Там, где мы теперь, темно и страшно

Я люблю тебя, мой ангел

Я родился в твоем светлом сне

Теперь я – ветер в твоих крыльях

Мы танцуем над обрывом

О, ты видишь, я с тобой

Не бойся перемен

GRAVITATION

Пролог

ЛИМБ

Дорога – выжженный белый тракт – тянулась на сотни километров. Ее начало терялось в песках, но чем дальше она уходила, тем четче становились колеи, тем шире делалась обочина, и скоро она превращалась в путь, истоптанный тысячью ног, обобщение тысячи троп, тысячи усталых, петляющих, одиноких следов, проложенных неведомо кем через пески. Она была как река, по руслу которой текут люди, и как река по капле собирает дождевую воду, так она по одному собирала своих путников, превращаясь в шрам страха на теле земли, в память, оставленную множеством отчаявшихся душ, в путь жизни и смерти, ведущий в Лимб, на маленький островок надежды, зажатый между Землями Смерти и стальными стенами бастионов Лефеса.

Птицы, прокладывавшие себе двойник этого пути высоко в раскаленном воздухе Мави – если только они не погибали в пылевых смерчах, не умирали от голода и жажды над Землями Смерти, не сходили с ума от вида иссохших останков целых караванов, человеческих и лошадиных остовов – после многодневного полета с востока на запад, устав от монотонной слепящей белизны, замечали, как далеко впереди, под самой чертой горизонта, появляется серебристая полоса.

Большинство птиц решало, что видит воду. Эта ошибка стоила им жизни: в надежде на скорое спасение они бросались вперед, тратя последние силы, и умирали перед непреодолимой преградой. Потому что не вода – сотни башен из стали и стекла поднимались над серебристой полосой. Птица умнее и выносливее прочих приближалась к цели без спешки, а приблизившись на достаточное расстояние, понимала: полоса – это стена, сторона огромного пандуса, на котором чудный город поднят высоко вверх.

Если птица летела дальше (а что еще ей оставалось), она обнаруживала, что у стены разбит лагерь, большой, но по сравнению со стеной крошечный, с высоты похожий на песочные часы из-за перемычки, соединяющей две его основные части, заставленные рядами белых двухместных палаток. Роль перемычки играло кольцо из громадных многогусеничных машин, внутри которого располагались временные домики-купола. Кроме множества охранявших их солдат в серых комбинезонах и солнцезащитных шлемах, там можно было заметить нескончаемые пары оборванцев, мужчин и женщин с детьми на руках, с лицами, застывшими в страхе.

Тракт проходил лагерь насквозь, во всю длину, огибал круг гусеничных машин и исчезал в ущелье, словно вырезанном за раз в стальной стене неведомым исполинским архитектором. Ущелье было перекрыто. Если птица долетала до него, она снова видела солдат, на этот раз немного других: форма светлее, маски на лицах меньше. Испуганная ими, она выпархивала вверх – лишь затем, чтобы увидеть вблизи огромный и прекрасный город, и разбиться о его незримый защитный купол.

Нейла акрода.

Саан прижимал к себе костлявое тело жены и думал, что скоро они оба умрут. Ее лицо исхудало, глаза стали огромными. У него, в свою очередь, выпадали волосы. Они не спали, не говорили – просто лежали под грязным одеялком и смотрели друг на друга. Между ними лежал их мертвый ребенок. С одной стороны высилась непреодолимая стена хайва, с другой был лагерь жестоких врачей.

Саан пришел сюда девять с половиной месяцев назад, ночью. Лагерь посреди пустыни и город, светящийся над ним, были отличным ориентиром. Лучи прожекторов вяло ползали по барханам. Так же вяло двигался и сам Саан, сухой, как степная трава осенью; его агмак умер, вода кончилась, даже открывать и закрывать глаза было больно – не осталось слез, чтобы их смочить.

Его подобрали жестокие врачи. Они всех подбирали. Ощупывая его холодными руками, пристально, без выражения рассматривая лишенными радужки глазами с булавочными черными зрачками, они сказали, что он перешел Мави и что в пустыне он пил собственную кровь. Саан не мог этого вспомнить, да не очень-то и старался.

Ему обещали, что он будет жить, если заведет ребенка. В Лимбе все было устроено не слишком сложно. У стены хайва стоял умирающий лагерь тех, кто лишился детей или не мог их завести. Чуть дальше, за медицинским форпостом, располагался другой – тех, чьи дети еще не родились. Два лагеря ненавидели друг друга: в одном были беременные женщины, в другом – смерть, в одном – бесплатные пайки, в другом – бочки дайнов. Надежда не делилась поровну, и вся сосредотачивалась в одном месте.

Через две недели Саан снова начал умирать от голода и жажды. Каждый день ему урезали пайки. Он слонялся среди одинаковых палаток, заглядывая в лица женщин. Все они отводили глаза. Его это удивляло – многие из них были так же истощены, как он, и стоило лишь провести ночь в одной из палаток, чтобы получить воду и еду… В те дни Саан совсем ослаб. Он знал, что пройдет немного времени, может быть, несколько часов, и жестокие врачи прогонят его. Тогда ему придется обойти лагерь и присоединиться к умирающему населению другой стороны. Или уйти в пустыню. Эти поступки, в сущности, не отличались друг от друга.

Он шел по огромному лагерю, который знал уже наизусть, наматывал очередной круг, встречал знакомых людей, видел усталую, смешанную с презрением досаду в их глазах. Как и он сам, они знали, что его ждет. А потом он увидел женщину. Она не отвела глаз. Он прошел мимо нее, тупо постоял, и вернулся.

Так он познакомился с Ати – с костлявой, но ужасно сильной Ати, которую обнимал сейчас. Но все пошло не так. Она должна была родить ребенка. Тогда они получили бы пропуск, смогли бы пройти дальше по дороге, подняться на хайв. Смогли бы жить! Но ребенок умер. Его труп лежал между ними, и Саан чувствовал его впалым животом. Он знал, что это конец. Жестокие врачи не давали второго шанса.

Глаза у Ати зеленые. Саан пытался вспомнить, видел ли он за последние часы, как она моргает, и не мог. Она смотрела на него, он – на нее. С тех пор, как ребенок умер, этот замкнутый друг на друга взгляд стал их наркотиком.

Смотреть в глаза жены лучше, чем смотреть вокруг. Этого аргумента было вполне достаточно, однако Саан знал, что в их взглядах есть что-то еще. В лагере безнадежности многие раскисали; люди становились тусклыми, сливались с тряпьем, с песком. Их с Ати это не коснулось. Их путь был иным. Они бежали по замкнутому кругу своего безумия из правого глаза Саана в левый глаз Ати, из правого глаза Ати в левый глаз Саана. Бежали и бежали. Бежали все быстрее. Их тела слабели, смерть приближалась, но безумие только набирало обороты.

Саан знал, что в Ати живет что-то вроде яростной веры. Он отражал это и возвращал ей умноженный ответ. Он не знал, как об этом думать, говорить, не знал, что это на самом деле такое, но знал, что их маленький круг лучше, чем просто смерть. Он чувствовал, как слабеет его дыхание, но продолжал смотреть в ее глаза. Если бы сейчас он прежний мог увидеть их двоих со стороны, то решил бы, что эти двое – изможденные противники, замкнувшиеся в своей пылающей ненависти.

Их ребенок умер позавчера. С тех пор они ничего не ели и не пили. Лишь раз они перестали смотреть друг на друга – когда Ати из последних сил попыталась обменять одеяло на воду. Сделка не удалась, и сейчас они лежали под этим самым одеялом.

Саан помнил последние часы своей надежды. Это было три дня назад, еще в другой части лагеря. У Ати был большой живот, и она не казалась такой тощей, как сейчас, а на щеках даже играл румянец, придававший ей едва уловимую, болезненную красоту. Утром у нее отошли воды. Саан помнил запах влажных казенных простыней, свою нетерпеливую, преждевременную радость. О самом ребенке он не думал – лишь о том, что через несколько часов будет совсем в другом месте. Он ненавидел убийственную Мави, этот лагерь, серые комбинезоны, палящее солнце.

Они пошли к жестоким врачам. Глаза соседей. Саан думал о том, что если встретит позже кого-то из них, то отвернется и сделает вид, что не узнал. Он хотел забыть это место, и знал, что они думают о том же.

Шли долго. Ати было тяжело.

– Как мы его назовем? – спросила она, когда показались крыши гусеничных машин. Солдат в сером комбинезоне медленно бродил по одной из них, с высоты осматривая лагерь. Почти все его лицо было скрыто зеркальным забралом, на виду остались только губы – сухая темная черточка над подбородком.

Саан не думал об этом раньше, и теперь судорожно перебирал в голове имена. Все они казались ему чужими, невозможными. В лагере были люди из многих народов, за эти месяцы Саан услышал сотни имен, однако сейчас ему вспоминались только имена степей, откуда он пришел.

«Кесак»…

«Норим»…

«Амас»…

«Самин»…

– Я не знаю.

– Если родится девочка… – начала Ати, и замолчала.

«Точно, – подумал Саан, – может же быть девочка». До сих пор он перебирал лишь мужские имена. Он почувствовал, что впадает в окончательный ступор, но вдруг увидел, как меняется лицо жены. Ати смотрела вниз. Она оставляла кровавые следы.

– Ош-ша, – тихо и слабо сказала она.

– Это не страшно, – выдавил Саан. – Мы уже почти пришли.

Хотя надежда еще не умерла в нем, в глубине души он знал, что все пошло не так. Он убеждал себя, что кровотечение – нормальная часть родов и вообще женской физиологии, но не верил ни одному своему слову. Пройдя между машин и безмолвно расступившихся солдат (живот женщины был лучшим из пропусков), они очутились во внутреннем пространстве лагеря. Там стояло четыре пары: две женщины на последнем сроке, две неловко держали на руках только что появившихся детей. Жестокий врач с белыми глазами посмотрел на кровь, текущую по ногам Ати, задрал ей одежду, провел рукой между ног.

– Эту вне очереди, – приказал он хрипловатым, мертвенным голосом. Ати увели. Врач медленно вытер руку в белой перчатке. Его движения завораживали, и Саан стоял и смотрел. Пары с детьми ушли, пришли новые пары. Чужая надежда сбывалась, чужая радость расцветала – а его надежда и радость обращались в ничто. С наступлением дня он прижался к гусенице одной из машин, чьи острые зубья были такими большими, что он спокойно помещался между них. Хотелось есть, но он не уходил. Потом машина нагрелась, чешуйки гусеницы стали горячими – невозможно коснуться, и Саан лег на песок в тени, думая, что Ати умрет, и ему придется искать новую женщину и делать нового ребенка.

День клонился к вечеру. В какой-то момент Саан понял, что его зовут. Тень уползла, он спал прямо под солнцем на раскаленном песке – в полубезумном состоянии, с обгоревшими руками и головой.

– Жена тебя ждет, – сказал жестокий врач.

– Он не закричал, – прошептала Ати. Маленькое, не шевелящееся тело у нее на руках. Саан сразу понял, что это значит, но она все равно повторила:

– Не закричал…

И снова:

– Не закричал…

Одета она была очень небрежно, а с запекшейся на ногах кровью выглядела, будто ее изнасиловали.

– Он не закричал…

– Он? – тупо спросил Саан. – Все-таки мальчик?

– Да.

Позже Саан не мог вспомнить, кто из них первым начал делать вид, что ребенок живой.

– Смотри, – сказала Ати, – у него зеленые глаза.

– Да, – согласился он, глядя на бледное лицо ребенка. Он знал, что новорожденные никогда не кажутся красивыми, но этот казался. Может, именно потому, что был неживой. А глаза его были не просто зеленые, но очень странного оттенка, как если бы с них так до конца и не сошла неведомая пелена. Может, это были родовые пленки, может, что-то еще. Рождение и смерть смешались в этих глазах. Саану стало не по себе, и он осторожно закрыл их.

– Не делай так больше, – сказала Ати. – У тебя дрожат руки, ты можешь повредить их.

Саан испугался, что глазки мальчика откроются и ему придется нарушить ее просьбу. Но этого не произошло.

Постепенно он начал понимать, где находится. Странное ощущение: сначала Ати и ребенок были единственным, что он видел. Потом появилось тесное помещение, зеленоватый свет, вибрирующий пол. Они были внутри одной из гусеничных машин. «Неужели жестокие врачи ошиблись, и мы все-таки прорвемся на хайв?» – подумал Саан, и эта мысль так увлекла его, что он перестал понимать Ати. Между тем, она говорила как раз о том же, о чем он думал – об ошибке врачей.

– Мне показалось, им все равно, кричит он или нет. – На мгновение, только на мгновение, он увидел в ней что-то от маленькой девочки. Раньше ничего такого не проступало в этой сильной, иссушенной женщине, и Саан испугался ее слабости больше, чем ситуации, в которую они попали.

Машина остановилась. Другие солдаты, другие врачи, все белые. Нормальные глаза. Саан как в тумане смотрел, как они берут ребенка с рук Ати.

– Эти аннах совсем безмозглые, – раздраженно сказал один. Саану показалось, что сейчас мертвого младенца швырнут о землю, но тело мальчика просто вернулось на руки матери. Прошедшие осмотр пары ушли в глубину огромных врат. Их ждала новая жизнь. Они же с Ати остались. Кто-то о чем-то говорил.

– Закон есть закон…

– Мы не можем так это оставить…

В той же машине они поехали обратно. Было пусто, и Саан сел у окна. Из него было видно второй лагерь Лимба, лишенный надежды. Он понимал, что скоро окажется среди этих пожелтевших людей, кучковавшихся вдоль дороги и зло смотревших на транспорт. Вот кто-то из них бросил камень, гулко ударивший о броню. Ответно грохнули выстрелы, и толпа мгновенно истаяла, лишь у дороги на коленях остался стоять мужчина с залитым кровью лицом. Через несколько секунд Саан потерял его из виду.

Ати вдруг запела – первый раз с их знакомства. Позже она не пела, никогда. Язык был Саану незнаком. Ати пела и качала мертвое тело. Оторвав тряпки от одежды, она запеленала ребенка как живого. Тягучие слова слились в единый поток. Саан ничего не понял, но начал плакать. Белоглазый шофер обернулся и долго смотрел на них сквозь маленькое бронированное окошко, раскачиваясь в такт песне. Это было первое человеческое, что Саан увидел в белоглазых, и оно только больше пугало.

Машина остановилась. Они вышли из нее и побрели по пустынной улице лагеря. Саан никогда не видел столько жестоких врачей вместе. Те смотрели и качали головами.

– И вправду мертвый…

– В операционной был еще живой…

– Женщина не сможет больше рожать, мы там все зашили…

– Ладно…

Открылись затянутые колючей проволокой ворота лагеря.

– Идите.

Они прошли десять шагов. Потом Саан обернулся – до него дошло, наконец, что случилось. Он увидел, как закрываются ворота, и бросился назад.

– Пустите меня! – крикнул он. – Я еще могу иметь детей!

Это означало: «Пусть умирает только она». Саан никогда не раскаивался в своем малодушии. Что подумала тогда Ати, он не знал. То ему казалось, что она просто забыла тот момент, то что она его возненавидела. Может, верным было все разу. Он смотрел, как уходят жестокие врачи. Серые спины, одинаковые затылки. Саан бросился вслед и получил удар в пах. Солдат бил прикладом.

– Еще можешь, говоришь?

Саан скрючился, плача, так и не поняв, как это можно так ловко ударить человека винтовкой. Но боль удивительно быстро прошла; осталось только солнце, и Ати. Она стояла над ним с мертвым ребенком на сгибе одной руки и протягивала ему другую, словно это она была здесь мужчиной.

Саан принял помощь.

Так они попали во второй лагерь, лишенный надежды. Ночью здесь было холодно, а днем жарко, но сейчас, в блаженный рассветный час, воздух полнился свежей прохладой, а их изношенное одеялко было способно согревать. Саан не видел солнца, но его розовые лучи ползли по серебристой стене над их головой.

Кто-то тронул его за плечо.

– А ты совсем молодой, да?

«Мне двадцать лет», – подумал Саан, переворачиваясь на спину. Над умирающей парой склонился человек в белом салеме. Сначала Саан подумал, что незнакомец отличается от них, да и от всех остальных здесь, тем, что здоров и сыт, но потом понял, что дело в чем-то большем. В этом человеке чувствовалась воля. Его длинные черные волосы, чуть тронутые сединой, были проплетены красными лентами, гладкая борода свивалась в косички. Взгляд серых глаз был острым.

– Ты ведь не неок? – спросил он.

– Он человек, – тихо ответила Ати. Саан удивился, услышав голос жены. Все-таки она была крепкой, очень крепкой.

Незнакомец стянул с них одеяло и осмотрел их тела. Его руки двигались быстро и ловко – ни брезгливости, ни превосходства, только спокойное внимание. Саану вспомнились руки жестокого врача, который осматривал его, когда он только пришел в Лимб. В последнюю очередь незнакомец прикоснулся к ребенку. Саан услышал шорох пеленок и явственно почувствовал, как вздрогнула Ати. Ее еле живое лицо напряглось и побледнело. Будь у нее чуть больше сил, она стала бы защищать младенца, даже сейчас.

Пришелец оттянул веки мальчика, всмотрелся в помутневшие от смертной пелены глаза.

– Я могу сделать так, что вы подниметесь на хайв. Открой рот.

Саан послушался. Человек достал из нагрудного кармана пакетик и выдавил его влажное содержимое Саану в рот.

– Теперь ты.

Ати подумала, затем последовала примеру мужа.

– Теперь идите за мной.

Они встали, хотя раньше едва находили силы дышать. Когда незнакомец повернулся к ним спиной, Саан увидел, что за плечами у него спящий ребенок, запеленатый в слинг, такой же белый, как и его салем. Длинные волосы незнакомца падали ребенку на лицо, отчего тот смешно морщился во сне.

– Я так понимаю, она твоя жена. Когда людям нечего есть, они не заводят любовниц.

– Да, – ответил Саан. Ати прижала мертвого мальчика к груди и поплелась за мужем. Они оба чувствовали себя странно – в сущности, им было так же плохо, как и до этого, но после влажной еды их тела могли брести за проводником. Саан вяло подивился, неужели тот не боится за своего ребенка в таком месте, но даже это не разогнало безразличие, охватившее его. Он не верил, что они смогут преодолеть стену.

Они шли через лагерь. Кругом, среди песка и грязи, ютились люди. У кого-то была палатка, у кого-то не было даже одежды. Дважды они проходили мимо огромных свинцовых столбов, установленных людьми дайнов. Днем к ним приковывали бочки с водой. Вода стоила денег, небольших, но даже небольшие деньги в Лимбе казались огромными. Бочки привозили не просто так. Деньги были ширмой; в конечном счете, была только одна вещь, которую на них можно было купить – вода, и только одна вещь на продажу – ты сам.

В Лимбе не было слухов или мнений (люди были слишком истощены и напуганы, чтобы общаться), однако были вещи, насчет которых все хранили молчаливое согласие. Одной из таких вещей была продажа себя. Эта сделка считалась хуже, чем смерть. На нее шли некоторые мужчины, если хотели продлить жизнь своей семьи. У женщин такой возможности не было: их почему-то не покупали.

Саан видел, что получается из таких людей. Один раз, вечером. Они уходили из Лимба по дороге, ведущей в пустыню. Солнце садилось и светило им в спину. Саан не сразу увидел их лица, а когда увидел, чуть было не закричал. Рта у них больше не было. Нос удлинился, превратившись в складку посреди лица. Остались только глаза. Но все они стали одинаковыми – синими. В этих синих глазах была невероятная пустота, которую можно было принять за знание или печаль. Их никто не вел. Они свободно шли в пустыню, будто знали, куда идут. Тогда еще были силы говорить, и Ати рассказала, что слышала чей-то разговор. Говорили, что продавшие себя уходят очень далеко, так далеко, что там не выживет ни один нормальный человек. Кто-то пытался идти за ними, но вернулся полумертвый и обожженный.

Наконец, они остановились. Это вывело Саана из раздумий.

– Путь смерти, путь жизни. – Незнакомец вытянул руку и указал вперед. – Там он уходит под хайв. Где и выбирать судьбу, как не на краю такой дороги?

Он сел, скрестив ноги, и ловко провернул слинг, перемещая ребенка себе на грудь. Малыш, не просыпаясь, сказал: «Ай». Ати слабо улыбнулась. Несмотря ни на что, ее грел вид этой жизни, начинающейся посреди умирающего мира.

– Меня зовут Наргон, – сказал незнакомец. – Как зовут вас?

– Саан и Ати, – ответила Ати. Они тоже опустились в пыль, образовав втроем маленький круг.

– Хорошо. У вас есть выбор. Моя еда отложит вашу смерть на неделю. Вы можете лечь и умереть, или попытаться уйти отсюда, или возвыситься над остальными жителями Лимба и повести их на штурм ворот, как сделал год назад дайн Гир, или сделать что-то еще.

Было что-то завораживающее в каждом из его предложений. Казалось, для этого человека реально все то, на что другие не находят решимости.

– Еще вы можете заключить со мной договор. Тогда вы сегодня же подниметесь на хайв и получите возможность дожить до старости, ни разу больше не испытав голода.

– Чего ты от нас хочешь? – спросил Саан. В глубине души он знал, что пойдет на все.

– Я хочу, чтобы вы усыновили этого ребенка. Чтобы вы вырастили его. Чтобы вы всегда оставались семьей. Чтобы вы никогда не покидали хайв. Чтобы он никогда не узнал, что вы его приемные родители. И еще… Я хочу, чтобы вы отдали мне тело вашего сына и навсегда забыли, что он существовал.

Ати вздрогнула. Она прижимала труп к груди, его макушка упиралась ей в подбородок. Что-то чудовищное было в ней, как в холодной оболочке рыб и моллюсков. Саан вдруг учуял запах разложения. Как он не замечал его раньше? Мальчик сгнил, лежа между ними.

– Я… – начала Ати.

– Ты успела дать ему имя?

– Нет. – Испуг появился в ее глазах, словно она что-то заподозрила. – Что ты будешь с ним делать?

– Унесу отсюда.

– А потом?

Странник спокойно опустил глаза. Он не испытывал стыда и не лгал. Саан понял, что Ати никогда не получит ответ на свой вопрос. Сам он подумал, что если уж этот человек готов поменять живого ребенка на мертвого, то значит, ему это очень нужно.

– Я оставляю за собой право изменить эти условия. Может быть, придет день, когда ребенок сможет уйти от вас. Но если до того нарушится хоть одно из этих условий, я сделаю так, что вы вернетесь в Лимб, но не сможете его покинуть. Даже в смерти.

– Ты превратишь нас в призраков? – спросила Ати. – Ты колдун?

– Я согласен, – сказал Саан. Все сказанное звучало по-настоящему жутко. Но он хотел есть. И уйти отсюда.

Наргон кивнул. В его лице не было ни торжества, ни удовлетворения.

– Я должна подумать, – сказала Ати.

– Ати, он предлагает нам жизнь!

– Я буду любить этого ребенка, если возьму его, и буду любить тебя, если дам клятву. Но то, что он предлагает нам, это не жизнь, а рабство.

– У вас есть час, – сказал Наргон. – Если вы не примете решение за это время, я начну искать другую пару.

– Хорошо, – сказала Ати. Саан раздраженно пожал плечами и уставился в песок. Наргон молитвенно сложил руки, приложил их к переносице и замер в глубоком спокойствии.

Через час проснулся ребенок.

– Айлик-айляк, – сказал он и принялся дергать странника за бороду. Наргон опустил к младенцу лицо, улыбнулся. Улыбка как-то не вязалась в нем со всем остальным. Солнце, оторвавшись от горизонта, нещадно разогревало пустыню, лагерь слабо копошился – стрелки дайна Ара катили бочку с водой, все прочие торопились переделать какие-то ничтожные насущные дела, чтобы потом в изнеможении пережидать долгую сиесту. На троицу, сидящую у обочины, оглядывались, однако все здесь были слишком слабы, чтобы по-настоящему чем-то интересоваться.

Наргон развязал слинг и перепеленал малыша, потом дал тому бутылочку. Оказалось, это тоже мальчик.

– Через неделю надо начинать отучать его от соски.

Ати прижалась губами к мертвой голове своего младенца и заплакала. Потом повернулась к Саану, уткнулась лицом ему в плечо.

– Я хочу своего ребенка, – шептала она. Но муж оставался нем. Он смотрел на бутылочку и бессильно думал, что и сам не прочь к ней приложиться.

– Время вышло, – сказал Наргон. Ати не шелохнулась. Прошла минута. Саану показалось, что Наргон сейчас встанет и уйдет, и он в отчаянии закрыл лицо руками. Но странник остался сидеть на месте, только в глазах мелькнула насмешливая искра. – Женщина, о чем ты торгуешься? Неужели ты думаешь, что твоя жизнь – это так много? Ты уже в аду.

Ати оглянулась. Солнце нагрело воздух, пыль и смрад оранжевым маревом поднялись над Лимбом. Где-то далеко кто-то кричал: «Ты съел мою дочь!» И снова: «Ты съел мою дочь!» И снова. Откуда он брал силы?

– Я еще могу умереть, – ответила Ати.

Наргон расхохотался. Малыш начал смеяться вместе с ним. Это было так неестественно, что все, кто был вокруг, остановились и стали на них глазеть.

Ати снова заплакала.

– Я согласна, – сказала она сквозь слезы. Саан тяжело вздохнул и с благодарностью тронул ее за плечо. Она этого не заметила.

– Отдай его мне.

Казалось, руки Ати разгибаются целую вечность, будто сделанные из камня. Каждую секунду Саан ждал, что она начнет крошиться, как статуя. Наконец, ей удалось оторвать тельце от груди. Саан увидел темные точки маленьких ноздрей на курносом младенческом лице. Что-то в них наводило на мысль о норках, которые проделывают в глине многоножки, и он ощутил приступ тошноты.

Ати выронила тело и начала трястись.

– Мертвые, даже дети, требуют уважения, а не трепета и скорби, – сказал Наргон. – Ты должна отпустить его.

– Я не хочу, не могу, – простонала она. – Он мой, он…

Наргон ударил ее по лицу. Ати покачнулась и замерла, дыша тяжело и часто, как вымотанный бегун.

Наргон снова развязал слинг и положил своего ребенка рядом с ребенком Ати. Потом он в несколько движений распеленал мертвого малыша. Тело того как будто выцвело. Оно было удивительно бледным. Под кожей не пульсировала кровь.

Два голых мальчика, живой и мертвый, лежали рядом – завораживающее, почти непристойное зрелище. Саан нервно оглянулся. Пришла жара, и Лимб спал. Наргон сидел спиной к солнцу. Младенцы лежали в его резко очерченной тени. Никто их не видел.

Наргон положил руку на лицо живого мальчика. Голова младенца почти полностью исчезла под широкой ладонью. Саану показалось, что пришелец что-то говорит, но тот не открывал рта. Его лицо было суровым, сосредоточенным.

самилас акан…

Малыш фыркнул и начал бить ручкой по руке мужчины. «Ему там весело», – отрешенно подумал Саан.

нейла нери…

Вдруг Саан почувствовал, как язык невидимой речи сменяется на другой, и волосы у него на голове зашевелились.

вата вула вейта шума эйта вилара…

Наргон отнял руку – и снял с мальчика лицо. При этом лицо осталось на мальчике. Саан понял, что не может понять, что он видит, не может понять, как такое можно видеть, не может понять… Он был совершенно сбит с толку.

Младенец весело попытался ухватиться за копию собственных очертаний, однако рука Наргона была быстрее.

– Эл-ша, – обвиняющее сказала Ати.

– В твоей голове все перепуталось, – спокойно ответил странник и положил новое живое лицо на старое, мертвое лицо их мальчика. Трупик дернулся.

– Он живой! – с душераздирающей надеждой сказала Ати.

– Но уже не твой, – ответил Наргон.

Два поразительно похожих мальчика лежали рядом. Улыбался один, улыбался и другой, один махал ручкой, махал ручкой и другой. Жуткая марионеточная игра. Саан внезапно понял все, чего боялась жена. Он не жалел о сделке, но теперь он ее понимал. В любом случае, было уже поздно.

– А-а-а, – протянула Ати.

– Успокойся, – строго сказал Наргон.

Саан с удивлением увидел, как она успокоилась. Это была невероятная, почти зримая волна настроения. Ати опустила руки. Она выглядела, как человек, готовый услышать занимательную историю.

– Возможно, он будет меня помнить.

– Он слишком маленький… – возразила Ати.

– Если он будет меня помнить, говорите ему, что я ему снился. Это важно. Это тоже часть нашего договора. – Странник ловко поднял младенца-марионетку, держа его за живот, словно какого-то странного маленького идола. В воздухе существо продолжало шевелиться.

– Яка, – синхронно сказали два детских голоса.

Живой мальчик показывал ручкой на мертвого.

– Яка айка, – весело повторил он.

Наргон поднял живого малыша другой рукой – его он держал под спинку – и переложил на тряпье Ати. Казалось, мальчик не заметил перемены. Потом пришелец положил марионетку на свой слинг и туго его спеленал. Саан смотрел на все это и чувствовал, что в нем что-то сломалось.

– Возьми его, – сказал Наргон.

Ати впервые заглянула в глаза младенца и увидела, что они цвета золота.

– Кто он?

– Первый разумный вопрос, – насмешливо ответил Наргон. – Его имя Сет Аш.

От мягких звуков по спине Саана поползли мурашки.

– Ставьте ударение на первую гласную и произносите слитно. Тогда оно будет звучать, как имена выходцев с берегов Ивиаи, и не покажется странным. – Наргон посмотрел на Ати. – Если тебе будет легче от этого, женщина, то знай, что его настоящая мать умерла. Во время родов. Тебе помочь?

– Да, – созналась Ати.

– Ты младшая в семье? – Наргон перевернул тряпки Ати, и они вдруг превратились в слинг. Саан не понял, как возможна такая трансформация, но чувствовал, что это не колдовство, а обычная ловкость.

– Я последняя. Все носили меня, я – никого.

Наргон кивнул, обошел ее сзади и двумя искусными движениями стянул слинг на спине. Туго, но удобно.

– Будешь завязывать сама – держи ребенка на сгибе правой руки. Узел вяжи перед собой, потом перетянешь его на спину. Он сытый. И вот еще что. – Пришелец повернулся к Саану и достал три мешочка монет. – Это на первое время. Ни в коем случае не показывай их страже – отберут. И вообще, будь благоразумен.

Саан благоговейно принял огромные, как ему казалось, деньги. Он чувствовал, как во рту у него выделяется обильная слюна. «Вся еда хайва», – подумал он.

Могучие башни юго-западных ворот возвышались над пустыней. Посреди широкой ровной прогалины между ними лежал одинокий мертвец. Метрах в тридцати за ним начинались бастионы в два человеческих роста, за овальными парапетами которых дежурили стрелки. Между бастионов шли ежи, смонтированные из огромных металлических труб, под ними стояли еще солдаты – туриты, сверкающие на солнце.

– Как мы попадем на хайв? – спросила Ати.

– Как все. – Наргон встал. Саан тоже начал вставать, но Наргон положил тяжелую руку ему на голову, заставляя опуститься обратно. Ати испуганно смотрела на странника, походившего на белое изваяние. На некоторое время наступила тишина, а потом Саан увидел транспорт. Огромная машина, рыхля зубчатыми гусеницами песок, двигалась прямо на них.

– Нас задавит, – сказал Саан.

– Нет. Сохраняйте спокойствие. Сосредоточьтесь. Когда я скажу, вы будете двигаться очень быстро.

Броневик, гудя, поравнялся с Сааном, гигантские шипы мелькнули в полуметре от его лица. Саан пригнулся, и скорее почувствовал, чем увидел, как из песка за их спинами поднимается огромная цепь. Два десятка разъяренных мужчин натягивали ее с разных сторон; их глаза покраснели, изможденные тела содрогались от притока неестественной силы. Цепь приподняла стальной столб (один из тех, к которым дайны приковывали свои бочки) так, чтобы он зацепил нижнюю часть морды машины. От этого сама она порвалась, но столб остался – броневик всем своим весом вогнал его глубоко в песок, после чего застрял. Гусеницы с жутковатым звуком рыхлили сыпкий грунт, однако их силы было недостаточно.

– Гады! Вам можно, а нам нельзя!

– Пустите в броневик!

Лицо водителя за маленьким бронированным окошком кабины исказилось в панике. Одного солдата сбило с крыши градом камней, он полетел в толпу. Другие солдаты принялись без разбора палить по людям, рвущим на части их товарища. Когда Саан и Ати оказались в единственно безопасной мертвой зоне, Наргон одним движением заставил их вскочить, достал электронный ключ и приложил его к борту машины. Засовы щелкнули. Саан встретился глазами со странником и понял – сейчас или никогда. Не понимая, откуда берутся силы, он подхватил Ати и вместе с ней и ребенком ввалился внутрь. Человек в белом салеме повернулся, отбивая натиск толпы. Многие пытались прорваться в люк, но не прошел никто: автоматика заставила шлюз захлопнуться. В последний момент Саан через окно увидел спину Наргона. Казалось, младенец, запеленатый в слинг, сумел высвободить ручку и машет ему. В пальцах мертвого ребенка было зажато что-то яркое. У Саана пересохло во рту, и он отвернулся.

Кроме них, в салоне было три пары с детьми. Все они безучастно смотрели в сторону. Ати поднялась с пола, села на скамью. Саан устроился рядом. Ребенок начал плакать. Их ребенок. Саан чувствовал, что начинает привыкать к этой мысли. Безумие осталось позади вместе с Лимбом. Их ждал Лефес, ждала… жизнь?