Румит Кин

ОЦЕПЕНЕВШИЙ ЧЕЛОВЕК

Миры похожи на старух,

Что роются на пустырях.

Томас Элиот.

Квуп проснулся от того, что кто-то водил пушистой кисточкой по его лицу. В первое мгновение он испытал прилив возбуждения и надежды – кисточка пахла душной химической сладостью, что ассоциировалось с Улой, а Ула славилась своей сексуальной невоздержанностью.

– Чего? – вслепую отбиваясь от кисточки, спросил он.

Кисточка исчезла, где-то далеко хихикнула Ула. В ее интонации Квуп расслышал предельную жизнерадостность, но вовсе не предложение секса, и картина, которую он рисовал в своем воображении, моментально разрушилась. Он открыл глаза.

Он устроился на дне бывшей купальни для принудительных ванн, на сорок седьмом этаже заброшенной башни Центра пенитенциарной психиатрии. Из овальных отверстий в стенах торчали жала ионизаторов воды, сверху нависали две механические руки с соплами для водного массажа. А между робо-брандспойтов, чуть наклоняясь над ним, стояла Ула – манто из сотни пушистых кисточек и веселое прыщавое пятнадцатилетнее лицо в светящихся зеленых очках.

– Она работает! – восторженно подпрыгивая, сказала она.

– Сейчас, – обещал Квуп, и Ула убежала.

Квуп выкарабкался из уютного углубления купальни. В темноту уходили ряды душевых кабин и снабженных ременными кандалами купален. За полуразбитыми окнами сиял в ночи золотисто-розовым светом купол Нового Города. Вокруг раскинулись руины старого мира – мерцающая тусклыми огоньками паутина замусоренных улиц. Внизу, у подножия башни, лежала Площадь Правосудия: четыре фонаря, красный узор выложенных в брусчатке символов и огромная каменная туша обезглавленной взрывом статуи.

Квуп поправил смявшийся со сна ирокез, потянулся, хрустнув затекшими суставами, накинул куртку на тощие плечи и пошел вслед за Улой. У купален была дверь, но быстрее было вылезти через пролом в стене. За ним начинался общий коридор, в это время полный голосов, смеха, воплей и движущихся в танце фигур. Играло шесть видов музыки. Растворяющуюся в темноте даль то и дело озаряли вспышки голубого и зеленого света – там дрессировали электрошоком оскотинившегося зомбогука. Зомбогук выл и стенал. По полу рассыпались пустые банки из-под зуча и красной смерти, которые ради фана пинали младшенькие. Из этажной ебальни доносились звуки аморального совокупления. На одной стене двое юных художников спешно закрашивали граффити конкурента, вдоль другой кто-то тянул бозоноволоконку в бывший кабинет хумиляционной терапии. Девочки торговали жвачкой и ушанчиками. На общественном объемном принтере чел по имени Чах печатал новую рукоятку для своего рельсотрона; изобретателя торопила очередь.

Квуп решил, что ушанчики продаются не каждую ночь, поторговался, купил два за старые деньги и еще четыре выменял на игровую матрицу от зоттера. Девочки обхихикали его жадность. Пока он рассовывал добычу по карманам, к нему подошел освободившийся Чах.

– Что, ты теперь у нас тоже технический гений? – спросил он, давая Квупу пять.

– Всегда был. А что?

– Народ глаголет, что по твоей схеме отремонтировали машину. Но я, по правде, ставлю это под сомнение: если устройство начало мигать лампочками, это еще не значит, что оно работает.

Квуп пожал плечами. На него пялилось человек шесть – все, кто стоял в очереди за Чахом, и еще некоторые. Это было приятно, но в то же время заставляло нервничать: теперь, когда про машину заговорили все, его засмеют, если он не сможет ее по-настоящему запустить.

– Ничего не знаю, – сказал он. – Последние шесть часов я спал.

– Если она все же работает, я хочу с ней поиграться.

– За ваши деньги все, что угодно, – лучезарно улыбнулся Квуп.

– Рассчитываешь сделать бизнес? – желчно оценил Чах.

Квуп пошел к лестницам.

Подростки сквотировали верхние двадцать этажей башни – ниже селились взрослые бродяги и беженцы из горячих районов, а еще там были притон вальтритов и привесной блок, занятый сектантами техло-амоки. Нижних соседей ребята побаивались, поэтому заблокировали лифтовые шахты и подорвали почти все лестничные пролеты между сорок вторым и сорок четвертым этажами. Сорок третий после взрывов стал почти непроходим; в единственном годном коридоре работал открытый для взрослых публичный дом «Юная Плоть», а сразу за ним размещался блокпост молодежной банды Шритла, через который не пропускали тех, кто на вид старше двадцати.

Подходя к лестнице, Квуп чуть не погиб под электрокаталкой, на которой, угорая от кайфа, носилась пара малолетних энцефало-нариков. Их трепанированные бошки сверху были закрыты прозрачными куполами, а мозг плавал в светящемся желтом эфире. Когда каталка врезалась в стены, было видно, как серое вещество в головах взбалтывается и липнет к стеклу.

Навстречу Квупу по перилам съехал Ваки.

– Так она работает? – ловко тормозя, спросил он.

– И ты туда же.

– Я хочу в мозг убийцы!

Они вместе взбежали на сорок восьмой этаж.

– Кто разнес слух? – с досадой спросил Квуп.

– Так она не работает? – огорчился Ваки.

– Даже если работает, я последний, кто об этом узнал.

– Черт, ясно. Кажется, виновата Ула. Но по большей части, слух разнесся сам.

На сорок восьмом играл классический эмбиент-варп-данс. За окнами было видно нижний край пузырящегося на ветру гигантского транспаранта, пару месяцев назад вывешенного на стене, обращенной к куполу Нового Города. Надпись гласила «Отсосите наши хуи / поцелуйте наши пёзды – мы свободны, и мы не ваши гребанные детки».

При мысли о том, что этот месседж видно из далеких окон кондоминиума его добропорядочных родителей, Квуп всякий раз испытывал странную смесь гордости и боли. Меньше года назад он жил в совсем другом мире – учился на проектировщика энтропических свето-сетей, играл в джет-бол, спал в мягкой постели, не дрался, не знал вкус спиф-смога, был влюблен в пустоголовую белокожую однокурсницу Фабли и искренне страдал из-за ее равнодушия.

Потом был конфликт с преподавателем новой теории пространства. Квуп все время ловил мужика на ошибках. А тот вел себя, как лживый гад – затыкал Квупа, ставил ему плохие баллы, не допускал до экзамена. Дойдя до ручки, Квуп ночью пробрался в школу, чтобы сдать экзамен на терминале и доказать свои знания. Кончилось все исключением, за которым последовала фатальная ссора с родителями и попытка сослать его. В ответ он обчистил отцовский счет и ушел из-под Купола. Так он и оказался здесь – один из множества несовершеннолетних беглецов, собравшихся в безымянной коммуне.

– Но вообще, меня бы устроила и запись с мозга жертвы. Пережить чужую смерть… да… что-то в этом есть.

Слова Ваки вернули Квупа в настоящее. Они подходили. У входа в зал машины, пританцовывая и помахивая кисточками, ждала Ула.

– Здесь ведь казнили людей, ага, – с нехорошим блеском в глазах продолжал Ваки. – Я точно знаю. На восьмом этаже был центр утилизации – для тех, кто не поддается коррекции.

– А он все о своем, – глянула на Ваки Ула.

– Зачем ты всем говоришь, что она уже работает? – спросил у нее Квуп. – Вдруг что-нибудь пойдет не так? Я же буду в заднице.

Ула смутилась.

– Но…

Они вошли внутрь, и Квуп остановился как вкопанный. Слова Чаха насчет лампочек, похоже, не были метафорой: машина вся светилась. Огромный панорамный экран моргал десятками табло, под ним синими, зелеными, желтыми рядами сияли подсвеченные клавиши длинного изогнутого пульта, а из установленных широким веером пяти кресел виртуальной реальности четыре всеми своими датчиками и индикаторами сигнализировали о готовности к работе.

В зале были Ирвич и Снахт. Снахт, сидя в обычном кресле-крутилке, мудрил над пультом, а Ирвич, распластавшись на широком подоконнике большого окна, доедал батончик осквамола.

– Вау, – оценил Квуп.

– О, Квуп, – обрадовано вскинулся Снахт.

– Работает?

– Все, кроме пятого кресла.

– Вообще-то не совсем, – возразил Ирвич. – Ничего запустить мы не смогли. Похоже, мертв ее блок памяти. То есть, она как бы пашет, но ей нечего нам показать.

Ваки грустно вздохнул.

– Подробнее, – потребовал Квуп. – Что вы вообще сделали, чтобы она так засветилась?

– Шли по твоему плану, – подцепляя с пульта бумажку, ответил Снахт. – И вдруг сработало.

– Твой пункт пятый, – встал с подоконника Ирвич. – Я не спал часов тридцать, прошел по пунктам весь предложенный тобой путь, и в конце запаял по твоей схеме шестнадцатый и восьмой блоки в распределительном коммутаторе, а в световоде поменял местами жестянку и склянку.

Квуп недоверчиво глянул в свою бумажку. Там значилось: «5. Попробовать от балды, если не сработало все остальное (но можно не пробовать, потому что это тогда тоже не сработает)». Внизу стояла приписка: «Беречь руки при замене жестянки и склянки».

– Странно. Пусти-ка. – Снахт встал с кресла, и Квуп плюхнулся на его место.

– Самое странное здесь это ты, – сказал Ирвич. – Сам же зачем-то все это мне написал. Значит, думал, что в этом есть какой-то смысл.

– Интуиция. Нет… Не знаю… Мне надо подумать. Все должны замолчать.

– Как будто кто-то шумел и ему мешал, – шепотом прокомментировала Ула. Стало тихо – остались лишь далекая музыка да шум порывистого ветра за окном.

Квуп, закусив губу, сидел за пультом и разглядывал экран. По нему, медленно изменяясь, ползли списки частот и уровни заполнения энергоемкостей: Снахт сумел заставить машину вывести все данные о себе. Квуп потыкал пульт, потом закрыл все, что открылось в ответ на его запросы, и стал изучать данные, добытые Снахтом. Светился один системный ресурс, на котором помещалась программа самой машины; под ним шли тусклые значки портов для подключения других резервов памяти.

– Ее память…

– Я же говорю, она убита, – сказал Ирвич.

– А по-моему, другой памяти, кроме базовой, просто нет. – Квуп ткнул пальцем в экран. – Машина предоставляет нам возможность подключить что-нибудь ко всем этим портам.

– Памяти не может не быть.

– Очень даже может. Из этой штуки могли просто вытащить память. Во времена переворота правительство приказало чиновникам уничтожить все секретные данные. Вот они и вынули из машины главное.

– Там могли быть записи с мозга убийц, – предположил Ваки.

– У тебя чипушка в черепушнике заела, – сказала Ула.

– А не твое дело, – огрызнулся Ваки.

Квуп вывел на экран список последних команд, которые машина выполняла до обесточивания здания. Экран почернел, на нем шевельнулись и замерли строчки кода.

– Смотрите.

– На что? – не понял Снахт. – На то, как ты сломал все?

– Я ничего не сломал. Это просто архив команд. Посмотри на нижние строчки.

Остальные подростки сгрудились у него за спиной.

– «Терминал прекращен», – прочитал Ирвич.

– Это она выключила саму себя. А выше читаем: «Критический дефицит питания», «Потеря сервера данных», «Коллапс даймона поддержки сервера данных», «Метакритический дефицит питания», «Потеря периферийного оборудования». Дальше бла-бла-бла, это она по очереди перечислила коллапс всех даймонов периферии. Потом она перечисляет отключение вообще всех своих даймонов – и, наконец, говорит про аварийное выключение самой себя.

– И что? – спросил Снахт.

– Квуп, ты гений! – сказал Ирвич.

Квуп самодовольно хмыкнул.

– А я вообще ничего не понял, – сказал Ваки.

– Народ, посмотрите вон на те циферки. Это дата. Девяносто четвертый год прошлого века. То есть, это было семнадцать лет назад – здания обесточило окончательно через пару лет после переворота. Ее память – это древняя реликвия. Я тогда пешком под стол ходил.

– А я вообще был у мамы в животе, – развил Квуп.

– А я наполовину в банке яйцеклеток Клипского мехоматочного цеха, а наполовину – в простате моего уродского отца, – радостно подхватила Ула.

– Фу-у, – скривился Снахт.

– Хотя я плохо считаю, – добавила Ула. – Возможно, меня никак еще не было.

– Меня точно, – сказал Ваки.

– Сперматозоиды образуются не в простате, а в яичках, – просветил Улу Ирвич.

– Да ладно? – поразилась та. – А тогда зачем…

Она показала что-то неприличное. Ваки фыркнул.

– Вот нельзя без этого, да? – спросил Снахт.

– Все это не суть, – подытожил Квуп. – А суть в том, что машина потеряла свой сервер данных. Это логично. Когда отключалось питание здания, сервер – а он требует больше мощности – отключился чуть раньше машины.

– Сервер, – осознал Снахт. – Ну конечно, у нее не было своей встроенной памяти.

– Я думаю, это тот сервер, который в соседних комнатах. Можно больше не гадать, зачем им столько общих каналов бозоноволоконки – через них обмен и шел.

– Но сервер мертв. И сначала ты сказал, что она автономна от всего остального оборудования, которое в тех комнатах.

– А она и автономна. Она же заработала, когда мы переключили ее на свой источник и поправили в ней все, что сдохло за двадцать лет.

– Ты говорил, что не понимаешь, почему она работает.

– Я понимаю суть, – пожал плечами Квуп. – Мы ее чинили. И вот, починилась.

– Но выходит, у нас все равно нет другого способа опробовать ее, кроме как оживить тот гребаный огромный сервер? – огорчился Ирвич. – Ну, это работенка надолго… Зачем вообще тогда начинали?

Квуп мотнул головой.

– Не надо весь сервер. Достаточно будет выдернуть из него один живой блок с записью и подключить прямо к машине, к тем портам, которые на экран вывел Снахт.

Снахт чуть улыбнулся, ощутив, что ему сделали комплимент. Ирвич щелкнул пальцами.

– Идея, – согласился он. – Пошли искать живой блок.

Квуп встал.

– Нужен источник. Что-нибудь небольшое.

Снахт за мотню проводов поднял с пола тройку зетареечных боксов. Квуп кивнул.

– Если заработает с чем-нибудь одним, то будет не жалко убиться и поднять какую-то часть сервера, собрав вместе все живые блоки. Только представьте! К нам хоть по разу, но весь сквот зайдет, чтобы новую развлекуху попробовать.

– Там записи с мозгов кучи преступников и сумасшедших, – согласился Ваки. – Об этом мечтает каждый ребенок.

– Ха-ха, – прокомментировала Ула.

Серверные анфиладой лишенных окон комнат уходили в кромешную темноту. Ребята включили карманные фонарики, и лучи света побежали по обросшим махровой пылью стальным стеллажам.

– Я возьму эту линию, ты – ту, а Снахт – дальнюю, – предложил Квуп.

– Лады, – ответил Ирвич.

– А нам что делать? – спросила Ула.

– Светить, – сказал Квуп, и они разошлись. У каждого блока Квуп останавливался, отряхивал с рельсиков пыль и совал в разъем питания зетареечный штекер.

– Тут могут быть убийцы? – интересовался Ваки. – Или записи смерти людей?

– Откуда я знаю? Пока надо найти хотя бы один работающий блок. Любой.

– Свети лучше, – сказал Ваки Ирвич, – а то я сам стану убийцей. Убийцей бедного Ваки!

– Если догонишь, – уточнил Ваки, но поднял фонарь выше.

– Я от него устала, – вздохнула Ула.

Некоторые блоки, когда Квуп давал им энергию, приветливо мигали зеленым огоньком, но потом показывали, что информация с них стерта.

– Ничего нет, – констатировал Ирвич.

– Думаю, большую часть работоспособных блоков растащили, – сказал Квуп.

– Кому они могли понадобиться? – удивилась Ула.

– Ну, вот сейчас они нужны нам. Думаешь, за прошедшие двадцать лет мы первые умники, кто сюда залез поживиться старой техникой?

– Я знаю нескольких парней, которые ходили сюда за бозоноволоконкой, – донесся из-за стеллажей голос Снахта. – Нарезали люктов двадцать, но мелкими кусками. Ничего не смогли с ней сделать, даже продать. Тупые уроды. Просто испортили то, что могло бы пригодиться другим.

Стеллаж кончался. Квуп начал ощущать безнадежность. Если так же будет и в других комнатах, то Ирвич прав – весь их труд зря. И тут очередной блок мигнул ему сразу двумя лампочками.

– Есть, – громко сказал Квуп.

– Живой и с данными? – подходя, спросил Ирвич.

Квуп показал пальцем на огоньки.

– Нашли? – обрадовался Снахт.

– Да, возможно.

Срывая ногти, они разжали старые защелки и вытянули блок наружу. Пыль полетела такая, что Ула закашлялась.

– Тяжелый, – крякнул Ирвич.

Подоспел Снахт.

– Вчетвером, – сказал Квуп. Не у дел остался только Ваки – он шел позади остальных и светил им под ноги.

Задыхаясь, подростки донесли блок до машины и бережно установили его на пол рядом с коммутационным щитком пульта. Ирвич выцепил из-под коммутатора свободный штекер бозоноволоконки и сунул его в инфогнездо блока, а Квуп снова дал блоку питание с зоттера. Все в ожидании уставились на экран. Несколько мгновений ничего не происходило, а потом вдруг лавиной начали выскакивать и исчезать окна сообщений от заработавших даймонов – Квуп не успевал их читать. Затем все ранее развернутые графики и командные строки пропали, и на экране, вызвав у подростков восторженный вздох, появилась оживленная анимацией статуя с Площади Правосудия: могучая фигура развернулась и опустила свой карающий меч. Угроза ее удара казалось столь реальной, что Ула вжала голову в плечи, а Ваки машинально шарахнулся на шаг назад. Наконец, анимация красиво раскололась на тысячу осколков, и они увидели новый, перенастроившийся интерфейс машины.

– Вот это да, – выдохнул Ирвич.

– Она нашла годную для воспроизведения запись умственной деятельности, – рассматривая новые меню, сказал Квуп. – И предлагает нам сеанс.

Ваки сглотнул.

– То есть, у нас получилось? – спросил Снахт.

– Должно быть, да… – не слишком уверенно ответил Квуп.

– И кому не стремно засунуть в это свои мозги?

Они переглянулись.

– Ну, мне, – вызвался Ваки.

– Нет, только не ты, – запретил Ирвич. – Маленький еще на рожон лезть.

Ула поджала губы. Квуп, прищурив один глаз, оглянулся на кресла воспроизведения.

– Мне стремно, – наконец, сказал он, – но я это сделаю. Мои мозги решали, как ее чинить. Если она их пережжет – все будет честно. А если она пережжет мозги кому-нибудь из вас… – Он пожал плечами. Это означало «я не смогу с этим жить».

– Прощай, Квуп, – беспечно сказал Ваки. Квуп усмехнулся и пошел к центральному креслу.

– Ваки, ты идиот, – упавшим голосом произнесла Ула. – Квуп, не надо. Вы должны как-то по-другому ее испытать.

– А как? – откидываясь в кресло, спросил Квуп. Он вздрогнул, когда под ним, принимая его тело вглубь конструкции, задвигались металлические пластины. На экран вылетела цепочка новых сообщений.

– Она нашла тебя, нашла человека, – сказал Снахт.

Пластины продолжали вращаться, обхватывая голову Квупа.

– Ирокез помнет, – предупредил Ирвич.

– Он и так всегда мятый. – Квуп перевел взгляд на Снахта. – Поставь на одну минуту. Надеюсь, это меня не убьет.

Металлические зажимы сомкнулись вокруг головы Квупа. Ирокез действительно смяло. Ула кусала губы и выглядела очень испуганной.

– Ты точно хочешь это сделать? – беспокойно спросил Снахт. – Я, бля, не хочу стать тем, кто отправил тебя в расход.

Квуп ощутил неприятный холодок в груди – струсить было легко.

– Ну, давай уже, – поторопил он, – включай.

– Ладно. Но имей в виду, я делаю это в первый раз, и…

Конец фразы Квуп не услышал. Стальные пластины зашевелились с удвоенной быстротой. Ощущение было странное – будто над тобой катится невысокая волна из ожившего металла. Звуки исчезли, стало прохладнее. Квуп испытал приступ паники, но закричать уже не мог – его тело перестало существовать. Он остался один в пустоте – без рук, ног, глаз, кожи, дыхания.

Он успел подумать, что машина, должно быть, его убила. Но потом мысль ушла, рассеялась, ведь она на самом деле была не его мыслью, на самом деле он человек по имени…

– Дегора Липаш, – он чувствует, как произносит свое имя, как привычно оно слетает с его губ. Еще он чувствует страх. Это оттого, в каких обстоятельствах ему приходится называть себя: он прикован к креслу подсудимого, голову холодит обруч мыслесканера, а напротив, склонившись над своими пультами, работают шесть судей и двенадцать наблюдателей.

– Ваш возраст? – спрашивает младший судья.

– Сорок шесть лет. – По виску Липаша течет пот, но он не может его вытереть. Вот нелепость: все устроено так, будто он – загнанный в угол, одышливый, слабый, неуклюжий толстяк – может представлять реальную угрозу для этих людей.

– Где вы родились?

– Тиркуниум, район Мирух.

Все начинает куда-то уплывать, и, кажется, что теряешь сознание… Но вместо этого Квуп вспомнил, что он – Квуп. На мгновение вокруг снова стало темно, а потом – раз, и пластины начали разъезжаться, пропуская свет. Он лежал, ощущая, как усиленно колотится его сердце – два страха, собственный страх перед машиной и страх Липаша перед судом, слиплись в одно.

– Ты жив? – озабоченно спросила Ула.

Квуп моргнул.

– Я был жирным, – произнес он, и его заполнила радость – оттого, что у него снова собственный голос, и что он не подсудимый Дегора Липаш. Он резко вздохнул – почти вскрикнул – и начал ощупывать свое лицо, потом безумно рассмеялся.

– Что, хочешь сказать, это все? – спросил Ваки. – Эта машина заставила тебя думать, что ты жирный?

– Или она все-таки пережгла тебе мозги? – Ула повела перед лицом Квупа рукой, и он отстранился.

– Как тебя зовут? – строго спросил Ирвич.

– Квуп, – начиная злиться, ответил Квуп, – и я нормально себя чувствую. Подташнивает только, но совсем слегка.

Ула мгновенно раздобыла откуда-то из-под своих кисточек кислую конфетку. Квуп захрустел оберткой. Ребята молчали. Вид у них стал разочарованный, особенно у Ваки: тот явно рассчитывал или на героическую смерть Квупа, или на то, что тот увидит что-то невероятно и запредельно жестоко-злобное.

– Нет, народ, вы не поняли, – решив больше не тянуть паузу, торжественно объявил Квуп. – Она работает на сто пять, потому что я был жирным сорокашестилетним мужиком по имени Дегора Липаш.

– Как? – опешила Ула.

– Дегора Липаш. Все было реальным – я был в другом месте, чувствовал все, что чувствовал этот хрен.

– Что за имя такое? – переспросил Ваки.

– Двойное, старинное. Теперь таких нет. Отменили после переворота.

– То есть, правда сработало? – восхитилась Ула.

Квуп с азартом кивнул.

– Я был подсудимым, и был жутко напуган. Но это был не мой страх, а его. Наверное, этот Липаш реально что-то натворил, раз так боялся. – Квуп сунул конфетку в рот, на мгновение задохнулся от кислятины, но тошнота сразу же ушла. – Я чувствовал его страх, видел все его глазами и говорил его голосом все то, что он тогда говорил.

– Ни фига себе. – У Ваки загорелись глаза. – Значит, этот Липаш – реальный преступник?

– Наверное. Но, если честно, не думаю, что он убийца.

– А за что его судили? – спросил Ирвич.

– Я не разобрался. Я же был там всего минуту.

– Чуть больше, на самом деле, – признался Снахт. – Я поставил машине задачу воспроизвести одну минуту, но ты был в капсуле в шесть раз дольше.

– Да? – удивился Квуп. – Странно. Значит, пять минут куда-то пропали.

– Я не знал, как тебя вытащить, а ползунок на экране ехал и жизненные показатели были в норме. Поэтому я решил, что можно подождать.

– Может, это переход занял столько времени? До и после видения была темнота. Мне казалось, что она ушла быстро, но вдруг она длилась долго… Две с половиной минуту на загрузку и выгрузку всех параметров мозга – звучит реалистично. Ну и ладно.

Между ними повисла странная напряженная тишина. Ее нарушил Ирвич.

– У нас получилось, получилось, у нас получилось! – три раза повторил он. Снахт захохотал. Ула запрыгала. Ваки захлопал в ладоши. А Квуп досасывал кислую конфетку, смотрел на друзей и просто наслаждался происходящим.

– Черт подери, Квуп, – вдруг сказал Ирвич, – ты не представляешь, как я тебе завидую. Ты получил пусть не оконченное, но классное образование. Такое, что можешь починить эту штуку. В твоем возрасте я здесь считал себя крутым механиком, но ты…

Квуп по-настоящему смутился.

– А я завидую тебе, что ты, свободный, жил здесь с детства, – глухо сказал он, – не учился в моей тупой школе и не делал массу других надоедающих вещей.

Ирвич улыбнулся, понурил голову.

– Меньше чем через год парни Шритла попросят меня отсюда. И я свалю, потому что правила есть правила. Я слишком долго был хорошим аморальным гражданином этого сквота, чтобы теперь нарушать их. Но кем я буду там, снаружи? Вонючим сектантом техло-амоки, или просто бродягой?

– Ты справишься, – без должной уверенности сказал Квуп, – и мы все равно будем с тобой видеться.

– Нет, приятель. Если я справлюсь, я не буду возвращаться сюда, чтобы увидеть твою славную мордашку и дать тебе пять, а потом зайти трахнуть знакомых девчонок из «Юной Плоти». Не вешай мне на уши сладкую лапшу.

– Эй, мальчики, не надо, – взмолилась Ула. – Все же круто.

Ирвич хмыкнул.

– Ладно. Тогда вопрос: что мы будем делать дальше? Я имею в виду, с машиной.

– Пробовать? – предложил Ваки.

– Пробовать, – в тон ему повторила Ула. – И Ирвич будет пробовать, а то он слишком унылый.

– Кто-то должен остаться снаружи, – порываясь встать с кресла, сказал Квуп. – Чтобы разбудить остальных, если дела пойдут плохо.

– Сиди, – остановил его Снахт. – Я останусь.

– Уверен? Я-то уже видел эту байду.

– А я видел твои жизненные характеристики. Я лучше кого угодно за вами послежу.

Квуп подумал, что, в конце конов, ему будет вполне интересно досмотреть финал истории Липаша – и это уж точно лучше, чем пялиться в экран и скучать, пока другие развлекаются.

– Хорошо.

Ула, Ирвич и Ваки заняли оставшиеся кресла. Квуп со стороны увидел, как его друзей вбирает внутрь себя цепочка метаморфирующих металлических пластин, а потом стальная волна накрыла его самого, и он вновь поплыл в прохладную темноту.

– Дегора Липаш, вам известно, почему вы здесь находитесь? – спрашивает младший судья.

Липаш нервно обводит взглядом своих мучителей. Вопрос кажется ему идиотским. Потому что так устроено общество? Потому что я запутался? Был неосторожен? Потому что на меня донес мой брат? Или…

– Потому что… – Липаш замолкает и не может закончить.

Обыск у него в квартире. Его поймали с поличным. Ощущая себя в полной безопасности, он смотрел долгую запись, одну из своих любимых – на ней восьмилетняя девочка играла в подкупольном парке со своей старшей сестрой. Игра была простой: старшая горстями бросала в воздух светящихся виртуальных бабочек, а младшая гонялась за ними с цифровым сачком. Обе хохотали и врезались друг в друга. Свет солнца, преломленный щитами Купола, был бесконечно красив – как будто навечно застыл вечер летнего дня. Потом запись кончилась, Липаш очнулся и увидел, что вокруг него стоят солдаты. Квартира была уже разгромлена, все тайники разворошили, блоки с записями тащили на улицу. Вместе с солдатами и копами по его дому, не снимая ботинок, ходили соседи. У них были невыносимые лица. А он сидел в одних трусах, уничтоженный, абсолютно одинокий.

– Дегора Липаш, – окликает младший судья.

– Да, я…

– Суд должен убедиться, что Вы осведомлены, какой закон нарушили. И не рекомендую Вам отмалчиваться. Это будет интерпретировано как отказ сотрудничать.

– Я… – Липаш силится собрать мысли, – я смотрел записи, которые нельзя смотреть.

– Это недостаточный уровень понимания ситуации. Вы можете объяснить, почему записи, которыми Вы обладали, запрещены к просмотру?

– Потому что они сделаны с мозга детей?

– Достаточно ли? – обращаясь к старшему судье, спрашивает младший.

– Нет, – говорит тот. – Дегора Липаш, объясните, почему записи, сделанные с мозга детей, запрещены к просмотру?

– Потому что так решили люди?

– Все решают люди, – раздраженно отвечает судья. – Прошу Вас дать конкретную причину.

– Потому что… – мямлит и снова замолкает Липаш. Он устал говорить, объяснять, он хочет лишь покоя, чтобы ему замолчать, чтобы на него перестали смотреть. – Я не знаю.

Наблюдатели начинают что-то вводить в свои пульты – должно быть, выставляют оценку социальной сознательности.

– Потому что все записи, сделанные с мозга детей, классифицируются как высшая категория детской порнографии, – объясняет второй по рангу судья. – Дегора Липаш, Вы нарушили сексуальную неприкосновенность ребенка. Вы заглянули к ребенку внутрь. Вы могли ощущать себя в его теле, в том числе, Вы ощущали, как ребенок прикасается к самому себе и к другим детям. Через эти записи Вы вступили в аморальную интимную близость с множеством детей. И хотя эти дети ничего об этом не узнают, Вы фактически изнасиловали их – через доступные Вам записи.

Липаш тяжело дышит. По лицу все обильнее течет пот, но руки прикованы, не утереться.

– Младший судья, огласите результаты следственной описи, – призывает старший судья.

– «В тайниках Дегоры Липаша обнаружено четырнадцать блоков, содержащих более пятидесяти записей разной длины. Все записи сделаны с мозга детей или подростков. Из них четыре записи содержат элементы детской и подростковой мастурбации (описания этих сцен я опущу из уважения к суду); несколько записей содержат воспоминания об обнаженном детском теле – такие, к примеру, как омовение девятилетнего мальчика – причем в упомянутой сцене у мальчика наблюдается эрекция; несколько записей содержат заигрывания между детьми и детьми, детьми и взрослыми – заигрывания такого рода, что позволяют допустить сексуальную интерпретацию: к примеру, поцелуи между сестрами и между матерью и ее сыном».

– Дегора Липаш, признаете ли Вы, что получали извращенное эротическое удовольствие от воспроизведения данных сцен? – спрашивает третий судья.

– Нет, – отрывисто отвечает Липаш.

Мгновение спустя до него доходит, что их машина, должно быть, уже определила его ложь. Конечно, он ощущал. У него была запись, сделанная с мозга мальчика одиннадцати лет. Тот лишь обнаружил свою сексуальность, как и сам Липаш когда-то давным-давно обнаружил свою. Ощущение тела, возбуждающегося от одного лишь прикосновения, оргазм, такой быстрый и сильный, какого не бывает у взрослых.

– Не всегда, – поправляется Липаш. – Не всегда. Я настаиваю на том, что эротическое удовольствие не было главным для меня, когда я смотрел эти записи.

– И какое же удовольствие было для Вас главным? – спрашивает старший судья. – Откройте нам этот секрет.

Липаш слышит в его голосе издевку. Они хотят вывернуть его наизнанку, хотят заглянуть в него, но не так, как он заглядывал в детей. Они хотят, чтобы у них на глазах его жалкая усталая душонка позорно обдристалась собственными кровавыми кишками. И они это получат.

– Я хотел вернуться… – Липаш начинает плакать. Его заполняют бессилие и отчаяние, невыносимый стыд. Это конец. А судья терпеливо ждет, когда подсудимый договорит. – …вернуться к жизни.

Неконтролируемое подергивание в мышцах лица.

– Подсудимый, Вы способны самостоятельно выйти из истерического состояния?

– Я? Я… Да. – Липаш глотает слезы и силится сделать спокойную мину.

– Прошу пояснить, что Вы имели в виду, когда сказали о возвращении к жизни.

– То, что я мертв, – осипшим голосом отвечает Липаш. – И Вы тоже, Ваша честь.

– Но я жив, – спокойно возражает судья.

Липаш прикрывает глаза. Веки кажутся горячими, кровь стучит в висках. Говорить очень трудно.

– Почти все взрослые мертвы. – Он старается правильно произнести каждое слово. – Мы все мертвы.

– Но мы живы, – вновь возражает судья. – Осознаете ли Вы, насколько сильно Ваши суждения расходятся с действительностью?

«Ваша честь, живы наши тела. Но наши души мертвы. Мы сбивчиво думаем. Мы видим тусклый мир. В нас нет огня». Тут же внутри с новой силой распускается черный цветок отчаяния, и Липаш уже не может сказать то, что подумал.

– Вы не поймете меня. Если бы вы хоть раз испытали то, что… дают эти записи – тогда бы вы поняли…

Он осознает, что сказал то, чего говорить не следовало.

– Я прошу прощения…

– Вы понимаете, что сейчас призвали членов судебной комиссии совершить по вашему примеру череду антиобщественных действий, запрещенных законом и омерзительных для любого порядочного человека?

– Да… я прошу прощения.

– И что же за переживания Вы испытывали, когда просматривали свою коллекцию запрещенных материалов?

Липаш резко вздыхает.

– Не стесняйтесь, в Вашем положении это уже не имеет смысла. Обнажите язву своего порока.

Бег. Прыжок. Послушная гибкость маленького тела. А вокруг необычайно яркий и отчетливый мир – он мчится тебе навстречу, и ты видишь каждую пылинку, травинку, камень, птицу далеко в небе. Ты ощущаешь движение воздуха вокруг, мокрый мяч в руках.

– Я был легким, – бормочет Липаш. Он остро переживает пребывание в своем обрюзгшем теле. Вот оно, во всей красе: отвисший живот, по-женски отяжелевшая грудь, потный пах с пухлыми жировыми складками вокруг пениса, дряблые колышущиеся бедра, жирная шея, уродливое в своей безвольности лицо… Его сердце и печень мечтают об обновлении, кожа покрыта мерзкими порами и трещинками, ноги ноют после ходьбы, а задница страдает от пребывания в жестком кресле.

Липаш хнычет. Ему страшно думать, что с ним сделают, к чему приговорят. И уж точно ему никогда больше не позволят погружаться в сладкие искусственные сны о детстве.

– Пожалуйста… – чувствуя липкую слюну в уголках рта, просит он, – пожалуйста…

– Подсудимый, – чуть наклоняясь вперед, говорит старший судья, – Вы должны прекратить истерику и говорить ясно и четко. Иначе…

– Я переживал их интерес к жизни! – вскрикивает Липаш.

Он вспоминает свой архивчик из Центра школьного тестирования – записи, сделанные с мозга дюжины десятилетних мальчишек. Их легкие шаги, игривую захваченность происходящим вокруг, желание трогать мыслесканер, вертеть его вокруг головы. И само это ощущение – быть ребенком в толпе других возбужденных детей: толкаться, тянуть шею, ощущать чужие острые локти, запах чужого молодого пота.

– Их мысли, – зажмурившись, продолжает Липаш, – ясные, быстрые, чистые, фантастические! Они ведь все время фантазируют. Когда они смотрят на вещь, она говорит с ними сразу на десяти языках. Они превращают… – его голос вздрагивает, – они превращают все, что угодно, во все что угодно.

Какой интерес и трепет вызывают у школьников ученые, столпившие за пультом; как роятся в детском разуме, рвутся с языка вопросы. О, что за вопросы! Липаша поразила ясность, с какой дети понимали статус и возможности взрослых. Они выбирали, о чем спросить, и делали свои вопросы проще, чем те были на самом деле – как будто жалели взрослых, как будто ясно знали, что души взрослых заторможены и наполовину мертвы. И при этом – вот парадокс – они знали, что взрослые чем-то стали, чем-то законченным, и из-за этого завидовали им, завидовали долгой жизни.

– То есть, помимо извращенного сексуального удовольствия, Вы получали удовольствие, подобное наркотическому, наслаждаясь измененным способом видения мира?

– Да, – обессиленно соглашается Липаш.

– Дегора Липаш, мы благодарны Вам за содействие, – говорит старший судья. – Теперь суд видит, что Вы причинили себе непоправимый ущерб. В Вашем случае лечить одну только сексуальную девиацию бесполезно. Ваша личность будет полностью стерта.

К своему удивлению, Липаш ощущает волну покоя. Они не станут его переделывать. Он умрет, оставшись собой, уйдет в свои сны. И, быть может, мяч снова будет у него в руках.

Сгустилась темнота. Зал заседаний исчез. Больше не было потной кожи, страха, складок жирного тела. Но была тошнота – Квуп ощущал ее совершенно отчетливо, и она была в десять раз сильнее, чем после первого сеанса.

Кресла раскрылись. Они снова оказались в своих телах, в своем мире. Снахт спал, положил голову на пульт – и это должно было означать, что прошло ужасно много времени.

– Ублюдок безответственный, – успел сказать Квуп, а потом они все повалились со своих кресел и начали блевать. Рвотный спазм был изматывающим, но освобождающим, как будто с каждой пульсацией пищевода в них возвращалась жизнь. Между двумя приступами рвоты Ирвич всхлипнул, и Квуп понял, что его друг плачет. Он позавидовал, потому что сам в эту минуту плакать не мог. Стоя на четвереньках, он смотрел на свет за окном – на далекую бело-голубую полосу горизонта.

– Никогда больше… – прохрипел Ваки. Всхлипы Ирвича затихали. Квуп, шатаясь, поднялся на ноги, посмотрел на остальных и на мерцающую экранами машину. Теперь она казалась ему гнездом кошмаров.

– Пойдем отсюда, – позвал он.

– Не могу, – еле слышно ответила Ула.

Квуп помог ей подняться. Они вышли в коридор. На мягких пакетах дремали угомонившиеся энцефало-нарики. Музыка больше не играла. В полной тишине подростки дошли до лестницы, спустились на пролет вниз и остановились у большого полуразбитого окна.

Квуп подумал о своих родителях, о вредном преподавателе новой теории пространства. Взрослые… Они все время ошибались, жили в путанном, несовершенном мире – медлительные, вечно усталые, глубоко несчастные внутри. Они тиранили детей и подростков лишь потому, что те их обгоняли.

Квуп ощутил, как его ненависть уходит. На ее месте осталась только боль. Он даже захотел сделать что-нибудь доброе: возможно, написать письмо через уличный терминал – дать родителям весточку о себе.

– Лучше бы это был убийца, – потерянно сказал Ваки, – а то у меня в голове теперь след этого трахнутого задрота…

– Убийца тоже был бы взрослым, – возразила Ула. Всходило солнце. В его лучах купол Нового Города изменил цвет и обрел бледно-голубые тона. Старый мир спал, его огни погасли, проваленные крыши зданий серебрились битым стеклом. По дну улиц-ущелий стелился серый смог.

– И что же нам делать, – тихо спросил Квуп, – если мы тоже растем и должны будем стать взрослыми?

– Не обязательно такими, как этот… – пробормотал Ирвич.

Квуп покачал головой. Никто не переспросил, что он имеет в виду. Ула молча смотрела вниз, на пустынную Площадь Правосудия – как будто оценивала возможность смертельного прыжка.