Ванчес уходит во тьму

– Ванчес. Почему тебя все зовут Ванчес?

Семь часов утра. Прохладно. Многоэтажка, отбрасывая бесконечно длинную тень, нависла над полем.

– А как меня должны звать?

Мы курим на балконе шестнадцатого этажа. Тонкие струйки дыма утекают в розовеющее небо.

– Не знаю… Ваня.

За низкими перилами – пропасть. На тонкой полоске асфальта спят покрытые росой машины. Сразу за ними начинается мир высокой желтой травы. Она тянется до горизонта. А на горизонте стоит лес.

– «Эй, чувак». Некоторые люди зовут меня: «Эй, чувак».

Среди полей течет ручей. Воды не видно, только цепочка шаровидных зеленых кустов тянется, нарушая однообразие пейзажа. Мы в особом состоянии. Между нами на деревянном ящике – бутылка и рюмки.

– Вано. Иван. Иваныч.

Ванчес косится на меня и тщательно тушит окурок в рюмке. Я вижу, что мой вопрос что-то в нем пробудил. Черные точечки пепла полукругом расплываются в простывшей водке.

– В свидетельстве о рождении меня зовут Олег.

Ванчес задумчиво покачивается на разваливающемся стуле. Я молчу, и он медленно продолжает.

– Эта история случилась очень давно. Мне было тогда лет пять. Я жил с бабушкой. Она боялась оставлять меня одного и везде таскала с собой. В поликлинику. В банк. На рынок.

Ванчес осторожно расковыривает новую пачку сигарет.

– Знаешь, как выглядел районный рынок в девяностые?

– Наверное, нет.

– Раздолбанный асфальтовый плац. Рядов нет. Все стихийно. Там сидит куча людей, которые продают все.

– Джинсы, магнитофоны и картошку.

– Угу.

Ванчес затягивается, чиркая зажигалкой в сложенных ладонях. Ему около тридцати. Он сидит в одних трусах, длинный, костлявый и краснокожий, небритый, со смешными волосатыми ноздрями и взглядом, устремленным за горизонт.

– Так вот. Там был мерзкий желтозубый старик, у которого воняло изо рта. Он сидел на раскладном стульчике, а прямо перед ним, на асфальте, стояла трехлитровая банка с мутной водой. Бабушка что-то покупала. А этот тип наклоняется ко мне и говорит хриплым шепотом: «Хочешь золотую рыбку?»

Ванчес затянулся, выпустил дым из ноздрей, почесал бровь.

– Я от него шарахнулся и упал. Как-то странно все получилось. А когда встал, увидел, что в банке рыбка. И рыбка на меня смотрела. Пристально так.

– У рыб глаза без зрачков вроде.

– Чушь. Зайди в зоомагазин. Но у рыб взгляд обычно не фокусируется, и сказать, на что они смотрят, невозможно. Ванчес взгляд фокусировал. Это точно.

Его передернуло.

– Ванчес?

– У меня рыбье имя.

Минуту мы молча курим. Мы не выпили ни рюмки с четырех утра. Больше не надо. Алкоголь медленно впитывается в тело, оставляя в мышцах приятную истому.

– Чувствуешь, похмелья почти нет.

– Это потому, что мы не легли спать.

Ванчес – гуру. Он расслабляется, опускает руку с сигаретой на колено и продолжает свой рассказ.

– Бабушка начала скандалить, типа: «Что вы пристаете к моему ребенку…», –и в итоге мужик просто подарил мне рыбку. Лучше бы, наверное, продал… Знаешь, есть какая-то примета, что вещи надо приобретать хотя бы за символическую плату. А она не дала ему ни копейки…

Мы познакомились с Ванчесом давно. Семь или восемь лет назад. В любом случае, сейчас мне двадцать, а тогда я был подростком, почти ребенком. Ванчес преподавал в судомодельном кружке. Когда я впервые его увидел, он склонялся над гонконгской моторной джонкой. Модель была предельно реалистичной: на палубе нестройными рядами сушилось полосатое белье, а между ним виднелись странные темно-зеленые глаза. Это и был Ванчес.

– В общем, рыбку принесли домой, и он жил в этой же банке на подоконнике. Долго. Два года, кажется. Он был красный, с желтыми плавниками и серебряным брюшком. Такой маленький, что помещался в спичечный коробок.

Ванчес улыбается. Стряхивает пепел на кафельный пол.

– Он был очень грустным. Сначала я думал, что он грустный, потому что живет в банке, один. Я пытался найти ему вкусную еду. Он ел все. Хлебные крошки. Мертвых комаров. Колбасу. Я начал с ним играть. Даже опускал ему игрушечных рыбок. Но Ванчесу было все равно.

Дом начинает просыпаться. Далеко внизу заводится старый двигатель.

– Он все время смотрел на меня. В глаза. Я отвечал ему тем же. У него были серые глаза. Я засыпал, глядя ему в глаза, а когда просыпался, он все еще на меня смотрел.

– А рыбы спят?

– Не знаю. Ванчес не спал. Он вообще вел странную жизнь. Не плавал. Он просто висел в воде, где-нибудь у края банки, и смотрел на меня. Только на меня. На других людей он мог бросить короткий взгляд, а потом снова начинал смотреть на меня. Он провожал меня, когда я шел гулять.

Ванчес тушит в рюмке очередной окурок.

– Знаешь, если бы на меня сейчас кто-нибудь так посмотрел, я бы занервничал. Кто угодно. Рыбка, птичка, тем более человек. Но тогда мне это нравилось. Я быстро к этому привык.

– А почему рыбку назвали Ванчес?

На пальцах моего друга рубцы. Он нечаянно попал ими под винт действующей модели корабля. Я невольно начинаю думать, что если бы туда попала рыбка, это был бы конец.

Ванчес оборачивается и смотрит на меня. Тяжелый, долгий, зеленый взгляд.

– К концу того лета мне начали сниться странные сны. Я плыл в бесконечно тихой воде. В море. Других рыб нет. Только рассеянные толщей тени облаков плывут вслед за мной по дну. А дно серое, и на нем – разрушенные города.

Ванчес говорит глухо. Его взгляд остановился в одной точке на оштукатуренной поверхности бетонных перил.

– Я не знаю, что это было за место. Теплое мертвое море. Я плыл очень долго. В одном направлении. Пейзаж никогда не повторялся, и через какое-то время я начал понимать, куда плыву.

– А потом сны оборвались.

Мы медленно закуриваем две последние. Ванчес, тщательно скомкав пачку, запихивает ее в ту же рюмку, что и все окурки. На нем лица нет, и в мрачной тишине я дожидаюсь конца истории.

– Я был очень маленький. Я тогда почему-то думал, что Атлантида в Карибском море, и решил дать рыбке мексиканское имя.

– Смешно.

Разумеется, никто из нас не смеется, и Ванчес продолжает.

– Мне перестали сниться сны. Мне надоело совать в банку игрушечных рыбок. Он все так же следил за мной взглядом, и я начал про него забывать. Забывал менять воду.

Ванчес закрывает глаза. На его ресницах блестит влага.

– Менял, когда уже начинало вонять. Я забывал его кормить. Думаю, что он ужасно голодал. Бывали времена получше. Бывали времена похуже. Но наступили две недели, когда я забыл про Ванчеса вообще. Я пошел в первый класс. Меня ужасно занимало происходящее. Знаешь, так часто бывает, что мы не видим вещь, на которую смотрим каждый день. Банка стояла там же, и я изо дня в день не видел, что в ней происходит.

Ванчес глубоко затягивается, так, что его сигарета уменьшается почти вполовину, и с трудом договаривает:

– Не видел, пока мне не приснился последний в моей жизни сон.

– Вообще последний?

– Да.

Голос Ванчеса чуть дрожит, и на минуту он замолкает.

– Я снова плыл, и уже во сне с ужасом вспомнил, что давно не кормил Ванчеса. А потом я увидел то, к чему плыл с самого начала. Я об этом знал, но никогда не находил слов, чтобы описать, как оно выглядит. Черная вода.

– Нефть?

– Нет. Представь чистый, без гущи и примесей, черный кофе.

– Как кола?

– Темнее. Намного темнее. Но прозрачная. Вода цвета кварца. Ее граница клубится, но не разрывается. Когда видишь ее издалека – кажется, что море разрезала темная стена. Когда подплываешь ближе – она прозрачная.

Ванчес глубоко вздыхает, проводит рукой по волосам.

– Я проснулся в ужасе. Бросился к банке. Ничего не изменилось. Рыбка все так же смотрела на меня. Кажется, она стала совсем маленькой и прозрачной, а вода была темнее, чем обычно. В ней как будто растворили три капли крови. Я позвал его. Постучал по стеклу. Меня била дрожь. Я бросил в банку крошки. Я не мог вспомнить, когда еще бросал их до этого. Я бросил крошки, но Ванчес на них даже не обернулся. Он смотрел на меня. И я понял, что это конец.

Внизу слышны шлепки: кто-то расправляет и вешает на своем балконе белье. Я внимательно слежу за словами друга.

– Ванчес умирал. Я осторожно взял его в руку. Он умирал не так, как умирают рыбки. Не бился. Он лежал на правом боку, приоткрыв рот, еле заметно шевелясь, как будто тихо плыл, и смотрел на меня одним глазом с какой-то пристальной любовью. Я…

Голос Ванчеса вдруг снова перехватывает.

– Я потом подумал, что он и правда плыл. Просто не в воде. То есть, в воде, но вообще не здесь. Понимаешь? Он плыл там. Уходил в темные воды. Я положил его тело в спичечный коробок и похоронил в цветочном горшке.

Ванчес говорит тихо, с закрытыми глазами. Я знаю, что ему сейчас совсем неинтересно, кто его слушает и как. Он там. Он снова держит в руках маленькую мертвую рыбку.

– А потом я пошел и сказал: «Бабушка, я хочу, чтобы меня теперь звали Ваня. Ванчес умер». Родители, разумеется, были в ужасе. Но я устроил такую истерику… Даже не истерику. Это была отчужденная депрессия. Я перестал есть и разговаривать.

– И в паспорте ты Иван?..

– Ты же видел.

Я молча киваю. Тень дома стала заметно короче. Далеко среди полей, ковыляя по тропинке, идет старушка в голубом платье. С ней маленький мальчик. Мы долго молчим и, когда я оборачиваюсь, Ванчес спит, запрокинув голову на спинку кресла, бесшумно дыша открытым ртом. Когда тень дома исчезнет и солнце придет на балкон, он проснется. Похмелья уже не будет – мы его пересидели. Я тихо собираюсь. Я ухожу домой.