды в его центре, а в центре дома Кай.

Улица впереди погружалась во мрак. Я прошел последний фонарь. Его свет жалобно моргал в снежном мареве. Я понял, что иду по дикой земле. Здесь не было даже колеи, только сужающаяся тропка. Вот поворот к чьей-то калитке. Он мне не нужен, я иду дальше.

Я чувствовал, как моя паника проходит. Она отступала перед новым демоном из бездны. Его имя было Ужас. «Ты уходишь из этого мира, –хихикнул голос. –Там, впереди, в темноте, во льду, только мертвые. Ты хочешь найти Кая? Ты найдешь его, но только он будет холодный, истыканный льдинками, с ирокезом из пропитанных замерзшей кровью волос. Ха-ха. Ты хочешь найти Кая? Ляг, отдохни, тебе скоро станет тепло и легко. А потом вы будете вместе. Будете держаться за руки. Как раньше».

– Замолчи! –крикнул я голосу.

– Решетка, –невозмутимо ответил он.

Решетка. Черная стальная решетка. Без калитки. Я знал, что такая решетка есть только одна. Она ограничивала кооперативную зону Лугового. Дальше был овраг, река, а за ними начинались дачи. Где же я, Господи? Я вышел к краю этого района? Но я ведь все время поворачивал направо.

Ну да. Направо. А сколько перекрестков ты прошел мимо? Ты же не видишь ничего в этой метели. Кроме того… Я вдруг начал сомневаться, что мое сознание непрерывно. Я знал, что все время шел, но я не был уверен, что все время шел в сознании. Мог ли я бессознательно поворачивать налево? Да. Собственно, достаточно было сделать это всего один раз.

Я обернулся. Мне было страшно, потому что казалось, что сейчас я увижу там Стикс и одинокого хранителя с огненным мечом. Но я увидел только фонарь. Маленькую оранжевую точку, обозначающую начало этой тупиковой улицы. Кай. Где же ты, Кай? Как мне найти тебя? Как спасти?

Я пошел назад, по одинокой цепочке собственных следов. Нога подвернулась, и я упал. Фонарь так далеко. А ведь он не конечная цель. Мне еще идти и идти. Идти назад. И никто не гарантирует, что меня не вырубит опять так, что я потеряю контроль. И снова поверну не туда.

Мне плохо, я не дойду. Что-то лежит под боком. Я перевернулся и нащупал вторую банку пива. «Выпей ее и дойдешь, –посоветовал голос, - тебе станет легче». Я сел в снегу. Думаю, я тогда плакал. Плакал и откупоривал ледяную банку онемевшими пальцами.

И тут зазвонил телефон. Кто говорит? Слон. Я думал, это опять Люда. Я оставил банку пива и нащупал мобильник. Все мы иногда совершаем маленькие чудеса. Я должен был спасти Кая. А Саша должна была спасти меня. Увидев ее лицо на экране телефона, я почти пришел в себя.

До меня вдруг дошло, что все, что сейчас со мной происходит – это соединение двух простых факторов. Уколы врача и пиво. Нет. Трех простых факторов. Сначала ведь был лидокаин. Я встал. Банка осталась лежать в снегу. Выпей ее и дойдешь.

Я смотрел в лицо Саши и понимал, что не знаю, что могу ей сказать. Привет, дорогая, я в стельку, а наш сын умирает. На телефоне у меня одна из любимых фотографий жены. Она там совсем молодая, ей семнадцать. Глупая улыбка и шляпа раввина на голове. Эта фотография старше нашего знакомства. Саша сделала ее в компании подруги-еврейки. Телефон продолжал звонить. Я снял трубку. Кажется, я сказал «привет». Она не поздоровалась, но задала два вопроса, каждый из которых поставил меня в тупик.

– Ты пьян и ты заблудился?

– Откуда ты знаешь? –спросил я.

– Что именно?

У нее был странный голос.

– Что я пьян? –сказал я.

– От Кая. Ты ведь берешь пиво каждый раз, когда вы возвращаетесь из «Лучика».

– Господи, –пробормотал я.

– А об остальном я знаю от Люды.

– Она тебе звонила, –сказал я.

Саша молчала. Я стоял посреди снежной пустыни. Мои руки замерзали. Пурга заметала снег за воротник. До меня вдруг дошло, что Саша плачет.

– Это все? –спросил я.

– Да, Юра, я думаю, это все, –подтвердила Саша.

Тихо. Как же тихо вокруг. Как тихо падает снег. Здесь не слышно ни машин, ни поездов. Все утонуло в белом войлоке. Все растаяло в темноте. Кай.

– Что мне делать? –спросил я.

– Ты очень пьян?

– Одна банка девятки, –ответил я. –Послушай… Я никогда не напиваюсь, когда гуляю с Каем, просто меня уколол стоматолог, и теперь…

Я жалкий хнычущий ублюдок.

– Стоматолог? –удивилась Саша. О стоматологе она ничего не знала. На мгновение вспыхнула надежда. Она простит меня, и все будет как раньше.

– У меня страшно болел зуб, –сказал я. –Я ходил к врачу, оставил Кая у Люды, а потом…

– Где ты? –спросила Саша.

– Я не знаю. Овраг у края дачного кооператива.

Не падай, жалкий хнычущий ублюдок. Найди силы и иди. Иначе ты умрешь. Кай умрет.

– По этому адресу нельзя вызвать такси, –сообщила Саша.

Шутка. Я рассмеялся. Я уже снова шел, теперь назад. Я смотрел, как приближается фонарь. Я не буду просить прощения. Я просто дойду. Просто дойду, куда шел.

– Ты можешь доехать до него раньше, чем я дойду, –признал я.

– Я заперта в пробке на семнадцатом километре МКАД, –отрезала Саша.

– Господи.

Ну да. Она возвращалась с работы домой. И одна авария на дороге могла задержать ее на два, три, четыре часа. Даже на половину ночи, если это столкновение бензовоза и цистерны с пропаном. Зло оборвало все нити, отрезало все пути. Оно было между снежинками пурги. Этот вечер принадлежал ему.

– Если не знаешь, куда идти, не надо торопиться, –сказала Саша. - Нарезай кресты.

– Кресты на заборах? –тупо спросил я. –Типа, я здесь уже был?

Отличная идея, только вот в этой метели ни хрена не видно.

– Нет, –сказала Саша. –Просто не торопись уходить от какого-то места. Иди от одного перекрестка до другого. Если не можешь понять, где нужное направление, то возвращайся на прежний перекресток и пробуй в другую сторону.

– Хорошо, –сказал я.

Несколько секунд мы молчали. Надежда умерла.

– Почему я должна спасать тебя, когда последние три года я смотрю, как ты отнимаешь у меня сына? Пьянь. Ты даже не в состоянии прокормить семью. Поэтому я стою в пробке, а он умирает там.

До сих пор не знаю, сказала она это вслух или слова прозвучали у меня в голове. Снег хрустел под ногами. В трубке шелестел ветер.

– Что? –переспросил я.

– Ничего, –сказала Саша.

– Ну, я пошел. –Я и так шел, так что фраза отдавала непрошенным комизмом.

– Давай, –попрощалась она. –Удачи.

Я дошел до фонаря, вышел на перекресток. Есть право. Есть лево. Есть вперед. Еще есть река. Она отделяет станцию от «Лучика». Там перекинут мост. Овраг – часть реки. Значит, пока река у меня за спиной, дорога к станции будет слева. Если я найду дорогу, то найду и дом. Я пошел налево, нащупал в кармане пузырек лидокаина и швырнул его в снег. Боль в зубе, боль в голове. Я понял, что она стала сильнее. Заморозка сходила, и я чувствовал, как невидимая рука выкручивает мое лицо, кусок за куском вырывает из моей щеки мясо.

Кай. Мой мальчик лежит в луже крови, и никого нет рядом с ним. Только трусливая Людмила Владимировна да пара ее спиногрызов. А почему вообще Кай упал? Может, Ксюша его толкнула или Миша поставил подножку? Едет ли скорая? Если да, то где она?

Перекресток. Я пошел прямо. Пришел к новому перекрестку. Безымянные, безликие, бесприметные перемычки улиц. Темные заборы и одинаковые фонари. Я пошел назад. Вернулся к предыдущей развилке и свернул налево. Если я найду там овраг, значит, я знаю, где я, значит, я иду правильно.

Я нашел еще один перекресток. Такой же, как и другие. Я представил себе, как поселок Луговой захватывает весь мир. Бесконечность запорошенных снегом квадратов. Километры никуда не ведущих дорог. Машины – призрачные странники в пурге.

Мне было страшно. Я плакал. Кай. Кай. Где же ты, Кай? Не смей умирать, пока я тебя ищу.

В какой-то момент я перестал обращать внимание на боль. Я не помню, когда это случилось. Просто я перестал быть слабым.

А потом я нашел овраг. Я понял, что он лежит по диагонали к улицам. Я доходил до овраговых тупиков, выходил из них и поворачивал налево, потом шел прямо и снова поворачивал налево, и снова шел прямо, пока не находил овраг.

Я полюбил черный пограничный забор. Он был единственным, что мне осталось. Стальная граница призрачного мира. Я знаю, что побывал где-то, где ничего нет. Я вышел оттуда потому, что кто-то протянул мне нить. В этом мире множество сил, и не все они действуют против нас.

Я нашел дорогу и мост. Я начал слышать далекий гул поездов со станции. Я повернулся спиной к мосту и начал все сначала – первый правый поворот, потом первый левый. Я нашел дом куркуля – у него над воротами был свой прожектор. Камеры безумным взглядом вперились в метель. Я нашел «Лучик».

Я нашел его.

Я долго стоял перед калиткой, не знал, та ли она – не мог различить цвет забора. Потом подсветил себе телефоном. Узнал табличку «злая собака». Она висела над дверью Люды, хотя своего пса у женщины не было.

Калитка была открыта. На дорожке перед домом ни следа – пурга замела все. Я на ощупь пробрался мимо сарая и поленницы, пробил себе путь через наметенные поземкой сугробы, штурмом взял лестницу.

– Он жив? –спросил я с порога.

– Да, –сказала Люда.

Я не помню, как тогда выглядело ее лицо. Помню только, что она шарахнулась от меня, будто это я был тем чудовищем, которое ползло к Каю через снежные туманы с той стороны.

Кай лежал в широкой прихожей. На полу, в луже крови. Саша стригла его сама. У него были мягкие светлые волосы, достаточно густые и длинные. Сейчас они пропитались кровью. Кай казался спящим. Если его и стошнило, Люда успела все убрать. Кровь промочила свитер у него на груди. Я сел рядом с ним, поднял его к себе на колени. У него был длинный шрам от виска до шеи. Кай. Кай. Кай.

Я мало что тогда понимал. Молчал, баюкал его. Даже не пытался разобраться, живой он или мертвый. Он улыбался во сне. Улыбался совсем так же, как когда был младенцем. Улыбался как тогда, когда я еще его не любил.

Помню, я тогда испытал безумную ревность. Я держал его на руках и понимал, что он больше не мой. Он не достался смерти. Он не достался мне. Он просто сбежал куда-то в свои сны. Может быть, он там был ближе к Саше, а может быть, он не достался никому из нас. Я держал его на руках и чувствовал, что мы уже не вместе.

А через минуту приехала скорая. Я никому об этом не говорил, но я уверен, что если бы я не нашел дом Людмилы в тот день, его бы никто не нашел. Я разорвал невидимую пелену, срастил заново два разошедшихся мира.

– Почему вы так долго? –спросила Люда у врача. Он был высокий, стремительный, в синем халате. Я помню, как снег таял на его плечах, когда он наклонился над моим мальчиком.

– Мы заблудились, –сказал он. –Здесь все улицы называются одинаково.

Кай лежал у меня на коленях. С закрытыми глазами. Мои штаны мокли в его крови. Мы с доктором оказались нос к носу.

– Это не черепно-мозговая, –сообщил он. –Все будет хорошо.

А потом, с сочувствием:

– Вы, наверное, очень испугались.

Я заплакал.

– Почему он без сознания? –спросила Люда.

– Шок, –ответил врач.

Позже, в больнице, мне сказали, что мальчик потерял сознание от потери крови. Он вполне мог умереть, если бы я не пришел. У меня тогда случилась вторая волна паники.

Саша и Люда держались за руки. Они не подходили ко мне ближе, чем на три метра. А Кай улыбался во сне. Он думал о чем-то своем. Он смотрел на солнце мира, в котором еще не крикнула ни одна птица.

Я был ему чужой.

Я любил его не за то, что он был моим сыном, но, кроме этого, между нами ничего не было. Я тогда подумал, что он хотел умереть. Смерть приняла бы его как самый крепкий сон. Я заставил его жить. Но он все равно убежал от меня. Проделал какой-то странный фокус.

Сейчас я живу один. Мои волосы поседели раньше времени. Я по-прежнему неплохой программист. По-прежнему пишу рассказы. Страница – бутылка. Бутылка – страница. Я выхожу на улицу, только когда кончается пиво.

Кай остался с Сашей, а потом съехал и от нее. Сейчас ему шестнадцать лет. Я не знаю, в каком городе его дом и какое солнце отражается в его глазах. Мы редко видимся. Когда я смотрю в его стремительное лицо, мне кажется, что я чего-то не понял. Его волосы с возрастом потемнели. Он не стрижет их и причесывается так, чтобы они закрывали шрам на шее. Он одинок и принадлежит только себе и своим снам.

И еще он пишет рассказы. Я читаю их в интернете. Почти все они о детях, сражающихся со злом. Мне нравится думать, что своим талантом он пошел в отца.