Земля в иллюминаторе

---

Часть вторая

ЧУЖАК

– Звезды? Что это значит? –

Кричат муравьи возмущенно.

Да и улитка тоже

Спросила задумчиво: – Звезды?

– Да, – муравей отвечает, –

Я видел звезды, поверьте.

Я поднялся высоко

На самый высокий тополь,

И тысячи глаз лучистых

Мою темноту пронзили.

Тогда спросила улитка:

– Но что же такое звезды?

– А это огни, что сияют

Над нашею головою.

– Но мы их совсем не видим! –

Сердясь, муравьи возражают.

А улитка: – Слаба я зреньем,

Вижу не выше травки.

Федерико Гарсиа Лорка

Глава 4

ЦЕНА ЗАМЫСЛА ЖИЗНИ

Последняя неделя каникул выдалась тихой. План Киртасы был практически полностью реализован – укрепления вокруг самого поселка достроены, основные бастионы трех внешних форпостов тоже. Бывшие крайняки привыкали жить вместе с остальной общиной. Омары ни разу не напали, а инженеры Шарту так и не смогли разгадать, как те отключали дронов. Царил иллюзорный мир, ситуация вооруженного ожидания начинала казаться привычной, неизвестность перестала пугать.

За день до начала занятий Тави и Хинта сидели в школьном кафетерии и прикидывали, каким будет следующий учебный год. Перед каждым лежал маленький примитивный терминал вроде тех, с которых осуществлялось голосование в гумпрайме, только сейчас на экранах было не два пункта голосования, а целых три столбца со списками предметов и маркерами предварительного расписания. Столбцы назывались: «базовый курс», «факультативы» и «студии». Иконки базового курса оставались зафиксированными намертво, а два других столбца были устроены так, что школьник мог сам устанавливать свои предпочтения.

– У меня все еще шесть основных предметов, – обрадованно сосчитал Тави.

– А у меня уже семь, – угрюмо отозвался Хинта.

– И что добавили?

– Медицину. Теперь: алгебра, метрика, язык, выживание, мир, медицина, физкультура.

– Значит, и у меня она будет в следующем году. А я думал, ее добавляют только на девятом потоке.

– Но она здесь.

– Не огорчайся. Интересный практический предмет. Ты ведь любишь все, у чего есть конкретное применение.

– Я помню, как тяжело было, когда предметов стало не пять, а шесть. И это еще тогда, когда мне не приходилось вкалывать за отца в теплицах.

– Патрулей скоро должно стать меньше. Твой отец вернется к своим делам. И ты будешь свободен.

Хинта вздохнул. Они сидели в прозрачном закутке: с одной стороны было окно с видом на центральную площадь Шарту, с другой – стеклянная стена, отделяющая кафетерий от пустынного школьного холла. В центре холла, сурово взирая по сторонам, стояли статуи трех мудрецов, олицетворяющих собой три главные отрасли человеческого знания: Тантилик из Лимпы, создавший теорию идеального государства, Даджейра из Джидана, посвятивший себя заботе об умирающей жизни, и Рирафта из Притака, ставший богом-механиком великих машин.

– Похоже, все решили голосовать со своих терминалов. И только мы пришли ради этого в школу.

– Год назад я бы тоже проголосовал у себя. Но в последнее время мне почему-то очень нравится всюду ходить. Когда делаешь вещи лично, они приближаются, становятся другими. И я тоже становлюсь другим: легким, нацеленным… А может, мне просто неуютно дома. За все дни, прошедшие с погребения родителей Дваны, мы с мамой едва ли сказали друг другу десять слов. Она оставляет мне еду. Я ем, когда она уходит с кухни. Утром и вечером мы стараемся друг друга не замечать. А все остальное время мы даже не пересекаемся друг с другом. Она обычно на работе, я – с тобой.

– Когда-то я бы засыпал тебя оптимистическими советами, а теперь каждый раз, когда ты говоришь о ней, я не знаю, что тебе ответить.

– Я и не жду ответа. Я любил свою маму. Конец любой любви похож на смерть. И лишь амбициозные психопаты вроде Джифоя находят, что сказать в подобных случаях.

Губы Тави тронула странная, грустная полуулыбка. Хинта узнал эту эмоцию: в последние годы жизни Джилайси Аргниры она всегда отражалась у того на лице. Эта полуулыбка, сошедшая с барельефов, казалась слишком мудрой для мальчика двенадцати лет. Поэтому Хинта обрадовался, когда Тави сменил тему.

– Какие возьмешь предметы по выбору?

– Те же, что и в прошлом году. Студии мифологии и скульптинга, факультативы роботехники и химофизики.

– А я для себя решил почти все изменить.

Интонация Тави заставила Хинту насторожиться. Он был на год старше, так что им приходилось учиться на разных потоках, и студии были единственным местом, где они в рамках школы могли что-то делать вдвоем. Сама их дружба началась именно в студиях. Уже много лет они посещали мифологию и скульптинг, и Хинте не приходило в голову, что от этого можно отказаться.

– Не волнуйся, – заметив его реакцию, добавил Тави, – я буду ходить на мифологию.

– А на скульптинг?

Тави неопределенно качнул головой.

– Я долго над этим думал, и перестал понимать, что мы оба там делаем.

– Барельефы.

– Я так ни одного и не довел до конца. А самое классное, что у меня было, мама разнесла в ночь после гумпрайма. И я не хочу восстанавливать эти вещи. И ты – ты ни разу не превзошел тот барельеф, который до сих пор висит на стене твоей комнаты.

– Но у меня осталась незаконченная работа. Ждет меня в мастерской все каникулы.

– Генерал Виграба в экзоскелете с жуткими пилами. Я помню. Но ты начал его не в прошлом году, а в позапрошлом. Его вообще можно доделать?

Какая-то нота в тоне Тави вдруг взбесила Хинту. Он испытал ощущение унижения, как если бы друг тайно насмехался над ним. Свою злость Хинта скрыть не успел.

– Да, – резко ответил он, – его можно доделать.

– Тогда почему ты сердишься? – отводя взгляд, спросил Тави. – Я всего лишь хотел спросить: не кажется ли тебе, что в своем гараже ты способен на большее, чем в студии? Ты ведь все равно используешь в своих барельефах не ту технику, которой нас пытались научить. Как и я в своих работах с мамой – ты не лепишь, не режешь и не травишь, а конструируешь из пластика.

Хинта приостыл и закусил губу.

– Я не собираюсь решать за тебя. Просто мне стало казаться, что скульптинг – пустая трата времени. По крайней мере, для меня точно. У нас в школе есть несколько художников, которые потом станут скульпторами, барельефистами или мастерами саркофагов. Но ни один из нас с тобой в этом не преуспел, как они. Кудра Бафрай за прошлый учебный год сделал четырнадцать барельефов…

– Он нас старше. Он уже школу заканчивает.

– И копию статуи Виграбы тоже сделал он. Школа купила Виграбу Бафрая. И он теперь стоит в твоей любимой лаборатории роботехники.

– Я знаю, где он стоит.

– Не важно, что он нас старше. Важно, что я точно никогда не буду таким, как он. Я не художник, Хинта. И, по-моему, я слишком взрослый для той мазни, на которую способен. Поэтому я ухожу со скульптинга.

Некоторое время над столом висело молчание. Тави, будто вопреки настроению Хинты, повеселел и успел за эту паузу отправить в рот две длинных радужных ленточки лиавы.

– Предлагаешь уйти вдвоем? – наконец, спросил Хинта.

Тави пожал плечами.

– Если захочешь.

– А на что ты будешь менять скульптинг?

– Из всех моих предметов по выбору останется только мифология. То есть, я буду менять не только скульптинг. Я буду менять почти все.

– Ты бросишь свои факультативы агрономии и палеобиотики? Это же был твой путь в специальность.

– Не мой путь, и не в мою специальность. Это не мои интересы. Это жизнь и работа моей мамы. И скульптинг тоже никогда не был моим настоящим увлечением – просто последней выгорающей вершиной наших с ней игр.

– Но тебе нравилась агрономия. И не только потому, что она нравилась твоей маме.

– И при этом ты все равно лучше меня знаешь, как ухаживать за растениями в своих теплицах.

– Я фермерский сын. Я с детства наблюдал, как отец все это делает. Это просто навыки.

– Назови это талантом, назови навыками – какая разница? Главное, это как с Бафраем – ты смотришь на другого человека и понимаешь, что это он занят своим делом, а не ты рядом с ним. Мне нравилось все, чем я был занят – это правда. Но за последний год я нашел вещи, которые мне ближе и в которых я намного лучше.

– Какие? Я знаю, что ты изменился и что тебе интересны люди, но здесь нет науки.

– Я добавлю себе студию музыки, и факультативы истории и онтогеотики.

– Онтогеотика? Ты уверен, что это действительно твое? Потому что краеугольным камнем онтогеотики будет Экватор. А я сейчас лучше тебя могу объяснить, как он работает.

– Экватор построили люди. И все, что происходило с планетой – дело людей. Может быть, я никогда не буду понимать, как работают индукционные катушки, но я хочу понимать, чем жил тот, кто придумал надеть их гигантским обручем на Землю. История людей и история планеты – это две вещи, которые волнуют меня больше всего. А вместе с музыкой и мифологией они составляют хороший гуманитарный тандем.

– Ты не найдешь работу в Шарту.

– Во-первых, я смогу стать школьным учителем. А во-вторых, поселок – это еще не весь мир. Мне нестерпимо жить с мыслью, что я здесь заперт. И я не буду планировать свою жизнь исходя только из возможностей и потребностей Шарту.

– Ты уже все продумал, – обиженно понял Хинта.

– Это не какой-то отдельный план. Я все время думаю. Так было всегда. Но в последнее время я будто проснулся. Больше нет идей, которые кажутся мне отдаленными и общими. Я захотел стать теми, о ком мечтал. И я увидел, как все возможности вселенной тонкими ниточками тянутся сюда – на эти пыльные улицы, в эти туманные поля, в комнаты наших домов. Это тоже своего рода звездный ветер – но не та его сторона, которая для мертвых, а та, которая для живых. Я теперь верю, что по лучам звездного ветра можно ходить не только между мирами, но даже внутри мира.

– Это красиво, – признал Хинта, – но звездный ветер не поможет тебе перебраться через Экватор.

– Может, и нет. Но вдруг он поможет мне стать человеком, который разобьет цепи, сковавшие всех жителей ойкумены? Может быть, я открою двери и пройду через них, а за мной пойдет множество других людей. Пойми, Хинта, если у нас вообще есть возможность менять свой путь, то она есть именно сейчас. Еще год-два, и мы уже не сможем бросить увлечения своего детства. Нам придется тащить их на себе всю жизнь. И мне страшно от мысли, что мы будем обречены годами заниматься тем, что не для нас. Я не хочу просто исчезнуть в мире, где так нужны люди, ставшие кем-то. Мне страшно, что я буду обречен выращивать фрат для Джифоя, потому что это лучший способ стать никем; или хуже – стать кем-то, кто вынужден поддерживать плохих людей и играть в отвратительные, убивающие душу социальные игры вроде тех, в которые сейчас играет моя мама.

Сила этого ответа восхитила Хинту – словно у Тави внутри было лезвие из веры, морали и логики.

– Ты… – он неуверенно качнул головой. – Я не знаю, что ты можешь, Тави. Я сам говорил тебе, что ты можешь зажигать людей. И я верю, что ты особенный… Но не знаю, насколько. Иногда я на тебя обижаюсь, или почти обижаюсь – но в такие минуты ты меня поражаешь. Как будто у тебя внутри не разум, а… столб ослепительного света. Сколько мыслей ты продумал?

– Много, наверное, – теперь уже Тави смутился. – Я же не вру, когда говорю, что думаю все время.

– Нет, ты не просто думаешь. Ты додумываешь все до конца. И делаешь, как рассудил. Это пугает меня. И однажды это может убить тебя. Но это делает тебя лучшим из людей, которых я знаю.

– А я не верю, что я особенный или лучший. Я верю, что каждый может стать тем, кто открывает дверь для других. Кроме того, у меня может ничего не получиться. Это все может закончиться как угодно – даже тем, что я все-таки стану никем.

Сила аргументов и безграничная решимость Тави пробили, наконец, броню Хинты.

– Да, возможно, ты прав. По крайней мере, ты можешь быть прав лично для себя. Но твоя мать…

– Надеюсь, она узнает об этом, когда спорить со мной будет слишком поздно.

– А как ты будешь справляться с тем, что не ходил раньше на эти факультативы? Там люди занимаются по пять лет. У тебя же почти нет подготовки.

– История не похожа на другие науки. Ее можно осваивать с любого места. К тому же, у меня нет твоих забот. Я чуть ли не самый беззаботный ребенок Шарту. Я найду время ходить на лекции, которые читают предыдущим курсам.

– А онтогеотика? С ней будет сложнее.

– Это тоже история. Просто это не история людей.

– Но там есть формулы, физика небесных тел, геофизика и тому подобное. – Хинта потянулся к лиаве. – А в формулах ты не силен.

– Значит, мне будет трудно, – улыбнулся Тави.

– Если я брошу скульптинг, то смогу пойти на музыку вместе с тобой.

– Это будет нечестно. Нечестно по отношению к тебе самому. Ты поступишь как я, когда я был под влиянием мамы. Тебе ведь не очень интересна музыка. Ты редко и мало ее слушаешь. Но ты можешь записаться на факультатив, как на студию. Будешь ходить, когда и сколько захочешь, а вместо экзамена напишешь маленькую творческую работу.

– Разве так можно?

– Я случайно узнал, что да. Только записываться надо не через этот терминал. Чтобы разрешили, надо послать ведомственное сообщение директору школы с терминала обращений у его кабинета.

– Ни разу не слышал, чтобы кто-то так делал.

– Так делают девочки. У них в нашем возрасте больше желания учиться. И некоторые старшеклассники так делают. А из наших сверстников, само собой, никто не хочет сидеть на дополнительных лекциях. Все предпочитают весело проводить время в студиях.

Познания Тави об ученических качествах девочек удивили Хинту, но переспрашивать он не стал. В Шарту девочки ходили в ту же школу, что и мальчики, но почти все занятия у тех и других проходили раздельно, и даже набор предметов немного разнился. Заниматься вместе с девочками можно было только на студиях. При этом Хинта и Тави ни с одной пока не подружились.

– Если ты так сделаешь, то будешь первым, – подытожил Тави.

Хинта задумчиво воззрился на экран своего терминала.

– Роботехника, химофизика, мифология… И я могу добавить историю или онтогеотику. А это не будет как с музыкой? Что я разделю твое увлечение, к которому сам не имею настоящей предрасположенности?

– Но тебе же интересна мифология! А наши легенды – это та же история. Только история занимается всем этим с более широких и строгих позиций. Она проверяет легенды на достоверность.

– Да, – загорелся Хинта, – ты прав. Мне это будет интересно.

– Соберешь факты и напишешь небольшую работу про Притак.

Хинта улыбнулся, но потом вдруг сразу помрачнел.

– И онтогеотика мне тоже интересна. Только как раздел физики, а не как раздел истории.

– Мы бы здорово друг друга дополняли. И если бы мы смогли вместе ходить на целых три предмета…

– Нельзя взять пять предметов.

– Я знаю, – потупился Тави. При этом в глазах у него появился хитрый блеск. Хинта прикусил губу, как до этого в самый трудный момент их разговора.

– Я не могу бросить роботехнику. Это почти весь я – мое хобби сейчас и моя будущая специальность. Мне нравится ремонтировать и мастерить. Но химофизика…

– Я не хочу, чтобы ты что-то бросал. Особенно если это будет так, как будто ты сделал это из-за меня.

– Нет. На самом деле, мне будет легко перейти с химофизики на онтогеотику. Это науки-близнецы. Они изучают одни и те же явления, только на разных примерах. Химофизика стремиться произвести идеальный эксперимент. А онтогеотика ищет готовую ситуацию, чтобы объяснить ее законами химофизики, или сама применяет знания химофизики на практике. И это предмет с практическим выходом – хотя его знания невозможно реализовать на практике в масштабах Шарту, потому что обычно онтогеотика изучает глобальные явления, общие для всей Земли… Я возьму онтогеотику как второй факультатив, а химофизику оставлю. Мне хватит сил вернуться к ней через год, если онтогеотика не пойдет.

Так они и решили. Через час, у кабинета директора, это решение было скреплено официальным запросом. А в первый же день учебного года Хинту ждал своеобразный сюрприз, из которого последовала его настоящая обида на Тави – самая сильная за все время их дружбы.

Встреча с ребятами со своего потока прошла для Хинты не слишком гладко. С одной стороны, он был рад снова увидеть некоторых из них, даже тех, с кем ни разу не общался за каникулы. Но была и другая сторона. На первом же занятии кто-то прислал на терминал его парты сообщение в одно слово: «улипа». Хинта заранее ожидал, что из-за войны с омарами ему станут чаще обычного напоминать про уродство брата. Но записка все равно выбила его из колеи. Он начал оборачиваться, выискивая среди одноклассников обидчика, потерял нить лекции и нарвался на выговор от учителя.

Еще одним негативным событием для Хинты стали дети крайняков. Раньше они учились на домашних терминалах, но теперь, когда их родители вынужденно переселились в Шарту, они пошли в настоящую школу. На поток Хинты добавили сразу шесть новеньких. Они пока чувствовали себя чужими и держались особняком, но Хинта думал, что уже очень скоро они скопом вольются в партию тех, кто агрессивно дразнит его брата.

У Тави первого часа занятий в этот день не было, поэтому в перерыв Хинта слонялся один. Самые приятные ребята с его потока собрались в кружок, чтобы поделиться мнением об омарах – а он вдруг понял, что не может к ним присоединиться. Дело было не только в Ашайте, но еще и в том, как сам Хинта изменился. Его новые взгляды, сформировавшиеся в разговорах с Тави, могли стать бомбой, а он и так уже ждал неприятностей и не хотел ввязываться в огромный спор, где окажется один против всех. Его терзали два противоречивых стремления: первое – найти и, если удастся, побить автора записки; второе – скрыться с чужих глаз. В конце концов, жажда затворничества победила, и он пошел подальше от сверстников, на второй этаж школы – к кабинетам персонала и залам студий, туда, где в первой половине дня обычно абсолютно пусто. Он встал в изгибе коридора, у окна, и стал смотреть на центральную площадь Шарту в надежде, что вот-вот увидит, как к школе подходит Тави. Но того все не было. Хинта уже подумывал вернуться в свою аудиторию, когда услышал чьи-то шаги и звук резко раскрываемой двери.

– Ивара Румпа, – обвиняюще спросил женский голос, – Вы – хару? Это правда?

Слова «хару» Хинта не знал, поэтому подумал, что ослышался. Но он узнал голос. Тот принадлежал Лартриде Гарай. Она была учителем языка и директором школы. Это на ее имя он вчера составлял ведомственное письмо.

– Да, правда, – ответил ей какой-то мужчина.

– Хару обязаны сообщать о своей болезни! И не в первый день работы, а при трудоустройстве! В каком положении теперь окажется школа!?

Значит, слово «хару» означало какой-то хронический недуг. Хинта ощутил неловкость из-за того, что подслушивает, и хотел было уйти. Но взрослые были между ним и лестницей, ведущей обратно на первый этаж, и он подумал, что, если его увидят, ему придется объяснять, зачем он пришел в этот коридор. Его паранойя усилилась: теперь он ждал беды не только от сверстников, но и от старших. Обессиленный, он прислонился лбом к стеклу и вынужденно продолжал слушать.

– Вы можете меня уволить.

– Вам прекрасно известно, что Ваше увольнение сейчас будет катастрофой. Вы взяли на себя целых три предмета, и расписание старших потоков распадется, если Вас снять! Вот в какое положение Вы поставили школу.

Хинта догадался, что директорша ссорится с одним из учителей; он не знал только, с кем именно – среди известных ему не было ни одного по фамилии Румпа. Это вызвало у него удивление, так как он думал, что уже знает весь преподавательский состав школы. Неужели учитель был новым?

– Тогда не увольняйте меня. Нужно соблюдать всего несколько условий, и у Вас не возникнет с моей болезнью никаких проблем.

– Теперь я понимаю, почему Вы приехали сюда! Хару не так-то легко найти работу в Литтаплампе!

– Поверьте мне, эта болезнь не будет помехой.

– Но Вы приехали сюда из-за нее. А все остальное, что Вы мне наговорили о своих исследованиях – это была просто чушь!

– Вы знаете, что неправы. У Вас все еще есть друзья в университете Кафтала. И я уверен, что Вы наводили справки о моей научной карьере.

Значит, учитель был с той стороны Экватора – это вызвало у Хинты какую-то смутную ассоциацию. Теперь даже голос этого человека казался ему знакомым. Однако прошли долгие секунды, прежде чем он, наконец, вспомнил – странную встречу у тихоходной дороги, приезжего молодого мужчину, который прямо с поезда пошел в ламрайм; и еще Хинта вспомнил, как Тави увлекся тогда этим человеком.

– Да, я наводила справки. За всю свою жизнь Вы лишь несколько месяцев работали на полную ставку. Разумеется, я не могла узнать больше. Но меня насторожило, что специалист такого уровня работает почти бесплатно.

– Я написал три книги. Это тоже работа, и за нее тоже платят. Она занимает время, но не оставляет следов в базе данных университетского отдела кадров.

Хинта вдруг осознал, что за весь разговор этот человек ни разу не повысил голос. Он беседовал со своей начальницей так спокойно, словно был для нее вне досягаемости. А ведь она действительно могла его уволить. И что бы он тогда стал делать – безработный чужак в Шарту, уже лишившийся возможности вернуться назад к прежней жизни?

– Я признаю, что сознательно не стал ставить Вас в известность о своей болезни.

Гарай возмущенно фыркнула.

– Мне хотелось здесь работать, и я повел себя, как любой благоразумный соискатель на собеседовании – рассказал о своих сильных сторонах и умолчал о слабых. Мне не за что перед Вами извиняться, так как в Шарту нет развитой законодательной базы, регламентирующей отношения работника с работодателем.

– Вы неслыханно наглый человек.

– Я предлагаю Вам пари. Если на мою студию перестанет ходить хотя бы один ученик, Вы меня уволите.

– Я директор этой школы. Пари неуместно.

– Как и обвинения, брошенные Вами мне в лицо. Вы ошибаетесь, если думаете, что я нищий, пришедший сюда за милостыней. Поэтому, если Вы все-таки не готовы прямо сейчас меня уволить, то я бы предложил изменить тон этого разговора и обсудить мою болезнь.

– Я должна Вас уволить.

– Хорошо, – равнодушно ответил Ивара Румпа. – Тогда я рад, что не успел принести в школу свои вещи.

Раздался тихий щелчок, потом звук передвигаемого стула.

– Остановитесь. Сядьте. Я должна Вас уволить. Но это не обязательно делать прямо сейчас.

– Вы меня выслушаете?

– Да.

– Можно я начну с вопроса?

– Какого?

– Что Вы знаете о хару?

– Я полагала, это Вы мне будете о них рассказывать.

– Будет быстрее, если я не стану повторять то, что Вам уже известно.

– Я знаю, что это наследственная болезнь некоторых общин литской ойкумены, в которых практиковались близкородственные браки. Симптомы болезни психические. У хару нарушена деятельность какой-то части мозга. Они плохо контролируют себя и неспособны работать.

– Относительно работы все ровно наоборот. Хару способны работать. Их проблема в том, что во время приступов для них не существует ничего, кроме их работы. Они исчезают сами для себя. В некоторых профессиях это пагубно. Но преподавание и наука – это те два вида деятельности, на которые наша болезнь влияет только положительно. У хару изменена поясная извилина коры головного мозга, поэтому время от времени такие, как я, теряют способность заботиться о себе и своих вещах. Я забываю есть, бриться, перестаю следить за состоянием квартиры и одежды. При этом я сам этого не замечаю, пока мне об этом не скажут. У этого есть лишь одно реальное последствие – мои вещи стареют и ломаются намного быстрее, чем у других людей.

– Отлично, – язвительно сказала директорша.

– При этом я не перестаю знать свой предмет, помнить своих учеников и пунктуально приходить на работу. Более того, моя болезнь сделала меня очень дисциплинированным человеком и в значительной мере регламентирует мою жизнь. К примеру, я каждые три дня должен приносить свой скафандр в техцентр, иначе однажды моя специфическая рассеянность меня убьет… Теперь о том, как это скажется на моей работе в школе. Я буду приходить за полтора часа до начала любого из своих занятий. Именно поэтому я просил не ставить мои факультативы на раннее утро. Мы будем с Вами встречаться. Вы будете внимательно на меня смотреть. И если Вы увидите, что я не побрился, то Вы должны мне сообщить, что у меня приступ. Если я пришел в школу в непотребном виде, то я вернусь домой и приведу себя в порядок. Обычно полутора часов для этого более чем достаточно. Таким образом, мы с Вами гарантируем, что я не напугаю никого из учеников щетиной и запахом нестиранного белья.

– Я поняла.

– И последнее. Я не могу брать к себе работы своих учеников, так как у меня они пропадут, и неважно, будут они в вещественном или в электронном виде. Я уверяю Вас, что смогу устроить полноценный учебный процесс без заданий, которые мне надо было бы проверять на дому. Вы должны будете раз в неделю осматривать мою студию и мой преподавательский терминал. К сожалению, я точно знаю, что у меня он будет ломаться чаще, чем у любого из учителей. Можете вычесть стоимость ремонта из моей зарплаты.

Гарай молча ушла. Хинта слышал, как ее шаги стихают в другом конце коридора. Он пребывал в смятении. С одной стороны, он узнал слишком много вещей, которые ему не стоило знать – это было так же неприятно, как случайно застать другого человека, когда тот находится в неловком положении в туалете. С другой стороны, в нем нарастало предчувствие того, как появление нового учителя может отразиться на Тави. Он ждал, когда Ивара Румпа закроет дверь своей студии. Но тот не спешил этого делать. Наконец, прозвучал сигнал, означающий начало следующего учебного часа, и Хинте ничего не оставалось, кроме как выйти из своего укрытия. Он крадучись прошел поворот коридора и попытался незамеченным проскользнуть мимо двери студии. Однако это оказалось невозможно: новый учитель стоял возле кафедры. У него за спиной возвышались стеллажи с экспонатами – камни, слитки металла, столбцы минералов. Мгновение лицо чужака выглядело очень задумчивым. Потом он увидел Хинту. Хинта хотел было бежать, но взгляд серых глаз приковал его к месту.

– Я все слышал, – глядя в эти бездонные глаза, сказал Хинта. – Пта, я не специально, просто так получилось.

Признание вырвалось у него прежде, чем он успел подумать.

– Ну, значит, будет еще один человек, который сможет вовремя сказать мне, что я забыл побриться, – медленно ответил Ивара Румпа. – Ты ведь Хинта Фойта, записан ко мне на все три предмета, которые я веду?

Его лицо оставалось спокойным, внимательно-спокойным.

Хинта поднял взгляд и увидел, что над дверью помещения написано: «студия мифологии / факультатив истории / факультатив онтогеотики». Мальчик открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но слова умерли у него на губах. Осталась лишь одна мысль: «Тави знал».

– Тебя пора на занятие, – напомнил Румпа.

Не в силах даже извиниться, Хинта сорвался с места и, не помня себя, бросился дальше по коридору и вниз по лестнице. «Тави знал, – пульсировала у него в висках обида. – Почему он не сказал мне прямо? И как давно он знал? От кого?»

Лекция по алгебре прошла для Хинты как в дурном сне: он не запомнил и не понял ничего из того, о чем говорил преподаватель. Все его существо превратилось в ожидание. Он хотел перерыва. Он хотел найти Тави и спросить у того, что все это значит.

Когда прозвучал сигнал завершения урока, Хинта до неприличия резко рванул прочь из класса. По коридору он шел с той неповоротливой, тяжеловесной целеустремленностью, которую обычно демонстрируют в ламах боевые шагоходы Притака.

Однако прежде чем ему удалось отыскать Тави, произошло еще одно событие. В холле, около статуи трех мудрецов, он неожиданно наткнулся на толпу. В ее центре, взобравшись на невысокую тумбу статуи как на подиум, стояли Двана Лакойф и Круна Дипаса. Рука Круны фамильярно лежала у Дваны на плече – специально или нет, он будто копировал жест, каким Джифой обнимал мальчика на погребальной церемонии.

Это был тот самый Круна, который наговорил им мерзостей и довел Ашайту до слез в день, когда Тави и Хинта впервые встретили Ивару Румпу. Среди всех жителей Шарту Хинта, наверное, ненавидел Круну больше, чем кого-либо еще. Тот был на год старше Хинты и учился на следующем потоке. Он и ему подобные обычно не оказывали особой чести младшим ребятам, но Двану Круна обхаживал почти как равного.

В первое мгновение Хинта не мог понять, что происходит. Затем он осознал, что Круна и Двана позируют. Какой-то подросток из страшекласников ходил вокруг них с дорогим навороченным терминалом и делал трехмерный снимок для объемной печати. Мысль о том, что теперь где-то у кого-то будет небольшая статуэтка с лыбящимися Дваной и Круной, взорвала Хинте мозг, и он оцепенел, наблюдая за странной сценой.

– Готово, – сказал старшеклассник.

– Эй, Ишана, лезь сюда, сделаем еще один снимок с сыном героев! – Круна протянул руку и рывком втащил на подножие памятника какую-то девчонку. Хинта все еще стоял в оцепенении, глядя на них, и тут Круна заметил его. – Чего пялишься, улипо-брат улипо-брата? Не скучает твой заморыш по дохлым родичам, которых добыл Джифой?

Хинта перевел взгляд на Двану. Но Двана отвел глаза, и Хинта понял, что тот не будет за него заступаться. Втянув голову в плечи и чувствуя на себе десятки унижающих взглядов, он стиснул кулаки так, что ногти врезались в ладонь, и поспешил ретироваться из холла.

Тави он нашел, когда тот стоял перед дверью своего класса и разговаривал с тройкой мальчиков. Впрочем, это нельзя было назвать настоящим разговором – скорее, это было жесткое размежевание, или даже преддверие небольшой школьной драки. Тави отступил к стене, а его одноклассники сплотились и единым фронтом наступали на него.

– Джифой как отец для всего Шарту. И если ты, Руварта, про него еще слово плохое скажешь, тебе не жить здесь, ты понял?

Тави хотел что-то ответить, но увидел Хинту. На мгновение на его лице отразилась надежда на то, что друг встанет с ним плечом к плечу. Но Хинта не оправдал его ожиданий.

– Ты знал, – вместо приветствия процедил он.

– Знал о чем?

– Про нового учителя.

Тави оглянулся на одноклассников. Те медлили, не понимая, как закончить разборку после появления нового участника.

– Пойдем в кафетерий.

Хинта возразил даже прежде, чем успел осознать, о чем Тави говорит.

– Нет, – отрезал он. Это «нет» было просто манифестацией накипающего изнутри гнева и отрицания.

– Тогда пойдем в спортзал. Там сейчас тихо.

– Эй, мы не закончили, – дернулся один из парней. Хинта тоже хотел потребовать, чтобы Тави объяснился с ним здесь и сейчас, но тот не дал ему вставить и слова.

– Это наше с Хинтой дело. А с вами мы закончим позже.

Он схватил Хинту за руку и потащил его прочь. Они резко свернули за угол коридора, потом прошли еще метров двадцать и оказались в пустоте спортзала. Дверь закрылась, гомон десятков детей отдалился и стих.

– Да, здесь лучше, чем в кафетерии, – сказал Тави.

Хинта вырвал свою руку из его руки.

Школьный спортзал во многом походил на залы ламрайма – его помещение тоже было круглым, а в трех точках вдоль стен стояли проекторы, однако они были предназначены не для воспроизведения ламов, а для создания виртуальной реальности различных спортивных игр. Арена здесь была больше, под складными трибунами прятались ряды тренажеров, из окон в потолке бил яркий солнечный свет.

– Ты знал, – повторил Хинта.

– Да.

– Откуда?

– От него самого. Ивара сам мне сказал, что пойдет работать в школу.

Хинта обратил внимание, что Тави назвал учителя не по фамилии, а по имени. В этом вроде не было ничего особенно неприличного, но Хинта сумел уловить в интонации Тави какую-то непонятную, тревожную интимность.

– Как?

– Еще в тот день, когда происходило собрание гумпрайма. – Один из солнечных лучей коснулся лица Тави, и он на мгновение прикрыл глаза. Его ресницы задрожали, казалось, на них лежат серебряные пылинки. На его щеках после перепалки с товарищами был легкий румянец. – Ну, ты помнишь, я убежал от матери и пошел бродить по всему административному центру. И тогда я случайно с ним столкнулся. Я плакал. А он привел меня в порядок, заставил умыться, и потом мы очень долго сидели вместе. Уже под утро он уговорил меня вернуться домой. – Тави вскинул голову и осторожно заглянул Хинте в глаза. – Ты сердишься, что я не рассказал об этом? Наверное, это сложно будет объяснить, но я все время находил веские причины молчать.

Он снова потупился. Он выглядел виноватым, но совсем чуть-чуть. А Хинта ощущал, как в нем волна за волной нарастает обида, которая в десять или в сто раз больше этой крошечной, ускользающе-кокетливой виноватости. С другим мальчиком Хинта, возможно, уже стал бы драться. Но он не мог напасть на Тави – слишком тот был красивым и уязвимым.

– Во-первых, я молчал, так как боялся, что ты отреагируешь вот так – то есть, вот так, как ты сейчас реагируешь. Во-вторых, у меня было какое-то суеверное чувство – ну, вроде того, что я могу спугнуть это общение, если стану о нем всем рассказывать. А я никогда не встречал такого удивительного человека. И потом, когда он дал мне компас, я не мог о нем говорить из-за компаса. В последние дни я уже хотел тебе сказать, но решил, что лучше будет устроить сюрприз.

Известие про компас было ударом, которого Хинта не ждал.

– Да, я встречался с ним еще несколько раз после той ночи. Знаешь, у него много таких невероятных вещей. И он как будто совсем о них не заботится. Я даже пытался отказаться от компаса. Но он стал настаивать, чтобы я его взял. И я согласился, так как брал не для себя.

Тави замолчал. Хинта смотрел на него и чувствовал, как все его воспоминания соединяются в цельную картину.

– Это он. Это он заставил тебя думать обо всех вещах иначе.

– А почему ты так говоришь, будто в этом есть что-то плохое? Конечно, он повлиял, но вовсе не на все, о чем я...

Хинта не дал ему закончить.

– Ты был так хорош вчера, когда отрекался от всякого влияния, когда говорил, что должен проложить собственный путь, когда доказывал мне, как все эти предметы будут сами по себе увлекательны для настоящего тебя… для настоящих нас! – Комок ярости у него в горле наконец-то набух до конца и лопнул, рассыпавшись градом обидных слов. – И что же я узнаю теперь? Ты обругал все те предметы, которыми увлекался вместе с матерью, чтобы променять их на все те предметы, которыми увлекается этот странный, неприспособленный к нашей жизни чужак. Ты выдавал мне его мысли, будто они твои!

Хинта истерично усмехнулся. Ощущая жар в лице, он двинулся на Тави и, обеими руками толкнув того в грудь, прижал к стене.

– Ты вообще есть? Чьи слова меня увлекали? Его или твои? Кто ты, подделка? Может, ты вообще не личность, а, Тави? Ты прилипала! Ищешь людей, которые думают о чем-то необычном, и становишься как они! Так?

Голос Хинты окреп, превратился в крик. Губы Тави задрожали. Он просунул свои руки между руками Хинты, заставив того ослабить хватку, и вырвался. Они пошли вдоль по залу, кружась, как герои в поединке – Тави пятился, а Хинта напирал на него.

– Вот, значит, как ты ко мне относишься? – в голосе Тави тоже уже слышалась истерика.

– А как должен? – Хинта не мог сдержать слезы и теперь размазывал их по лицу, но при этом продолжал наступать.

– Думаешь, я и к тебе прилип? По-твоему, я как грязь на подошве скафандра?

– Может быть.

Лицо Тави пошло красными пятнами.

– Дело во мне или в нем? Или в том, что он мне интересен? Может, ты ревнуешь и думаешь, что у каждого из нас может быть лишь один друг? А может, ты просто ненавидишь чужаков, как и все в этом проклятом поселке безумцев?

Хинта снова схватил его за грудки. На Тави была одна из его любимых футболок с красочными барельефами-напенками. Нарисованные лица героев смялись под руками Хинты. Подростки, сцепившись, остановились посередине зала. Солнечный свет падал вокруг них – сияющие ромбы на ярком разлинованном полу арены.

– Я очень хорошо к тебе отношусь, – сквозь слезы сказал Хинта, – и именно поэтому мне больно. Ты не думал, что ведешь себя со мной так же, как твоя мать вела себя с тобой? Обманываешь меня? Не договариваешь мне? Манипулируешь мной? Подстраиваешь мою жизнь под свою, будто я твоя игрушка!?

– Нет. Потому что это не так.

Тави оторвал руки Хинты от себя, но больше не отступал. Хинта был сильнее, но только чуть-чуть. Он бы победил, если бы они начали драться по-настоящему. Но сейчас, пока они только толкались, высокий рост Тави уравнивал счеты.

– Это тебя нет, и это с тобой все не так. Завтра ты встретишь кого-то еще и начнешь интересоваться математикой и химией! А я, как дурак, пойду за тобой! Так, по твоему?

– Ты не был дураком, но сейчас ты им стал. Потому что все это действительно мои и твои интересы.

– Его, а не твои! – закричал Хинта.

– Они стали моими до того, как я с ним поговорил! – тоже повышая голос, выпалил Тави. – Да и не так уж мы похожи. Я не его калька. Просто он как судьба появился, когда я вырос и стал ссориться с мамой. Обвини еще омаров в том, что они создали нового меня. Обвини мир. Обвини книги, которые я читаю, ламы, которые я люблю. И нет, я не выдаю чужие мысли за свои! Я хочу быть как другие, просто мои другие – это герои. Обвини меня еще в любви к Джилайси!

Хинта попытался сбить его с ног, но не вышло. Тави сделал подсечку и швырнул друга на пестрый мягкий пол в центре арены. На мгновение Хинта увидел сквозь окна зала зелено-голубое небо и перистые бледно-розовые облака. Солнечный свет белой вспышкой врезался ему в глаза, и он на долю секунды ослеп. Он тут же начал подниматься на ноги, но Тави уже бежал к выходу из зала.

– Стой, – приказал Хинта.

Тави замедлил шаг, обернулся.

– Не прикасайся ко мне, – сказал он. – Ты шел к этому весь последний месяц. И весь месяц я переубеждал тебя, Хинта. Но ты слишком хочешь этой ссоры. Шарту в тебе ее хочет. Так получи ее. Прочувствуй до конца свою ненависть ко мне и другим чужакам. Переживи ее.

– Дело не в этом!

– В этом. Хотя и не только. А еще в том, что ты чего-то испугался в тот самый день, когда Ивара приехал в Шарту! И из-за этого я тоже молчал.

– Так это я во всем виноват? – взорвался Хинта.

– В чем во всем!? – срываясь, крикнул Тави. – Не произошло же ничего – и уж точно ничего плохого. Ты на факультативах, которые мог бы выбрать и сам. Да ты и выбрал их сам. Я всего лишь рассказал тебе вчера о своих планах. Ты пошел вслед за мной, потому что хотел этого.

– Ты рассказал о своих планах, не упомянув при этом самое главное, – снова двинулся на него Хинта. – Это и есть манипуляция другими!

– Даже если и так, я сделал это из наилучших побуждений. Мы, возможно, помиримся. Но не сегодня. Хочешь договорить – тогда начни ходить на его занятия. Может, на них ты поймешь, что я оказал тебе услугу, когда помог сделать этот выбор.

– Да кем ты себя возомнил? – заорал Хинта. Он бросился вперед, но ему не суждено было нагнать Тави. Какая-то девушка, видимо, услышав их перепалку, приоткрыла двери спортзала и заглянула внутрь. У нее на плече блестела бело-золотая нашивка, похожая на растаявшую и округлившуюся звездочку шерифа – этот знак носили старшеклассники, взявшие на себя обязанность присматривать за порядком в школе. Тави с несвойственной ему резкостью прошел мимо незнакомки. Она постояла, удивленно глядя ему вслед, потом с тупой строгостью взглянула на Хинту.

– Что здесь произошло?

– Ничего, – стирая с лица слезы ярости, ответил тот.

– Вы дрались?

– Если бы мы дрались, он бы сейчас лежал и кровью умывался, – сказал Хинта. Он, как и Тави хотел просто пройти мимо девушки, но та успела крепко схватить его за рукав кофты.

– Пусти, – потребовал Хинта. Девушка и не думала отпускать. На ее широком некрасивом лице застыло то стереотипное выражение, с каким взрослые женщины допрашивают провинившихся в чем-то детей. Разница в возрасте между ней и Хинтой была не больше чем в четыре года, но она явно считала, что он малыш, обязанный ей подчиняться.

– Этот мальчик, – спросила она, – это он тогда зачем-то вышел на сцену гумпрайма?

Вместо ответа Хинта перехватил и выкрутил ее запястье. Ее рука была больше и сильнее, но он вложил в свой рывок часть того гнева, что накопился в нем за время перепалки с Тави. Девушка вскрикнула от неожиданной боли, а он вырвался и бегом бросился прочь.

Все обиды, вся досада, все одиночество вдруг слились в его душе в единый океан, и эта страшная черная волна боли проломила какую-то преграду, у которой Хинта всегда останавливался до сих пор. Ярость тяжелым молотом стучала у него в висках. Ноги сами понесли его обратно в холл. В эту минуту Хинта почти лишился рассудка. Он ясно знал лишь одну-единственную вещь – что должен сделать с кем-то то, что не решился сделать с Тави. Он должен был разбить чье-то лицо – и это было единственно верное решение, потому что если бы он поступил иначе, то потерял бы какую-то важнейшую часть себя.

Когда Хинта вернулся в холл, Круна и Двана уже слезли с основания памятника, но толпа еще толком не рассосалась – слишком многие подростки хотели высказать сироте свои соболезнования или просто поторчать рядом. Хинта, грубо расталкивая сверстников, врезался в толпу. Вокруг него начался человеческий водоворот, послышались возмущенные возгласы, но он боевым тараном шел к своей цели.

Круну он увидел со спины, подошел к нему и резко рванул за плечо. Тот был на пол-головы выше и в два раза сильнее, но сориентироваться не успел. Хинта ударил его кулаком в челюсть снизу вверх, а когда противник попытался удержаться на ногах, ударил во второй раз – теперь с другой руки и в нос. При этом из груди Хинты вырывался крик – бессвязный, страшный, похожий на плач.

Круна, с удивленно приоткрытым ртом и губами, по которым быстро заструилась первая кровь, осел. А Хинта мельницей молотил его сверху – его руки двигались, как во время занятия физкультурой, когда тренирующиеся делают вращение от плеча. Старший противник был вынужден пассивно защищаться, подставляя под удары руки.

– Никто, никто, никто больше не будет обижать моего брата, ты понял?! – кричал Хинта. – Ашайта не омар!

Впрочем, его триумф продолжался лишь мгновения, пока кто-то из друзей Круны не сумел борцовским приемом перехватить его за пояс и сбить с ног. На Хинту обрушился град ударов ногами. Толпа распалась на большинство, которое предпочло ретироваться, и меньшинство, которое било обидчика. Круна, мыча от боли, сумел подняться и тоже хотел присоединиться к ним. Хинта сжался в клубок и терпел удары.

Его могли бы серьезно избить, если бы не чей-то окрик, после которого старшеклассники бросились наутек. Обессиленный, с красным заплаканным лицом, Хинта перевернулся на спину и лежал так, глядя снизу вверх на поднимающиеся к потолку статуи трех мудрецов. Каменный пол приятно холодил синяки на спине и ногах. А потом над ним появилось чье-то лицо. Хинта сморгнул, чтобы убрать из глаз лишние слезы, и к своему ужасу увидел, что над ним склоняется Ивара Румпа.

– Ты в порядке? – спросил тот, протягивая мальчику руку.

Хинта со стоном поднялся на ноги.

– Да.

– Еще никогда не видел, чтобы дети вот так дрались. У вас в школе всегда так?

– Вы скажете об этом Гарай?

– По идее я должен. Кто были эти парни? Они ведь старше тебя?

Хинта мотнул головой.

– Это неважно. Драку начал я.

В лице учителя что-то изменилось, будто сквозь него проступила из глубины улыбка – только вот сам мужчина при этом не улыбался.

– Я не скажу, если не узнаю, что это повторилось, – обещал он. И Хинта неожиданно ощутил покой. Это чувство было очень странным, потому что остались прежними все его эмоции: и по поводу Тави, и по поводу связи Тави с этим человеком.

– Спасибо, – поблагодарил Хинта. – А я никому не скажу про вас.

Это вырвалось у него само собой, и он тут же испугался, что будто заключает с учителем сделку, или даже шантажирует того. Однако Румпа не рассердился – только кивнул. Так они и разошлись.

Больше в тот день Хинта с Тави не говорил. После ссоры и драки оставшиеся школьные часы превратились для него в медленный ад. Замкнувшись в себе, он перетерпел еще два занятия, потом зашел домой, поел и вместе с матерью и братом отправился работать в парники. Наклоняясь к грядкам, он стискивал зубы от боли в отбитой пояснице, но старался двигаться естественно – не хотел, чтобы кто-нибудь что-нибудь заметил. Однако хуже любых физических страданий было то, что без Тави каждый час его жизни вдруг сделался пронзительно одиноким. Единственным его утешением стал Ашайта. Каким-то образом тот умел без слов понимать настроение близких людей. Он весь вечер ласкался к старшему, касался его и пытался втянуть в свои простые и странные игры. Но, к сожалению, Хинта не мог ответить брату тем же, и не знал, как рассказать ему о своей беде.

В отличие от Хинты, Тави нашел, с кем поговорить. В самом конце учебного дня он подловил Ивару Румпу, когда тот закрывал свой кабинет. Учитель услышал шаги, оглянулся и улыбнулся.

– Привет.

– Здравствуйте. – Мимолетная радость от встречи на лице Тави смешалась с озабоченностью. – Как Ваш первый рабочий день?

– Он был долгим. Я увидел почти сотню новых лиц и стараюсь удержать в памяти около полусотни новых имен. Завтра будет еще столько же. Когда начинаешь преподавать на новом месте, это всегда тяжело.

– Я об этом не думал. А сколько людей Вы можете запомнить? И сколько у Вас учеников? – Тави немного оживился, но не расцвел и не развеселился так, как раньше. Даже в ночь после гумпрайма, когда он плакал и бился в истерике, он выглядел более открытым, чем сейчас.

– В этой школе около семи сотен детей и подростков разных возрастов. Примерно треть из них будет посещать хотя бы один мой предмет. То есть, я должен запомнить от двух до двух с половиной сотен учеников, и около двадцати новых коллег. А на твой первый вопрос я затрудняюсь ответить: мы до определенной степени помним вообще всех, кого хоть раз видели.

Они неторопливо пошли вдоль по коридору, за окнами которого виднелась залитая предзакатным светом центральная площадь Шарту

– Шарту такой маленький, – сказал Тави. – Я рад, что родился не здесь. Мой опыт хоть немного шире, чем у местных. А те, кто родился и вырос здесь… они вообще не знают, что такое большой мир. Они не видели никого, кроме нескольких тысяч живущих здесь людей.

– Я знаю, ты думаешь, что жизнь в замкнутом мирке чего-то лишает. Но позволь мне с тобой не согласиться. Пока мы живы и здоровы, в плане нашего восприятия над нами не имеют власти почти никакие обстоятельства. А вот мы сами очень часто ограничиваем себя, запрещаем и мешаем себе смотреть вокруг или вникать в то, что уже увидели. Можно жить в многолюдном квартале в центре Литтаплампа и ничего не знать о мире вокруг, ничего не видеть в других людях, кроме отражения собственной пустоты. А можно жить здесь и найти бесконечность непостижимого в других людях, хотя и знаешь каждого из них в лицо.

– Я понимаю это. Вы уже говорили похожие вещи. И все же я не могу не хотеть вырваться отсюда. И я не буду сидеть, сложа руки. Я делаю многое, чтобы понять и узнать Шарту. Мой ум занят поисками красоты здесь. Но мое сердце хочет в бесконечную даль. А Литтапламп кажется таким большим, могущественным, сложно устроенным… и таким недостижимым.

– Это правда, – медленно, словно с неохотой произнес Румпа. – Литтапламп большой, даже огромный. И он – сердце литской ойкумены. Но это больное сердце чахлого, умирающего организма. Когда-то там произошел истинный ренессанс культуры и государственности, но с тех пор прошло уже два века, и это были два века угасания. Там все еще шестнадцать миллионов жителей – достаточно, чтобы благополучно приехавший туда легкомысленный человек, даже прожив там несколько лет, не заметил ни одной проблемы. Но когда начинаешь изучать историю, понимаешь, что это лишь остатки прежнего города. Там почти ничего не строят. Из четырнадцати существующих директорий функционируют только восемь.

– Почему?

– Потому что это не нужно тем, кто мог бы этим заниматься, а те, кто хотел бы жить под заброшенными куполами, не в состоянии своими силами отремонтировать разрушенную инфраструктуру. При этом на окраинах города растут поселения, нищие по сравнению с Шарту, где скапливаются неграмотные беженцы, мигрирующие к столице с разоренных войнами рубежей ойкумены. Некоторые из этих людей приходят с оружием, и тогда в фавелах происходят кровавые вспышки насилия.

– Но разве не должен кто-то спасти и всех этих людей, и город?

– Спасти от чего? Спасти для чего? Однажды наступает момент, когда вещь уже настолько перестает быть собой, что исчезает та суть, ради которой мы хотели бы за нее бороться.

Тави понурился.

– Это будет не очень вежливо с моей стороны, – предупредил он, – поэтому сначала я хочу сказать, что восхищаюсь Вами и очень ценю наше общение и Вашу доброту ко мне. Но я должен спросить: Вы так говорите, потому что Вы разочарованный человек?

Румпа бросил на мальчика короткий взгляд.

– Пожалуйста, не надо мной восхищаться. Я совершенно обычный человек.

– Извините. Само вырвалось.

– И нет, я не разочарованный. Мне интересно жить, у меня есть надежды – просто я не связываю их с организациями, городами, странами. Все мои надежды связаны либо с отдельными людьми, либо с истиной, которую мне доставляет удовольствие искать.

– Хотите сказать, я не должен рассчитывать на Литтапламп? И, заглядывая в будущее, мне стоит видеть себя сорокалетним агрономом на службе у следующего поколения семьи Джифой?

Учитель на мгновение прикрыл глаза и вздохнул, а когда заговорил снова, его голос звучал почти нежно.

– Тави, ты поссорился с матерью и поэтому решил, что теперь должен сам взять свою судьбу под контроль. Но нельзя все в жизни запланировать. Нет никакой пользы в том, чтобы принимать огромные, сокрушительные решения там, где для них нет оснований. А главное, поместив все своим мечты в будущее, планируя-планируя-планируя то, каким оно должно стать, можно очень легко потерять себя в настоящем. Кто ты сейчас?

Они остановились на развилке коридоров, где не было окон и не горели лампы, а потому царили неглубокие сумерки. Лицо Тави в рассеянной полутьме казалось еще более сосредоточенным, чем на свету.

– Я еще никто.

– Нет, ты кто-то, – с неожиданным нажимом возразил Румпа, – и ты это прекрасно знаешь. Просто ты поспешно решил, что у тебя больше нет права быть тем, кто ты есть. Так кто ты?

Тави раздраженно пожал плечами.

– Ребенок. Ученик. Сын своей матери. Все мы являемся тысячью «кто-то», но ведь это почти не имеет значения.

– Ошибаешься. Любое из наших маленьких определений имеет огромное значение. Иногда человек, который уже стал уважаемым профессионалом в своей области – хорошим художником или лидером какого-то сообщества – вдруг замирает в ужасе, так как осознает, что, сделавшись благодетелем для многих, перестал заботиться о самом себе и о своей собственной семье, перестал замечать то, что намного ближе к нему, чем предмет взлелеянных им амбициозных планов. И такой выбор бывает невозможно оправдать ни перед собой, ни перед другими. Но еще чаще бывает, что тот же самый человек не достигает ни одной из своих возвышенных целей, но ради них успевает отвергнуть и разрушить все то хорошее, что могло бы быть в его жизни. Понимаешь?

Он неожиданно взял Тави за плечи и слегка встряхнул. Мальчик даже испугался – не какого-то насилия со стороны Румпы, а той экспрессии, с которой учитель вдруг себя повел.

– Да, кажется, понимаю. Но что же такого важного в том, кто я сейчас? Я еще ничего не пропустил, никого не… – Тави хотел заявить, что никого не отверг, но осекся – вспомнил тяготящую его ссору с Хинтой, да и ситуация с матерью была слишком похожа на полное взаимное отвержение.

– Ты ребенок, – ободряюще улыбнувшись, сообщил ему Румпа. – Ты умный, необычный, талантливый, но все еще очень молодой человек. И я вижу, как тебя изнутри грызет страшная амбиция. Ты считаешь свое положение ничтожным – но это не так. Именно сейчас ты прекрасен и свободен – так прекрасен и так свободен, как, возможно, уже не будешь никогда после в своей жизни. Я помню, что ты говорил мне в ночь своей ссоры с матерью. Ты думаешь, что на тебе огромная ответственность – и это чувство может сделать тебя лучшим из людей. Но ты не имеешь права забывать, что главная твоя ответственность сейчас – ответственность быть ребенком.

Все это было сказано так и таким тоном, что Тави не смог обидеться. Но он опешил и молчал.

– Не смотри на мир и на свою жизнь, как стратег на поле боя. Не теряй связи со своим детством, не отвергай вещи, не выноси сурового приговора. Иначе ты не заметишь, как мечта о странствиях превратится в мечту о военном походе, а мечта о справедливости станет мечтой о власти и контроле. Твоя жизнь может длиться еще годы и годы, ведь она только началась! Помни, дети обречены стать взрослыми, не нужно это торопить. Дай времени течь и просто делай то, что тебе сейчас по душе. А однажды, возможно, все само сложится так, что ты просто, как обычный человек, поедешь в Литтапламп и своими глазами увидишь огромные купола его директорий. Ты отказываешься приговаривать себя к Шарту. Теперь откажись приговаривать себя к Литтаплампу. Не ищи заранее конечную цель своего пути.

Мальчик все еще молчал. Румпа подбросил на ладони ключ-карту от своей студии.

– Я занесу это в учительскую и пойду домой. Если хочешь, и если у тебя закончились занятия, можем вместе прогуляться до наших квартир.

– Конечно, хочу! – вскинулся Тави. Минуту или две он стоял у стены, захваченный потоком противоречивых мыслей и эмоций; потом они вместе двинулись в направлении школьного холла. В коридорах первого этажа было пустынно – уже закончились занятия всех потоков, кроме самых старших.

– Я не понял, – сказал Тави, – что значит «ответственность быть ребенком»? Обычно говорят лишь об ответственности детей перед родителями, но Вы же не…

– Нет, я не это имел в виду. Ответственность быть ребенком – это такая странная ответственность, которая состоит в том, чтобы помнить, что ты все еще имеешь право быть безответственным. Вспомни, как ты бунтовал против матери, когда она захотела, чтобы ты взрослел – ты же сам мне все это рассказывал. Но разве ты не стал сейчас почти тем, кем она от тебя требовала стать? Ты весь во взрослых делах, в мечтах о большом будущем, в решениях, заботах и хлопотах. Когда ты последний раз был в ламрайме?

– Ну… – замялся Тави. Румпа кивнул, увидев, что его слова достигли цели.

– Стань снова счастливым. Только пойми меня правильно: не веселым, а именно счастливым. Веди счастливую вольную жизнь, какая подобает ребенку. При этом ты можешь обижаться на других или оплакивать погибших – но все это тоже часть счастливой жизни. Главное, чтобы все эти настроения вовремя проходили, а ты сам и ребенок в тебе оставались на месте.

– Вы правы. Кажется, я уже очень далеко ушел. Даже не знаю, с чего начать движение обратно.

– Не далеко. А начать можно с ламрайма или с любой другой из тех вещей, которые ты делал месяц назад. Кстати, насчет открытий первого дня: меня удивил уровень преподавания в Шарту.

– Такой низкий?

– Нет, такой высокий. Здесь точно не хуже, чем в среднестатистических бесплатных школах Литтаплампа. И здесь по-настоящему много активных и смышленых ребят. У меня сегодня были младшие. Из них особенно хорош четвертый поток. И учебный план, который приняла Гарай, мне тоже очень понравился. В нем есть лишь несколько провалов, по которым эта школа уступает нормативам метрополии. В остальном же все на уровне, или даже лучше.

Тави уклончиво мотнул головой, как будто все еще не был готов признать, что Шарту может хоть в чем-то равняться с большим миром по ту сторону Экватора. Стоило ему снова замкнуться в себе, как на его лицо тут же вернулось прежнее выражение огорчения, потерянности и тревоги. А потом Румпа увидел в нем борьбу. Один Тави пытался улыбнуться, стать прежним, а другой упрямо, угрюмо и алчно рвался в свою темно-огненную предопределенность.

– Я ожидал другого, – как бы не замечая перипетий на лице ученика, пояснил он. – Я думал, будет ужасная захолустная школа. Но я не позволил этой предвзятости замутнить мой взор – и увидел все, как есть. Теперь я думаю, дело в том, что из-за миграционной политики в Шарту застряло несколько специалистов, которые, как и я, смогли найти работу только в школе. У большинства моих коллег не педагогическое образование. Но это вредит процессу не так сильно, как можно было бы ожидать.

Через холл они попали в прозрачный переход, длинный и извилистый, по которому можно было без скафандра добраться от школы до жилых корпусов административного комплекса. Пластиковый тоннель то шел по самой земле, то поднимался вверх, пропуская под собой автотранспортные магистрали. Поток теплого воздуха несильно дул в лицо, откидывая назад светло-русые волосы мужчины и мальчика.

– А как прошел твой первый день?

– Неплохо в плане занятий. – Тави каким-то странным, истерическим движением потер лицо. У Румпы перед глазами встала та сцена, когда шестеро старшеклассников избивали ногами Хинту. Он подумал, что Тави наверняка знает о случившемся.

– А в остальном?

Тави поднял взгляд.

– Я чувствую себя совсем чужим. Вы говорите, у нас неплохая школа. А мне кажется, что вокруг болванчики-идиоты с парапластиковыми мозгами.

– Почему тебе так кажется?

– Может, это и правда результат того, что я перегнул палку со своим желанием быть кем-то другим. Настоящим героем, который может в чем-то убеждать людей.

– А какую причину ты бы назвал, если бы не было нашего нынешнего разговора?

Тави несколько мгновений искал правильную формулировку.

– Потому что… потому что люди даже не обдумывают, откуда что-то взялось у них в голове. Они слепо хватаются за какую-то идею, причем тем крепче, чем более примитивной и смутной она является. А потом они упрямо стоят на своей глупости, когда приводишь им аргументы разума.

Учитель едва заметно кивнул – не в знак согласия, а скорее, чтобы показать, что понимает, о чем речь.

– И потом эти же люди объявляют, что это у меня в голове все так, как у них, – приходя в ораторское возбуждение, продолжал Тави. – То есть, они обвиняют меня в том, что это я не контролирую свои мысли. Но я-то точно различаю те идеи, которые появились у меня сами собой, и те, которые я почерпнул у других.

– Не ставлю твои слова под сомнение. Но если ты так в этом уверен, то объясни, как ты это делаешь. Не знаю, о ком ты говоришь, но мне кажется, те люди тоже уверены в том, что все мысли в их голове принадлежат им самим.

Пыл Тави приугас, он снова понурился. Сквозь прозрачные стены перехода было видно, как на улицы поселка вереницами втекают вялые толпы батраков в перепачканных фратом скафандрах. Рабочий день был закончен. Вместе с людьми с полей возвращались синие машины – они грузно катили по грунтовым дорогам, вслед за каждой поднимался высокий шлейф пыли, в которой радугами преломлялись лучи закатного солнца. Густые тени заполняли пространство между постройками. В окнах домов отражался пламенеющий горизонт.

– Мои мысли, – наконец, произнес Тави, – не похожи на мысли других людей. А у большинства из них мысли и чувства просто одинаковые. Все, что они говорят и думают, всегда укладывается в какую-то конвенцию. Как будто они не люди, а терминалы, на которые кто-то установил всего пару-тройку программ. Я был неправ: я не могу точно сказать, что мои мысли – мои; откуда мне это знать? Я просто понимаю, что в Шарту я очень одинок – ни у кого нет того набора мыслей, который в голове у меня.

– А о каких мыслях и идеях мы говорим? О политике, о ламах, об отношении к старшим, о жизненном выборе?

– В своем взгляде на ламы я часто испытывал одиночество, но там всегда и у всех был большой разброс мнений, и это так не угнетало. Нет, сейчас я о политике: о Шарту, об омарах и Джифое, о чужаках. Многие здесь ненавидят чужаков и все еще считают меня одним из них. И, наверное, я и правда чужак, раз до такой степени не совпадаю с ними во всем. Наверное, это одна из причин, по которым я так хотел вырваться отсюда в Литтапламп. Мне все казалось, что где-то там я могу стать своим.

– Не можешь. Люди там куда больше похожи на людей здесь, чем тебе кажется. Они тоже бывают глупы и тоже мечтают о войнах. А легкая жизнь и короткий путь к воплощению своих амбиций делают некоторых из них такими чудовищами, рядом с которыми здешний Джифой покажется образчиком мудрости и миролюбия.

– Да, я понял, – устало сказал Тави, и Румпа подумал, что тот наверняка опять слышит в его словах лишь половину смысла.

– Не сопротивляйся этому. Просто выбери, каким чужаком ты хочешь быть. Чужак – это или никто-временщик, или гость, или враг. Я предпочитаю в подобном раскладе быть гостем. А хороший гость не дает хозяевам дома советов, как тем жить, до тех пор, пока его не спросят. Его самостоятельное вмешательство оправдано лишь в тех редких случаях, когда он видит, что своим словом и делом может кого-то спасти – к примеру, остановить насилие над слабыми, причем остановить его навсегда, так, чтобы сами слабые не стали потом мстить тем, кто их унижал. Если ты не видишь подобного случая в Шарту, то и не вмешивайся.

Тави закусил губу.

– Они бросают неполноценных детей в пустошах, чтобы те умерли или стали омарами. Разве это не насилие над слабыми?

Они остановились на мосту, перекинутом через очередную дорогу – внизу были задворки административного центра. Рабочие в силовых экзо перекатывали бочки из открытой фуры в грузовой шлюз комплекса. Поодаль парень и девушка в легких полускафандрах играли в сокс. Издалека с полей шел прозрачный туман, от него красный свет солнца начинал распадаться желтыми аурами.

– Да, ты говорил. И потом я выяснил, что о подобных случаях упоминали по всей экваториальной границе ойкумены. Но я так понимаю, что в Шарту это в прошлом. Мне сказали, что здесь есть дети-инвалиды, в том числе с церебральными повреждениями, которые не ходят в школу и занимаются на домашних терминалах. Кажется, младший брат твоего друга…

– Его жестоко дразнят.

– Подобная неприязнь и дразнилки – неизбежные последствия недавно произошедшего в обществе размежевания. Да, это омерзительно, но все же не угрожает этим детям так, как раньше. То есть, спасать уже некого – все спасены. А если бы даже это было не так, Тави, ты должен понимать, что есть общества с очень разным представлением о гуманности. Вмешиваясь, требуя от этих обществ перехода к другим ценностям, отдельный человек извне почти никогда не достигает успеха. Такие вещи можно изменить только с помощью идущей десятилетиями пропаганды новых идеалов, либо ценой еще большего насилия, либо в случае, когда уже сам собой сформировался раскол, в который можно вбить клин. В этом третьем случае отдельный человек способен достичь успеха. Но ему стоит трижды подумать, хочет ли он раскалывать общество – так как это зачастую тоже приводит к новому насилию. К тому же мир, где мы живем, стал настолько ненадежным, рушащимся, экстремальным, что борьба только за судьбу подобных людей может в целом уже не иметь смысла.

Тави кивнул – и вдруг не выдержал.

– Я поссорился с лучшим другом.

– С Хинтой? – уточнил Румпа. Теперь он понял, что о драке Тави может ничего не знать.

– Да, с ним.

– Из-за чего?

Лицо Тави напряглось, в глазах уже стоял призрак слез.

– Честно говоря, из-за Вас.

– Из-за меня? – скрывая настороженность, переспросил Румпа. Ему вспомнилась утренняя встреча. Не то чтобы он по-настоящему боялся сплетен – они были неизбежны. Просто так вышло, что Тави уже что-то для него значил, а поэтому он предпочел бы сам рассказать мальчику о своей болезни и вообще о себе. И еще было обещание Хинты молчать, которое тот дал после драки. Румпа не любил, когда люди нарушают свои обещания.

– Ну, не только из-за Вас. Мне кажется, что Хинта, как и все здесь, застрял в каких-то убеждениях. Нет, он не такой, как другие. Он лучше. Но он как будто на полпути между мной и людьми. И иногда от этого тяжело.

– Ты хочешь, чтобы он был больше похож на тебя?

– Это неправильно, да?

– Я не знаю. Тебе решать.

Тави угрюмо кивнул.

– Помириться будет сложно.

– А причем здесь все-таки я? Я, кстати, встретил твоего друга сегодня утром.

– Да? У него же не было с Вами занятий.

– Не было. Мы просто случайно оказались в одно время в одном месте. Узнали и поприветствовали друг друга.

– Так вот откуда он узнал, – протянул Тави.

– Узнал о чем?

– Что Вы наш новый учитель.

– А он не знал?

Тави закрыл лицо руками.

– Я ему не сказал. И все время на это была какая-то причина. А главная была в том, что я чувствовал в нем что-то… ну, как будто Вы ему не по душе. Я знал, что он будет странно реагировать, если я расскажу про наше с Вами общение.

Мужчина молчал. Он думал о том, что Хинта, очевидно, ничего никому не пересказал из подслушанного разговора. Это радовало. Ему нравилась их дружба, она напоминала ему то, что сам он в своей жизни потерял.

– И я сделал только хуже. Сегодня он узнал это сам и просто набросился на меня. У нас была почти драка.

Румпа несколько мгновений раздумывал, сказать или не сказать, а потом принял решение: сказать, и быть честным.

– На какой это было перемене?

– На второй, а что? – Тави уже напрягся, будто почувствовал беду.

– К концу второй перемены Хинта в холле дрался один против нескольких старшеклассников. Я их разнял.

Теперь они стояли у прозрачной стены тоннеля и сквозь пластиковую пленку смотрели на закат. Солнце сплавлялось с линией горизонта.

– Он в порядке? – упавшим голосом спросил Тави.

– Крови у него не было, хотя били его серьезно. Но думаю, я вовремя успел вмешаться. Я не стал сообщать начальству, и никаких проблем у твоего друга не будет, если, конечно, не случится новой драки.

– Это из-за меня, – медленно выдохнул Тави.

– И что будешь делать?

– Я не знаю, – со слезами в голосе ответил мальчик. Теперь это был тот, прежний Тави, и у учителя отлегло от сердца. – Но он был неправ! Что мне было делать, если он лез на меня и говорил столько глупых и плохих вещей? Он вообще стал говорить мне, что меня нет, что я всегда чужая калька: сначала моей матери, а теперь Ваша.

От последних слов Румпа неуловимо помрачнел. Он и сам не мог не замечать, как они с Тави похожи. От этого ему делалось не по себе, как и от обожания, которым тот его одаривал. А уйти в сторону было уже невозможно.

– Так вот кого ты имел в виду, когда рассказывал про свои и чужие мысли.

– Да.

– Прости, но мне действительно нужно домой. Я очень устал.

Они вошли на второй этаж жилого корпуса. Здесь были коридоры с богатой отделкой, на потолке ровным светом горели яркие лампы.

– Когда люди ссорятся, они обычно все немного неправы и все немного правы. И когда они мирятся, каждому из них приходится за что-то извиняться и за что-то прощать.

– Я понимаю.

Остаток пути до квартиры Румпы они проделали молча.

– Ну что ж, – сказал учитель, – увидимся завтра на занятиях.

Тави улыбнулся. Ему явно было легче, чем в начале разговора.

– Мне интересно, как это будет. Какой Вы за кафедрой.

– Скоро увидишь. Но поверь мне, я и за кафедрой – обычный человек.

– А знаете, куда я сейчас пойду? – вдруг спросил Тави.

– Домой, как и я? – уже догадываясь, что ошибется, предположил мужчина.

– Нет, – шмыгая носом, возразил Тави. – В ламрайм.

Румпа широко улыбнулся.

– Ну, тогда удивительного тебе лама, – пожелал он. Его серые глаза блеснули, и от этого Тави стало жутко и хорошо.

– А Вам хорошего отдыха, – откликнулся он.

Они кивнули друг другу и разошлись.

Поздно вечером Хинта лежал на верхнем ярусе их общей с братом кровати и смотрел в окно. Тело до сих пор ныло после драки. Ашайта уснул. Улицу ярко освещали прожектора – они зажигались каждую ночь с тех пор, как Шарту оказался на осадном положении. За прошедшие недели Хинта привык к этому белому сиянию, оно уже не удивляло и не мешало спать. Но сейчас он вдруг с необычайной ясностью вспомнил, как видел этот искусственный свет в первый раз – в ночь после гумпрайма. Тогда он переживал за Тави, корил себя за трусость и, плача от стыда и страха, молился о том, чтобы их дружба осталась жива.

С тех пор все будто перевернулось. Теперь ему тоже было стыдно, но не за себя сейчас, а за то, каким мягкотелым он был тогда. На этот раз Хинта не плакал. Он вел с самим собой жесткий, жестокий и не очень честный спор. Его внутренние конфликты утратили способность сглаживаться и угасать, внутренние монологи не посвящались больше поискам слов примирения. Почти всем своим существом Хинта хотел причинить Тави боль. Он хотел, чтобы во время их следующего разговора тот плакал и жалко извинялся. Когда Хинта особенно сильно сосредотачивался на своих темных эмоциях, у него в висках начинало тонко звенеть, словно в голове у него помещался высоковольтный генератор электро-злобы.

Но генератор был лишь частью большей машины. Эта машина – машина обиды в нем – обладала тупой несгибаемой волей и расчетливым процессорным разумом. В то время как генератор поднимал вокруг себя энергетический ярость-шторм, процессорная часть машины занималась вычислениями. Подчиняясь ее логике, Хинта прикидывал, как долго Тави будет упираться, и как заставить того в полной мере осознать свою неправоту. Каждый раз, когда Хинта встречал в своей памяти какую-то истину, которая говорила о его собственной неправоте и о правоте Тави, он вместо раскаяния испытывал пароксизм отчуждения и ярости: включался генератор внутреннего шторма. Так, к примеру, он жутко разозлился, когда вспомнил, что попытка Тави выступить перед гумпраймом случилась прежде, чем тот мог обстоятельно поговорить с Иварой Румпой. Это доказывало, что перелом во взглядах Тави произошел без участия чужака. Хинта не желал это принять – и сразу попытался развернуть воспоминание в свою пользу. Он решил, что оно лишь обличает очередную ложь Тави: очевидно, тот не мог сам прийти к новым идеям, а значит, он тайно общался с Румпой еще до гумпрайма. Однако затем Хинта сообразил, что как ни крути, а все случившееся с Тави в гумпрайме выросло из рассуждений о Джилайси Аргнире. Тави был верен этому герою всю свою жизнь, так что здесь Хинта уже никак не мог усмотреть чужого влияния. Но и это открытие вызвало у него лишь досаду и очередную вспышку ярости. Он начал упрямо хитрить внутри себя. Ему пришло в голову, что можно перевернуть всю ситуацию и посмотреть на нее иначе. Пусть Тави пришел к своим идеям сам, но тогда каковы же были эти идеи, если они заставляли его испытывать симпатию к сбежавшему из Литтаплампа безработному сумасшедшему?

И тут Хинта переключил свою ярость на нового учителя. Теперь он верил в каждое недоброе слово, которое директорша бросала тому в лицо. Да, Ивара Румпа был больным, ничтожным, а пуще того, безответственным обманщиком и злокозненным манипулятором. Даже в том, как чужак вмешался в драку в холле, Хинта был готов теперь увидеть призрак какого-то злого умысла. Сейчас он уже почти верил в то, что учитель мог заранее просчитать его реакцию и сделал свое как бы доброе дело исключительно ради того, чтобы Хинта обещал ему свое молчание. Думая так, он однозначно решил, что не пойдет на лекции Румпы и завтра же попросит, чтобы ему вернули прежнее расписание. А потом он неожиданно осознал, что если поступит подобным образом, то даст Лартриде Гарай повод уволить нового учителя.

Эта мысль напугала и взбудоражила Хинту. Конечно, тут было несколько оговорок. Во-первых, директорша вроде бы сама отвергла пари. Во-вторых, в пари, которое предлагал Румпа, речь шла об ученике, бросившем ходить на его занятия. Можно ли считать ученика бросившим занятия, если он отказался от них еще до того, как они начались? С другой стороны, Хинта запомнил гнев, в котором была Гарай. Он мог представить, что теперь она использует любой повод, лишь бы избавиться от нового учителя. То есть он, Хинта, держал сейчас жизнь этого взрослого человека в своих руках, мог разрушить ее одним движением.

Когда он до конца все это понял, ему стало совсем не по себе. Это было не то же самое, что ссориться с Тави. Зримая пропасть пролегала между серьезностью подобной мести и масштабами той нынешней полудетской обиды, которую испытывал Хинта. И как бы зол он ни был, он это понимал. Многие в Шарту могли издеваться над Ашайтой, но никто еще не посягал на то, чтобы силой изгнать больного ребенка из поселка. Лишить учителя единственной работы было все равно, что приговорить его к остракизму.

Хинта задохнулся и зажмурился, а потом ощутил новый приступ ярости, направленной против Тави. Тот глупо и случайно обрек его ходить на уроки этого ненормального чужака. И если Хинта не хотел замарать рук, то, значит, он был приговорен к году заранее ненавистных факультативов и студий.

На следующий день у Хинты была его первая лекция по онтогеотике. Часом раньше в студии Румпы занимался поток Тави, так что они были вынуждены столкнуться в коридоре. Увидев друг друга, они на мгновение замерли; между ними образовалась запретная земля – ни обогнуть, ни перейти. Мгновение в глазах у обоих сверкала показная гордость, под которой прятались потаенные слезы. Потом первое оцепенение прошло, и они, сжавшись и не здороваясь, прошли друг мимо друга. Каждого унесла своя толпа.

На нелюбимых предметах Хинта предпочитал сидеть в задних рядах. Сейчас он хотел поступить так же, но на факультатив ходило слишком мало ребят с его потока, и ему не удалось спрятаться за их спинами. Он побродил между пустующих парт галерки, уныло вернулся назад и сел в центре. Уже опустившись на выбранное место, он поймал на себе взгляд преподавателя. Тот тут же отвернулся, но у Хинты осталось неприятное чувство, будто Румпа как-то особенно пристально наблюдал именно за ним. От этого в его душе с новой силой восстали все параноидальные подозрения насчет того, как искусно этот чужак может манипулировать людьми.

Прозвучал сигнал начала урока, и новый учитель взошел на кафедру. Он молчал и рассматривал учеников. Хинта, пусть и со злобой в сердце, все же оценил этот ход. Был какой-то особенный шарм в том, чтобы вот так спокойно начать свое первое занятие. Тринадцатилетние мальчики дисциплинированно сидели на своих местах и щурились в ожидании слов взрослого. А тот держал паузу – казалось, в этом умении он может сравниться с лучшими ораторами гумпрайма.

– Мое имя Ивара Румпа, – наконец, произнес он, – и я приехал в Шарту всего месяц назад. Знаю, это необычно, поэтому, чтобы не дразнить понапрасну ваше любопытство, предлагаю начать наше первое занятие с пятиминутки вопросов. Любой из вас может спросить меня о чем угодно. Но тогда и я в ответ тоже спрошу его о чем угодно. И мы оба должны будем ответить честно и полно.

Ребята шевельнулись, но по-прежнему царила тишина. Румпа зажег над кафедрой голограмму с обратным отсчетом.

– Если вопросов не будет, то я сразу перейду прямо к началу лекции. Ну, кто первый?

Голос подал Драва Таджура.

– Откуда Вы приехали?

– С той стороны Экватора. Если точнее, то из Литтаплампа, а еще точнее, из университетского квартала директории Кафтал.

Многие ребята невольно охнули от удивления. Никто из них ничего не знал о мире по ту сторону Стены, и уж тем более про директорию Кафтал. Хинта сам впервые услышал это название, когда вчера случайно подслушал разговор между новым учителем и директоршей.

– Кто променяет жизнь там на жизнь здесь?

Румпа остановил Драву предупреждающим жестом.

– Сначала мой вопрос.

– Простите.

– Ты всегда самый бойкий в потоке?

Раздались ехидные смешки, но Таджура не смутился.

– Нет. Из тех, кто здесь, еще Нима Крайф и Ладжи Тадана. – Те подняли руки. – И еще вот он, – указал он на Хинту. – Но он всех забивает только на роботехнике.

Хинта подавленно вжал голову в плечи.

– А меня зовут Драва Таджура. Теперь ответьте на мой вопрос.

– Кто променяет жизнь с той стороны на жизнь здесь… Ты удивишься, но многие поступили бы так, если бы знали, что здесь есть подходящая работа и вполне нормальные условия для жизни. Разумеется, желающих было бы в сотни раз больше, если бы, переселившись за Экватор, они могли сохранить гражданство. – Румпа посмотрел прямо на Таджуру. Тот вдруг не выдержал этот взгляд и потупился. – Что касается меня, я был исследователем в университете Кафтала. С той стороны Экватор изучен почти полностью. С этой же стороны никто не занимается мониторингом его состояния, не замеряет характеристики землетрясений, не ведет раскопки. Между тем, эта земля может скрывать в себе множество секретов. Так что меня привел сюда профессиональный интерес. Мой энтузиазм ученого сильнее, чем страх утратить социальный статус. Такой ответ тебя устроит?

– Да, – подумав, согласился Таджура.

– А теперь мой вопрос. Чего ты боишься больше всего на свете?

Таджура подошел к ответу серьезно.

– Это не одна вещь. Я боюсь проиграть в любой игре. Боюсь своих болезней и чужих похорон.

Румпа кивнул ученику и ждал, когда будет задан новый вопрос. Выступил Нима.

– А чего Вы боитесь больше всего? – к радости одноклассников, вернул он учителю.

Румпа усмехнулся.

– Своих студентов. Никогда не знаю, чего от них можно ждать.

– Оу, – сказал Нима. Напряжение, повисшее в воздухе после ответа Таджуры, сразу разрядилось, теперь почти все улыбались. Только Хинта по-прежнему мрачнел.

– Но если быть честным, это тоже не одна вещь. Я боюсь не выполнить обещаний, данных людям, которых уже нет в живых; боюсь собственных амбиций – они несколько раз почти разрушали мою жизнь; боюсь своей судьбы – мне часто кажется, что у нее какие-то чрезмерные планы на мой счет. – Он замолчал, глядя на Ниму, и тот, как и Таджура, вдруг тоже не выдержал его взгляд. Было что-то неуловимо-особенное в серых глазах Румпы, из-за чего людям делалось слегка не по себе. – Кем бы ты хотел стать, Нима?

Нима нашел в себе силы снова посмотреть на учителя.

– Вообще… героем. Но, поскольку это время ушло… то, возможно, актером в ламах… но, поскольку я живу в Шарту… то, возможно, шерифом или специалистом по безопасности. Этот факультатив мне нужен, чтобы понять, какие природные опасности могут угрожать поселку, и как можно было бы использовать землю под нами для защиты от омаров.

Учитель кивнул. А Хинта окончательно помрачнел. Он сам лишь испытывал смутное восхищение по поводу шерифа. А тут оказалось, что Нима уже превратил эту идею в свою ясную мечту и в программу для конкретных действий. На его фоне Хинта ощутил себя вторичным, а свою жизнь – разболтанной и бесцельной. И снова он мог обвинить в этом Тави – ведь это с Тави они когда-то говорили про шерифа, и тот тогда не разделил в полной мере восторги Хинты, а тем самым сбил его с простого пути, на котором теперь уже был Нима.

– Еще я хожу на спорт, так как хочу быть сильным, и на роботехнику, так как с дронами сейчас связаны все системы безопасности.

Румпа снова кивнул. По его лицу невозможно было понять, одобряет он выбор своего ученика или нет. Следующим слово взял Ладжи Тадана.

– Уже можно задавать новый вопрос?

– Само собой.

– Хочу вернуться к прежней линии разговора. Вы сказали, что приехали в Шарту ради исследований. Но сейчас Вы здесь, перед нами, Вы – учитель. Как Вы намерены совмещать то и другое? Или у Вас просто нет средств к существованию?

Прозвучало это как вызов.

– Мои исследования могут занять годы, – спокойно ответил Румпа, – а человек не может жить вне общества. Поэтому, если я куда-то приезжаю жить, то я должен там кем-то стать. У меня была мысль найти другую работу, например, землемера-георазведчика. Но из-за нападения омаров все мирные экспедиции в пустоши свернуты на неопределенное время. В результате я стал тем, кем мог стать, то есть учителем в школе.

Класс слушал с интересом.

– К тому же я люблю преподавать, хотя раньше я преподавал не детям и подросткам, а взрослым студентам.

– А что касается Ваших средств?

– Разве это не второй вопрос? – парировал учитель. Раздались смешки. – Впрочем, я отвечу. У меня есть деньги, но я предпочитаю зарабатывать столько же, сколько трачу на проживание, потому что мои сбережения всегда могут мне понадобиться для покупки какого-нибудь научного оборудования. Теперь ты доволен, Ладжи?

– Кажется, да, – со скрипом согласился мальчик.

– Кем работают твои родители?

– Отец возглавляет отдел логистики на фратовых складах, а мать – секретарь администрации поселка.

– Ясно. Пять минут кончаются. У нас осталось время для последнего вопроса, – сказал Румпа, и почему-то взглянул на Хинту. Но тот старался исчезнуть и не выказывал ни малейшего желания принять участие в разговоре. Поэтому вопрос снова задал Таджура.

– Почему Вы стали ученым?

– В детстве я очень увлекался мифами, а повзрослев, обнаружил, что мне их недостаточно. Я хотел знать больше о каждой истории, которую читал или видел в ламах. Так что, пожалуй, я стал ученым, чтобы открывать сокрытое в мифах. Тебя устроит такой ответ?

– Не совсем. Хочется узнать, что же Вы открыли.

Таймер добежал до нуля – пятиминутка кончилась.

– Это уже новый вопрос, – сворачивая голограмму, усмехнулся Румпа. – Я на него отвечу, но не сейчас, а со временем. Все, что я знаю, неизбежно будет всплывать в ходе наших занятий. И теперь у меня к тебе, Таджура, будет чисто технический ответный вопрос: скажи, в прошлом году, когда вы еще были шестым потоком, отработал с вами прежний учитель свой курс до конца?

– Да.

– Простите, а можно еще один вопрос, но уже не про Вас? – встрял Нима.

– Только один.

– Прежний учитель онтогеотики, Нангвута Сайга, очень хорошо вел свой предмет. Почему он ушел?

– Он не ушел из школы. Он все еще ведет химофизику. Просто у него родился внук, и он хотел сократить число своих курсов, чтобы уделять больше времени семье. С двумя другими предметами, которые я взял, произошло примерно то же. Лартрида Гарай отдала мне историю, а себе оставила язык, так как занятия языком входят в базовый курс – их намного больше и они тяжелее. К тому же, она директор. А Джуна Дахати, который раньше один отвечал за весь комплекс творческих студий, отдал мне мифологию, но оставил себе музыку и скульптинг.

Нима кивнул, показывая, что его любопытство удовлетворено. Румпа снова повернулся к Таджуре.

– Вы успели дойти до вопроса о катастрофе времени?

– Кажется, только косвенно.

– Тогда с нее мы и начнем. Откройте на терминалах парт курс шестого потока, сразу раздел два.

Ребята зашевелились, будя терминалы и набирая в них нужный запрос.

– Как вы уже знаете, наша планета получила тридцать шесть больших ударов. Почти все они пришлись по касательной, против направления ее вращения. В Землю били твердые части кометы, распавшейся из-за действия на нее приливных сил Солнца. Каждый из больших ударов заметно снижал скорость вращения нашей планеты. В прошлом году вы изучали причины, по которым начало остывать ее ядро. И поэтому вы изучали то, как изменение скорости вращения повышает число Элиссара. Все помнят, что такое число Элиссара?

Неожиданно ответил один из новичков-крайняков, имени которого Хинта не помнил.

– Критерий подобия в магнитной гидродинамике, определяющий соотношение между магнитной силой и силой Кориолиса, – негромко, но четко отрапортовал он. – Вторым важным фактором повышения числа Элиссара стало частичное разрушение Луны, так как оно непосредственно повлияло на магнитосферу планеты.

– Очень хорошо. Как твое имя?

– Вилара Стайи.

Учитель кивнул.

– Но разрушение Луны нас сейчас не будет интересовать. Мы сосредоточимся на более простом последствии ударов и изучим другой комплекс формул. Солнце может освещать Землю лишь с одной стороны. Поэтому каждый раз, когда скорость вращения планеты меняется, неизбежно меняется продолжительность дня и ночи. Череду хаотических перемен в продолжительности суток выжившее человечество начало называть «катастрофой времени». Это изменение может показаться незначительным, но оно имело роковое значение для всех процессов на планете. Исчисление времени, которым мы пользуемся сейчас, было принято на саммите временных правительств трех континентов через десять лет после последнего удара и примерно за полвека до того, как уцелевшие люди Земли основали несколько новых государств, позднее преобразившихся в известные нам Лимпу, Джидан и Притак.

Румпа пробежал руками по терминалу, и в воздухе над кафедрой засияли формулы.

– Наше исчисление времени основано на все тех же терминах, которые применялись для исчисления времени на древней Земле, но наша секунда не равна их секунде, наша минута – их минуте, наш час – их часу, наши сутки – их суткам, наш год – их году. Секунды, минуты, часы и сутки были пересчитаны в соотношении одна целая сто пятьдесят пять тысячных у нас против одной целой у них. То есть их сутки, по нашим меркам, длились двадцать часов и сорок три секунды.

– А год? – спросил Нима.

– Нет. Ни наш месяц, ни наш год нельзя рассчитать по этой формуле, так как год и месяц зависят не от скорости вращения Земли вокруг собственной оси, а от скорости вращения Земли вокруг Солнца и от траектории Луны. Вращение Земли вокруг Солнца замедлилось лишь чуть-чуть. А вот вращение Луны вокруг Земли ускорилось. Наш год длится триста тридцать девять дней против трехсот шестидесяти пяти дней на древней Земле. То есть, с учетом продолжительности нашего дня, наш год немного больше прежнего земного года. При этом наш год включает в себя четырнадцать лунных месяцев против двенадцати лунных месяцев на древней Земле…

Лекция продолжалась еще час, усложняясь от шага к шагу, и, в конце концов, Хинта поймал себя на том, что ему интересно высчитывать, как одно время превращалось в другое. Он пытался вообразить себе великих древних с их совершенно иным ритмом жизни, пытался представить несчастных людей эпохи катастрофы, которые, оказывается, мучились не только от холода и голода, но еще и от того, что их дни и ночи стали непривычно длинными. А Румпа перемежал вычисления интересными отступлениями, говорил о «временной болезни», которая поразила людей после катастрофы, о последовавшей затем эпохе адаптации, о спорах ученых, которые долго не могли сойтись во мнении о том, как именно пересчитать старое время на новое и какими единицами измерения пользоваться. Под конец лекции Хинта чувствовал себя разорванным и усталым: он почти подпал под обаяние Румпы, но вместо радости испытывал какое-то мучительное чувство – обида на Тави оскоминой засела в душе, и из-за нее все по-прежнему казалось горько-кислым.

А потом случилось еще кое-что.

– Ну, вот и все, – сказал учитель, – на этом мы сегодня закончим. А теперь, используя пять минут, оставшиеся до конца урока, я хочу сделать пару небольших объявлений. – Он выключил свой терминал, и все голограммы исчезли, очищая пространство студии от мерцающих в воздухе уравнений и схем. – Домашних заданий в обычной письменной форме почти не будет. Не надо делать никаких упражнений на терминалах. Формулы знать надо, но я заранее верю, что вы будете повторять их без моей дополнительной указки. Все формулы, которые мы проходим, понадобятся вам на экзамене, прошу об этом не забывать!

Ребята усиленно закивали. Было в их согласии некоторое лукавство, потому что почти каждый, разумеется, думал, что отложит все сложное и неинтересное на самый конец полугодия.

– Это было первое объявление. А теперь второе: учитывая специфику нашего предмета, я считаю, что мы не должны проводить все занятия в этом кабинете. Хотя бы раз в месяц я хотел бы делать экскурсию к каким-то интересным местам, где можно воочию увидеть, как в окрестностях Шарту работают законы онтогеотики.

– А как же план Киртасы? – спросил Нима.

– Я над этим работаю. Во-первых, границы Шарту уже неплохо охраняются. Во-вторых, есть направления, где угроза омаров считается несущественной – например, маршрут вдоль Экватора. – Румпа бросил короткий взгляд на Хинту. Тот больше не ежился от каждого его взгляда, как в начале занятия, но все еще смотрел угрюмо. – Я буду стараться получить разрешение на эти экспедиции у школьного начальства и у администрации поселка. Вдоль Экватора я уже бродил сам – там есть места, где из скал потрясающе четко проступает слоистая порода, и можно, глядя прямо на пласт, рассказывать, как магнитное поле Экватора морфировало расположенную под нами геологическую плиту.

– Будет здорово, – поддержал Таджура.

– Но я знаю здесь еще не все, поэтому в качестве устного домашнего задания у меня просьба ко всем – подумайте, быть может, вы видели что-то интересное: необычные камни, расселины, шлейфы магмы, или даже остатки каких-то древних строений. Любой из таких объектов может представлять интерес.

– А можно уже сейчас что-то предлагать? – спросил Нима.

– Конечно. Но до конца урока уже совсем мало времени.

– Через два месяца будет годовщина гибели прежнего Шарту. Вы еще не знаете наших обычаев, так что…

– Я знаю, что почти все жители поедут к мемориалу на побережье. И я также знаю, что там есть на что посмотреть. Поэтому я еду вместе со всеми. Если до или после церемонии администрация поселка позволит мне провести экскурсию вдоль побережья, то я обязательно соберу на нее всех своих учеников: и ваш поток, и тех, кто младше, и тех, кто старше.

– Ура, – обрадовался Нима.

– Есть еще идея, – подал голос новичок Вилара Стайи, но его слова перекрыло сигналом окончания урока. Ребята начали собирать вещи. Румпа сошел с кафедры и остановился перед ним.

– Какая идея?

– Дыры в земле. Те, из которых туман.

На лице учителя что-то отразилось. Это длилось лишь мгновение, но Хинте показалось, что он видел, как Румпа теряет самообладание.

– Что ты имеешь в виду? – уже спокойно спросил тот. Другие ребята уходили, не обратив внимания на этот разговор, а Хинта нарочно застрял, вяло копаясь около своей парты.

– Я не знаю, как их правильно назвать. Это не ущелья и не трещины, скорее, какие-то ямы, а может быть, гейзеры или маленькие кратеры. Они изредка появляются на крайнем юго-востоке территорий поселка. Те, кто там живет, думают, что туман идет на Шарту из этих ям – вблизи видно, как они дымятся. И земля у них внутри чернеет.

– Они выделяют горячий тендра-газ?

– Понятия не имею. Но одна такая появилась за ночь под парником моего дяди. И когда он вошел внутрь, все растения внутри были мертвыми и черными, будто сгорели.

Хинта медленно прошел к выходу из класса.

– Это действительно очень интересно, но это самый край. Вряд ли мы получим разрешение на такую дальнюю и опасную экскурсию.

– Мое дело предложить. К тому же я бы просто хотел знать, что это такое. И не только я – многих фермеров оно напугало.

– А что, раньше этого не было?

– Этого никогда не было. Оно появилось в эти каникулы, недели за две до начала нападений омаров.

Хинта уже выходил в коридор, эти слова донеслись ему в спину, и почему-то от них ему стало не по себе.

– Даже если не удастся экскурсия, – обещал Румпа, – я обязательно попробую съездить туда сам.

– До следующего занятия, – попрощался Вилара. Несколько секунд спустя они с Хинтой поравнялись в коридоре. Новичок шел быстрее, чем Хинта, тот пропустил его вперед и задумчиво-встревоженно смотрел ему вслед, пока спина крайняцкого мальчика не исчезла за углом коридора.

Уже позже, обдумывая эту сцену, Хинта почему-то вспомнил слова Тави, когда тот после гумпрайма говорил, что чувствовал какой-то неясный страх среди элиты поселка – будто те уже знали плохую новость, которую не знали все остальные. Вот и Хинта теперь почувствовал этот неясный страх в учителе, хотя до этого ему казалось, что Румпа самый спокойный и неприступный из всех взрослых.

После второго учебного дня последовали другие; за онтогеотикой потянулись история и мифология. Сам того не замечая, Хинта погрузился в школьную жизнь и в мир интересных дополнительных занятий, три из которых вел новый учитель. На мифологии он был вынужден видеться с Тави. Их ссора не прекращалась, и они боялись заговорить друг с другом. Тави пытался писать Хинте смутные, сбивчивые письма на терминал. Хинта не давал на них ответа. И все же он ощущал, как его ненависть начинает размываться и проходить. На смену ей приходило другое чувство – нечто вроде обычного непонимания; Хинта все сильнее не понимал, почему Тави не мог просто сказать ему про свое общение с Румпой.

Так они и жили, глядя друг на друга издалека. Это продолжалось, пока семью Хинты, Шарту и мир вокруг не потрясли новые события.

Глава 5

ОПАСНАЯ ЗЕМЛЯ

В конце второй учебной недели, на исходе урока истории, Румпа дал потоку Хинты необычное домашнее задание.

– Наше сегодняшнее занятие подходит к концу. Следующая лекция будет посвящена изучению системы первоисточников, оставшихся от периода предвоенного кризиса. И поскольку некоторым может показаться скучной сама мысль о штудировании старинных текстов, я решил заранее познакомить вас с таким своеобразным видом первоисточников, как джалипа. Кто-нибудь из вас уже знает, что это такое?

Хинта был единственным из ребят своего потока, кто выбрал себе сразу все предметы Румпы, так что на историю вместе с ним не ходили ни Драва, ни Нима, ни Ладжи, ни новичок-крайняк Вилара. Здесь группу активных учеников возглавляли Тимба Зоганга и Вондра Тайрума, которого Хинта знал раньше по скульптингу. Сейчас Тимба и Вондра синхронно помотали головами.

– Понятно. Тогда скажу сам. Джалипа – это такие специальные остроумные головоломки, наделенные социальным и культурным подтекстом. Когда-то они пользовались огромной популярностью. Их принято было рассказывать-загадывать друг другу в дружеской компании, во время застольной беседы. Шутники с помощью джалипа шутили, мудрецы использовали, чтобы пропагандировать свои идеи, а какой-нибудь политик мог сочинить ироническую загадку про грязные подштанники своего оппонента.

Упоминание исподнего белья вызвало среди ребят легкое оживление.

– Но это неудивительно, что никто из вас не слышал о джалипа. В большинстве своем они устарели и уже не кажутся ни меткими, ни забавными, а некоторые из них теперь и вовсе невозможно понять, если не знаешь какие-то особенные нюансы той культуры, в которой они возникли. Поэтому в наши дни сборники джалипа пользуются популярностью только у специалистов – историков и мифологов. И все же, на мой взгляд, если хорошо поискать, то можно еще найти такие джалипа, которые сверкают тем же остроумием, что и в дни своего появления. Одну из них я вам загадаю сейчас – и поиски ответов на нее будут вашим домашним заданием. Итак, слушайте внимательно. Трех человек – одного из Лимпы, одного из Притака и одного из Джидана – заперли в одной комнате. Там им оставили лишь две вещи – горячий тигель и кусок льда. За пределами комнаты царила стужа, и даже сквозь замочную скважину внутрь заносило снежинки. Разумеется, эти три собрата по несчастью вскоре перебороли чувство взаимной неприязни, сели вокруг тигля, источающего тепло, и стали спорить о том, как же им поступить дальше. Через некоторое время они бросили лед в тигель, так как все согласились, что лед необходимо растопить. Но при этом каждый из них видел в этом поступке только свой смысл. Как по вашему, для чего кипящая вода была нужна каждому из них?

Ученики зашевелились, озадаченные загадкой.

– Эта джалипа, с ответами к ней, существует уже более семи сотен лет. Ее автор неизвестен, но известно, что она начала свою жизнь в западном пригороде джиданского города Налиджан. Там она сразу распространилась среди всех сословий и быстро попала в средства массовой информации, после чего стала всеобщим достоянием. Затем она была записана. Через джиданских пленных она со временем проникла и в другие культуры – сначала в Притак, затем в Лимпу. Причем, что интересно, каждый из трех народов повторял эту загадку на свой лад, так как считал, что она льстит именно ему, а остальных выставляет идиотами.

– А ответ у нее считается один или три? – спросил Тимба.

– Три. Три канонических ответа, по одному для каждого из пленников. Кроме того, есть еще около дюжины вариантов, которыми эта джалипа обрастала на протяжении десятилетий своей популярности. Это легкий шанс заработать первый балл в этом семестре: по баллу получит каждый, кто в течение следующей недели сможет найти хотя бы один из возможных ответов для одного из пленников. Советую не сообщать свои догадки товарищам, а приходить с ними прямо ко мне. Двери моей студии открыты каждый день недели на третьей и четвертой перемене.

– А если я найду больше чем один ответ? – встрепенулся Вондра.

– Ты справедливо получишь столько баллов, сколько найдешь ответов.

– А если у меня уже есть ответы?

– Все ответы я буду готов выслушать на перемене. А сейчас, поскольку у нас еще осталась минутка, я лучше использую ее, чтобы предостеречь вас от некоторых типичных ложных ходов. Во-первых, они все топили лед не для того, чтобы попить. Во-вторых, тигель тяжелый, и поднять его невозможно, даже втроем. Нагретым он остается постоянно. Его источник питания вне досягаемости, где-то за пределами комнаты. Одним словом, не надо пытаться использовать тигель для поисков ответа на загадку.

– Если тигель не…

– Минута кончается. Позволь мне договорить. На тигле есть плошка или черпак, с помощью которых можно оперировать с кипящей водой, поэтому считайте, что воду из тигля в любом ее состоянии можно куда-то в этой комнате переместить или для чего-то использовать. При этом плошку мы тоже исключим из уравнения. Плошка совершенно безобидна и не подойдет в качестве оружия против тюремщиков.

Эта дополнительная оговорка вызвала в аудитории смешки. Мгновение спустя раздался сигнал завершения урока.

– Ну, вот и все. Загадка в полном вашем распоряжении. С этого момента и всю неделю ко мне можно подходить с ответами или с дополнительными вопросами.

Вондра и Тимба задержались, пытаясь с ходу получить свои баллы, но учитель с ласковой насмешливостью отверг их попытки с наскока найти решение. Остальные ученики, включая Хинту, начали заинтригованно расходиться.

До сих пор Хинта не сказал на уроках Румпы ни единого слова: раскрыться ему мешала инерция обиды на Тави. Сейчас он, как и в прежние дни, снова угрюмо подумал, что не собирается искать решение и подходить к учителю со своими вариантами. Однако, как бы он ни боролся, живительная заинтересованность все же проникла светлым лучиком в темноту его души. Его технический ум сам собой увлекся поисками возможных вариантов. На протяжении следующих дней Хинта, сам того не замечая, все чаще возвращался мыслями к загадке. Он обдумывал ее даже тогда, когда с его братом случилась беда, когда его сердце разрывалось от страдания, а земля уходила из-под ног.

С первых дней учебного года Хинта мечтал о моменте, когда отец, наконец, освободится от патрулей и снова возьмет на себя работу в теплицах. И Атипа действительно почти освободился: патрули значительно сократили, теперь его отряд нес дежурство лишь раз в неделю. Однако мгновенную свободу это Хинте не принесло: в теплицах семьи Фойта дозрел харут, и в течение нескольких следующих дней нужно было потрудиться на сборе сладких плодов. Поскольку своих рук не хватало, Атипа даже призвал на помощь Риройфа.

Вечером после урока истории Хинта, ловко балансируя, стоял в полный рост на платформе Иджи, а ослик медленно двигался по внешней окружности теплицы. Время было позднее, солнце клонилось к горизонту, в узких заросших проходах уже сгущались сумерки. Хинта работал в зеленой, душисто-душной тесноте, ощущая, как сочные листья пропитывают росой его одежду и волосы. На платформе у его ног помещалась большая пластиковая корзина, в которую он осторожно скидывал собранные плоды. Они ложились друг на друга с липким звуком.

Единственным удовольствием, которое можно было найти в этом процессе, являлся сам харут. Хинте даже не нужно было есть плоды – они настолько сильно пачкали его руки соком, что он мог за час получить недельную порцию сладкого, просто облизывая пальцы. И он делал это, а фруктовый сок заполнял ему рот терпким пьянящим вкусом.

Иджи тянул за собой две механизированные платформы разной высоты. На первой стоял Риройф, на второй – Атипа. За ними по земле шли Лика и Ашайта. Впятером они могли за один круг собрать урожай сразу со всей зеленой стены.

Разговор шел главным образом между мужчинами. Атипа жаловался, что патрули отняли у него последнюю возможность выкроить время для себя. Риройф безрадостно солидаризировался с приятелем.

– Я и сам уже не так часто бываю в «Пристанище». Не те пошли времена.

«Пристанищем Таника» назывался один из трех кувраймов Шарту. Когда-то давно, когда Хинта был еще совсем маленьким, отец объяснил ему, что кувраймы – это вроде как ламраймы, но только для взрослых. В кувраймах было тесно, темно, там подавали кальян-шайфу и спиртные напитки, наиболее популярным из которых традиционно оставался кувак. Внутри себя куврайм, как и ламрайм, делился на круглые залы, в центре каждого из которых находилась арена, только транслировались на эту арену не заранее снятые ламы, а происходящие прямо сейчас спортивные поединки.

– Что так? Дело в омарах? Или денег не стало?

– Да что мне омары и деньги, – с тоской отозвался Риройф. – Тебя вот семья сдерживает. А я человек свободный – на жизнь заработал, остальное могу спустить. Но, понимаешь, скучно. Раньше самый интерес был в матчах по групповому крайта. Тебе ли не знать, я на них даже ставочки кое-какие делал.

Атипа суетливо зашуршал в листве, показывая, что не стоит говорить о ставках при Лике, но сосед отмахнулся.

– Я к другому веду. Скучно-то почему стало? А потому, что в региональной Лиге Клинка сидят одни литтаплампские мошенники. Они только за этот год дважды меняли границы площадных категорий. Целых. Два. Раза. За. Один. Год. Понимаешь? И все для того, чтобы малонаселенные провинции не смогли собрать ни одной полноценной команды! Ну и зачем мне смотреть эти матчи, когда там последняя приличная команда принадлежит самому городу? Ты же знаешь, я никогда за них не болел.

– Да, плохи дела, – согласился Атипа.

Площадными категориями называлась классификация игроков по площади поверхности тела. Для крайта эта характеристика была самой важной. Игра осуществлялась на арене виртуальной реальности. Каждый игрок вооружался двумя игровыми пистолетами. Мишени хаотически возникали в разных местах в воздухе над ареной. Попадать в людей было запрещено – игрок, подстреливший другого игрока, немедленно выбывал. Чтобы победить, игроки должны были: своим телом прикрывать мишени, возникшие на их территории, и подставиться под максимальное количество попаданий противника; при этом поразить как можно больше мишеней на территории противника, и не задеть самого противника. Профессиональные игроки высшей категории были огромными людьми, тучными и могучими, при этом умели двигаться с молниеносной скоростью и прыгать вверх на высоту в половину собственного роста.

– Помнишь, как мы болели за команды Южного Ливайда? – спросил Риройф.

– А то. Они же самая близкая к нам аграрная провинция. Пусть и за Экватором, но все равно, что земляки.

– Так вот, считай, что их команд больше нет. После последнего передела у них осталось всего по два-три сильных игрока на каждую площадную категорию.

– Литтаплампские засранцы. Так они…

Тут их перебила Лика.

– Никто не думает, что пора включить освещение? А то я уже ломаю глаза, когда ищу плоды между листьями.

– Лампы с минуты на минуту должен включить автомат, – сказал Хинта. – Хотя вообще-то он запаздывает.

В этот момент что-то произошло. Хинта не сразу понял даже, что именно изменилось. Лампы по-прежнему не горели, последний луч заката касался купола теплицы, вокруг тесными стенами сходилась мягкая зеленая листва. А потом он осознал, что стало тихо. Иджи больше не вибрировал у него под ногами; прекратила мерно шуршать система вентиляции; поток воздуха больше не заставлял шелестеть листву харута. Исчез даже тот тихий, едва уловимый писк, который раньше всегда доносился из щитка распределения энергии.

– Странно, – сказал Хинта. Его замечание одиноко прозвучало в онемевшей атмосфере теплицы. Он сел на корточки, глянул вниз – локаторы Иджи безвольно сникли, как будто робоослик был полностью отключен. Хинта дотянулся до стальной морды, помахал перед ней ладонью. Раньше ослик всегда отвечал на подобные жесты недовольным отрицательным сигналом. Сейчас он молчал и стоял на месте, как влитой.

– У меня, кажется, сломалась маска, – сказала Лика. – Больше нет подачи кислорода.

– Одновременно с Иджи? – спросил Риройф. – Что-то тут не так.

Хинта соображал намного быстрее взрослых.

– Все не так. У нас не работает ни один прибор, включая систему очистки воздуха всей теплицы.

– Мы можем отравиться? – испугалась Лика.

– Нет, тендра-газ сюда не попадет. Но через пару дней атмосфера в закрытом пространстве стухнет.

– Давайте сойдем вниз, – сказал Риройф. – Не вижу больше смысла собирать харут.

Они спустились и все впятером пошли к распределительным щиткам и шлюзу. Лика придерживала Ашайту за плечи. Тот вел себя необычайно тихо. Хинта не видел его лица в полутьме, но почему-то вдруг обеспокоился.

– С младшим все в порядке?

– Он просто объелся харута, – шепотом отозвалась Лика. – Что ему наши проблемы.

– Не заставляй ее говорить, – сердито сказал Атипа. – Без маски ей нужно дышать медленно и ровно.

Они дошли до шлюза и остановились. На приборных щитках не моргал ни один огонек. Отраженный свет заката умирал, покидая купол, оставляя людей в сгущающейся полутьме.

– Дела, – констатировал Риройф.

– Не понимаю, почему перестало работать все сразу, – сказал Атипа. – Обычно вещи ломаются по очереди. – Он потянул с вешалки комбинезон своего полускафандра и вывернул его так, чтобы все видели бокс коммуникатора. Коммуникатор был мертв и не включался.

– Как после посадки аккумулятора, – сказал Хинта. – Только я уверен, что у всех наших скафандров заряд в порядке.

Атипа потянул на себя полускафандр сына – коммуникатор Хинты тоже не работал.

– А мой? – спросил Риройф. Хинта подумал, что они все уже знают ответ. Атипа вывернул полускафандр Риройфа – коммуникатор не работал, как и у других. Все переглянулись. Никто еще не успел по-настоящему испугаться, но страх уже был рядом – дышал им в лицо, невидимым смерчем поднимался в темном воздухе.

– Так не бывает, – сказал Атипа.

– Но так есть, – возразил Хинта. – А что, если это омары?

– Ну почему сразу они? – возмутился Риройф. – Эти гаденыши ни разу не высунулись с тех пор, как вошел в действие план Киртасы.

– Потому что они как-то выключали наших дронов. И сейчас здесь то же самое. Как иначе объяснить, что синхронно вышли из строя Иджи, кислородный баллон и все оборудование теплицы?

– Именами сестер-жриц Лимпы заклинаю, чтобы ты, Хинта, был не прав, – сказала Лика. Хинта вспомнил, что в последний раз эта присказка не помогла. Это было перед гумпраймом, когда отец мрачно предположил, что в Шарту уже есть погибшие. Лика тогда тоже молилась сестрам-жрицам, а потом они узнали про дюжину смертей.

– И что теперь делать? – спросил он. – Потому что если это омары, то они уже повсюду в Шарту. А мы даже не можем связаться с другими людьми.

– Ну-ну, парень, – Риройф опустил свою сухую, узловатую руку на плечо Хинты, – не надо паники. Может, все перестало работать только в этой теплице. Надо выбраться отсюда и узнать, что происходит в Шарту.

Хинта тряхнул плечами, вывернулся.

– Обесточило не одну теплицу. Если бы одновременно сломались Иджи и кислородный баллон мамы – это было бы странно, но не очень страшно. А теплица работает от общей электростанции. Если энергии нет здесь, значит, ее нет во всем поселке.

Атипа протер на запотевшем стекле внешней стены смотровую щелку.

– Видишь что-нибудь? – спросил Риройф.

– Прожектора не горят. Значит, и правда, весь Шарту… – Атипа обернулся к остальным. Лицо у него стало как у призрака.

– И что теперь делать? – повторил Хинта.

– Ничего.

– Как ничего?

– Связи нет. Оружия нет. Осел, и тот не работает. Скафандры будут иметь те же проблемы, что и кислородный баллон жены. А здесь мы в большом куполе очищенного воздуха, и у нас полным-полно спелого харута. Три дня протянем.

Сердце в груди у Хинты билось то слишком быстро, то слишком медленно. На лице матери выступил болезненный пот – она уже начинала задыхаться.

– Давай я налажу твой баллон, – предложил он.

– Подожди. Дай всем решить, что делать.

– Это безумие, – зло сказал Риройф, – сидеть взаперти три дня, с больной женщиной и больным ребенком. Сидеть и думать, что не можешь получить помощь от других людей, хотя, может, у тех все в порядке. Да и оскомина будет жуткая, если жевать один харут!

– Если мы вручную откроем шлюз, то потеряем часть воздуха. Растения, может, и выживут. А вот нам возвращаться будет некуда. Поэтому…

Отец еще продолжал говорить, но Хинта уже не слушал его – он смотрел на брата. Ашайта стоял в стороне от спорящих взрослых. Раньше он всегда танцевал, его движения были плавными и непрерывными. Сейчас он застыл на месте, каждая его мышца была напряжена, лицо сделалось совсем тонким, бледным до синевы, глаза были широко раскрыты, слюна неконтролируемым потоком текла на подбородок. Потом все его тело, вниз от плечей и шеи, начало мелко дрожать.

– Братик, – испуганно сказал Хинта. Атипа замолчал на полуслове. Теперь на младшего смотрели все. А тот все стоял в своей странной напряженной позе: пальцы на руках широко расставлены, ладони мелко вибрируют, лицо постепенно запрокидывается вверх, к темнеющему небу над прозрачным куполом теплицы.

– Ашайта, – позвала Лика.

– Ашайта, – эхом повторил Хинта. Он шагнул к младшему, хотел что-то сделать, может, обнять. Но тот внезапно изогнулся всем телом и резко вскинул ладони с растопыренными пальцами вперед. Хинта получил сильный толчок в живот, потерял равновесие и глупо шлепнулся на земляной пол. А брат выгнулся над ним, как одна из маленьких горгулий с ледяных фронтонов джиданских зданий. Его глаза открылись еще шире, заблестели, вбирая в себя последний свет дня. Рот тоже открылся. Ашайта так сильно изгибался и выламывался вперед, что было непонятно, как он еще может удерживаться на ногах. И вот он начал падать – медленно падать своим напряженно-изогнутым телом на Хинту. Хинта, вытянув вперед руки, сумел поймать его, но стоило им прикоснуться друг к другу, как Ашайта взбрыкнул и начал биться в судорогах. Из его груди вырвался жуткий, получеловеческий вопль, от которого Хинта почти оглох. Ему удалось мягко опустить брата на землю, а самому, испуганно задыхаясь, откатиться в сторону – и это был правильный поступок, потому что мгновение спустя Ашайта закричал снова. На этот раз его крик был таким, что Риройф и Атипа согнулись, зажав уши руками. Этот крик все длился и длился – протяжный, безумно-тоскливый, уходящий куда-то за диапазон человеческого восприятия. Было невозможно понять, откуда берется такая сила в маленьких легких больного восьмилетнего мальчика. Лика упала на колени и поползла к Ашайте. А Хинта просто смотрел в уродливо-прекрасное, напряженно-истончившееся лицо брата и ощущал, как его собственный рассудок уплывает в это лицо и в этот крик.

В последний момент, когда голос Ашайты уже стихал, превращаясь в стон, с Хинтой случилось нечто странное. Он увидел, как раскрываются, распадаются на механические секции какие-то огромные врата из красно-золотого металла. За ними открылся мрачный черно-зеленый зал, дальняя стена которого струила завораживающий фиолетовый свет. А на ближнем плане, прямо у порога огромных врат, лежали мертвецы – иссохшие сизые лица под стеклами скафандров, ощеренные зубы, мерцающие в запавших глазницах жуткие лиловые огни. Гладкий каменный пол под мертвецами был расколот извилистой трещиной, внутри которой взбухала устремившаяся к поверхности магма. Ее уровень поднимался, пока скафандры мертвецов не начали гореть.

А потом все прекратилось, и Хинта понял, что все еще сидит на полу теплицы. Его сердце колотилось, как никогда в жизни. Ашайта лежал навзничь, в глубоком забытьи. Его дыхание уже выравнялось. Лика держала над его лицом дрожащие руки, сложенные в какой-то знак, которого Хинта никогда раньше не видел. Риройф и Атипа перестали зажимать уши руками, но стояли, пригнувшись, будто боялись, что мальчик закричит снова и от этого крика купол теплицы осыплется на их головы тысячью осколков. Наконец, Лика расслабила руки, всхлипнула и начала обнимать Ашайту, беспомощно приподнимая его хрупкое тело над землей. Атипа неловко склонился к жене, то ли пытаясь поднять ее на ноги, то ли намереваясь сам упасть на колени рядом с ней.

– Не думал, что ребенок может так кричать, – прохрипел Риройф, разгибаясь.

– Такое в первый раз, – бледным голосом ответил Атипа. Хинта молчал – не мог прийти в себя после крика брата и той странной, страшной картины. Он точно знал, что не видел ничего подобного ни в одном ламе, и теперь ему было непонятно, откуда этот зал мертвецов взялся у него в голове.

– Милая, он будет в порядке? – теребя Лику за плечо, спросил Атипа. – Скажи, что он будет в порядке.

– Откуда мне знать? – Лика начала размазывать слезы по лицу. В сгущающейся темноте, со своими коротко остриженными волосами, она походила не на женщину, а на какого-то незнакомого мальчишку, несуществующего третьего брата Хинты и Ашайты. – Ему нужно обследование. Я не знаю, сколько он проживет без помощи. У него могло быть кровоизлияние в мозг – то, о чем нас предупреждали.

– Нет, так не пойдет, – сказал Риройф. – А ну, взяли себя в руки, вы, горе-родители! Лезьте в скафандры – и потащим его в госпиталь. – Он пытался звучать грозно, но его голос дрожал, и уверенности в нем было лишь на гран больше, чем у остальных. Риройф нуждался в своей винтовке и в ком-то другом, умнее и решительнее его, кто сказал бы ему сейчас, что следует делать.

– Но… – проблеял Атипа.

– Мы ничего не знаем, – сказала Лика. – Если там омары, нам всем конец – там ли, здесь ли. А если Ашайта умрет вот так, а омаров там не окажется, кто из нас сможет себя простить?

– А воздух? – спросил Атипа.

– Слушай свою жену, – грубовато посоветовал ему Риройф.

– Мы справимся, – сказал Хинта. – Включим в скафандрах пассивную подачу. Должен быть способ. Сейчас клапан открывается цифровым контроллером. Но его наверняка можно просто открыть.

– Да ты ни разу не делал этого в реальных условиях, – возразил Атипа. – Никто из нас не делал. Потому что нет сервоклапанов надежнее автоконтроля дыхания. Обычно они никогда не выходят из строя.

Его трясло.

– Тем не менее, пассивка – это просто. И мы это сможем. – Хинта взял свой скафандр и начал одеваться. Лика оставила Ашайту лежать на земле и тоже встала. Только Атипа не двигался с места.

– А твой мальчишка изменился, – взглянув на приятеля, хмыкнул Риройф. – Заметил, старый хрыч? Скоро он будет поумнее и покрепче нас с тобой. И тогда они с Ликой будут командовать тобой даже в мелочах. Задницу не подотрешь, пока тебе не скажут, что это безопасно.

В другое время Хинта, возможно, испытал бы прилив стыда за отца и гордости за себя. Однако сейчас он был слишком напуган, слишком занят. Они с Ликой взяли скафандр Ашайты и развернули его на полу рядом с распростертым телом мальчика. Хинта сел на корточки и начал копаться в клапанах.

– Липа вакукра, – не сдержавшись, выругался он. Никто из взрослых не сказал ему, что материться нехорошо. – Я забыл, что это детский скафандр. На нем нет ни пассивки, ни другого аварийного контроля.

– Тогда один из нас должен пойти и позвать на помощь, – решил Риройф.

– А остальным придется надышаться тендра-газом? – спросил Атипа. – Лику это убьет.

– Подождите. Можно сделать по-другому. – Хинта посмотрел на мать. – Твой баллон. Но потом. Сначала надо уложить его в скафандр.

Атипа, вышедший из ступора, подхватил Ашайту подмышками, Риройф – под колени; Хинта раздвинул скафандр, а Лика направила безвольные конечности младшего в рукава и сапоги комбинезона. Потом они застегнули контактные швы.

– Баллон, – скомандовал Хинта. Лика отстегнула емкость со сверхсжатым кислородом от своего бедра и вытянула из-под одежды дыхательные трубки. Хинта положил баллон на грудь младшего и остановился.

– Я уверен, что смогу выпустить кислород из баллона, но для этого мне придется сломать сервоклапан. Кислород будет выходить достаточно интенсивно. Надо будет застегнуть скафандр, чтобы газ остался внутри. Я опять же уверен, что мы успеем это сделать. Но обычно мы не дышим чистым кислородом из наших баллонов. Скафандры очищают атмосферный воздух, добавляют к нему кислород, азот и гелий, после чего получается хорошая дыхательная смесь. А у Ашайты будет кислородное отравление.

– Зависит от давления, – сказала Лика.

– Боюсь, там будет положительное давление, порядка двух атмосфер. На выживании нас учили, что уже через пять минут будут судороги, а потом рвота. Учитывая его массу тела, когда мы донесем его до больницы, будет уже невозможно отличить симптомы его болезни от симптомов отравления кислородом.

– Врачи отличат. Главное, донести его живым.

– Мы можем сделать так… Сейчас мы все оденемся. Потом я приготовлюсь сломать баллон. Отец и Риройф откроют шлюз. Я сломаю баллон и буду держать его, чтобы замедлить выход газа. Так я смогу немного замедлить повышение давления кислорода в его скафандре. Как только я зажму баллон, мы, по возможности быстро, понесем его в госпиталь.

– Хороший план, – одобрил Риройф, – но я кое-что добавлю. Когда мы оденемся, то, не открывая шлюза, убедимся, что у нас у всех нормально работает пассивка. Потом подождем еще пятнадцать минут, убедимся, что никто не опьянел от кислородно-азотной смеси. И только после этого будем готовить Ашайту и открывать шлюз.

Так они и сделали. В теплице совсем стемнело, и баллоны пришлось настраивать вслепую. Это доверили Хинте, так как он был ловчее взрослых. Он ориентировался на звук. Градаторы пассивных клапанов издавали щелчок при повороте на каждые десять значений. Последним Хинта настроил баллон на спине у матери. Она попросила сделать ей смесь с повышенным кислородом, и он поставил ей подачу на пятьдесят процентов. Когда газ пошел, Лика подняла правую руку вверх и сложила пальцы в знак «ан-хи». Хинта похлопал ее по плечу, надел дыхательную маску и, закинув руку за спину, настроил собственный баллон. Поток дыхательной смеси ударил ему в лицо с непривычным холодным напором, нос и глотку захлестнуло запахом дурманящей свежести. Чтобы взрослые знали, что у него все в порядке, Хинта тоже показал «ан-хи». Они все расселись по бочкам и стали ждать. Ашайта, маленький, неподвижный, лежал на земле между ними. Его скафандр бледнел в темноте своим детским узором из белых треугольников.

Риройф измерял время по пульсу. В литской ойкумене идеальной нормой считались восемьдесят шесть ударов в минуту; насчитав следующие восемьдесят шесть ударов, он сигналил остальным. Каждая минута, казалось, утягивается в абсолютную бесконечность. У Хинты слезились глаза, и он, сняв перчатку, вытирал их ребром ладони. В небе над куполом стало видно звезды, взошла разбитая на осколки луна. Запах газовой смеси постепенно перестал быть заметным. Наконец, Риройф вскинул руку в пятнадцатый раз и тяжело поднялся с бочки. Они покивали друг другу и разошлись: Риройф и Атипа – к шлюзу, Хинта и Лика – к Ашайте. Лика двигалась увереннее, чем полчаса назад, кислород помог ей отдышаться. Она подсоединила шлем к комбинезону Ашайты, а Хинта просунул руку под застежки на груди брата и нащупал баллон. Потом Атипа и Риройф приоткрыли внешнюю дверь шлюза; раздался громкий чавкающий вздох, и по всему помещению прокатилась ощутимая воздушная волна, выравнивая давление между атмосферой теплицы и атмосферой за ее пределами. Как только она достигла Хинты, он надломил клапан баллона и выдернул руку из-за пазухи брата. Лика тут же закрыла застежки и герметизировала скафандр. Комбинезон Ашайты набух, наполняясь кислородом. Чтобы замедлить этот процесс, Хинта свернул ткань на груди скафандра в складку и зажал внутрь складки клапан баллона. Мгновение спустя Риройф и Атипа подбежали к ним и под руки подняли Ашайту. Хинта продолжал зажимать баллон, а Лика придерживала руками голову мальчика. Так они перенесли его в шлюз. Там им пришлось сделать остановку: мужчины закрыли внутреннюю дверь, как могли, зажали – в надежде, что растения сумеют пережить легкое отравление тендра-газом – а потом открыли внешнюю дверь и вышли на улицу.

Никогда еще Хинта не видел, не слышал, не ощущал, чтобы на Шарту ложилась такая ночь. Не горел ни один огонек; безмолвие и тьма прятались за окнами домов, контрастно белели пыльные грунтовые дороги и серебрились обесточенные антенны поддержки связи. Все казалось безжизненным и пугающе чуждым, как будто это был мертвый городок где-то на Луне или на Марсе, брошенный людьми сотни лет назад.

Закрыв шлюз, Атипа и Риройф вновь подхватили Ашайту. Придерживая его, они медленно двинулись к центру поселка. Дважды по пути им встречались патрули. Бойцы вели себя одинаково: сначала заставляли незнакомцев остановиться, а потом, когда понимали, что видят группу людей с детьми, жестами требовали, чтобы те быстрее убирались с улицы. Наконец, они оказались около двухэтажного здания госпиталя. Оно было таким же темным и безмолвным, как и все вокруг, однако внешние створы одного из шлюзов центрального входа были открыты. Около них дежурила пара санитаров в скафандрах. Увидев группу людей, они двинулись навстречу. Объяснить им, что произошло с Ашайтой, было невозможно, поэтому взрослые просто втащили мальчика внутрь шлюза. Один из санитаров остался снаружи, другой начал вручную закрывать створы изнутри. Те сдвигались бесконечно медленно. Хинту охватило отчаяние: его рука, которой он прижимал клапан баллона, уже очень устала, а брат, которого он так хотел спасти, возможно, умирал прямо сейчас.

И вдруг произошло чудо. Раздался звук, напоминающий вой набирающих обороты насосов, камеру шлюза тряхнуло, и спустя мгновение на ее потолке вспыхнули лампы. Хинта оглянулся на улицу и увидел, как по ней разливается свет заработавших прожекторов – в Шарту снова была энергия. Створы шлюза ожили и сами начали закрываться; санитар, чьи усилия были больше не нужны, убрал руки с рычагов ручного привода. Вокруг Ашайты сразу началась суета – к мальчику бросилась реанимационная команда. Атипа принялся сбивчиво объяснять медикам, что произошло. Лика сняла с сына шлем и расстегнула ворот его комбинезона. Хинта остался с шипящим испорченным баллоном в руках и растерянно застыл, не зная, что теперь делать с этой штукой. А потом Ашайту направили куда-то вдаль, в глубину белых коридоров госпиталя.

Два часа спустя, уже глубокой ночью, Хинта сидел у кушетки младшего. Его голова устало клонилась, пока не уперлась лбом в край простыни. Лика говорила с врачами; Атипа отправился назад к теплице, чтобы проверить состояние шлюза и включить режим очистки атмосферы; Риройф, пожелав Ашайте выздоровления, вернулся к себе домой. Хинта был совсем один. Рука брата лежала в его руке, но он с ужасающей отчетливостью ощущал, что младшего здесь нет. Его веки были плотно сомкнуты, но он не спал, даже не находился в обмороке – он был в коме. Чтобы приоткрытый рот мальчика не пересыхал, медики наложили на нижнюю часть лица специальную шину, а в нос ввели трубочки с кислородом. Волосы пришлось сбрить, и теперь голову и грудь Ашайты опутывали пестрые проводки с электродами на липучках. Это было просто маленькое тело, застывшее на грани между жизнью и смертью. Его душа, энергия его жизни, весь его свет – покинули эту комнату и устремились куда-то еще. Хинта не знал, куда именно. После погребения родителей Дваны, после ссоры с Тави, после всех событий последнего месяца, у него в голове царил сумбур. Он не мог ясно верить ни в одну вещь и в то же время немного верил во все. Может, его брат несся по лучам звезд? А может, он сидел за огромным, полным сладостей столом, где-то в подледных чертогах, ел там руши и был очень счастлив? А может, его вовсе не было?

Хинта уткнулся лицом в пухлый край одеяла и заплакал. Брат ушел и оставил ему загадку без разгадки – видение какого-то страшного места. Может, Ашайта был сейчас там? Если так, то Хинта хотел бы любой ценой вызволить его оттуда. Но он даже не знал, что думать о своей галлюцинации. Она могла означать все что угодно, но могла и не означать вообще ничего. Он хотел бы хоть кому-то рассказать о том, что видел, но боялся, что родители лишь еще больше испугаются, а с Тави они все еще не могли говорить. Других людей в обедневшем мире Хинты не было.

Мучаясь своим горем, он начал представлять себе, как будет выглядеть смерть брата. Погребальная церемония с маленьким саркофагом. И этот саркофаг сожмется до еще меньших размеров, когда поедет по конвейеру льда и пламени.

И тут, внезапно, в уме Хинты сформировался один из ответов на джалипа. Не только погребальные саркофаги умеют изменять свой объем из-за перепадов температуры. Механизм замка в загадке был описан как простой, примитивный, древний – никаких кодов, никакой электроники, только замочная скважина для ключа. А значит, воду в замерзшей комнате можно использовать, чтобы вскрыть замок. Для этого нужно залить воды в запорный механизм и дождаться, когда та вновь замерзнет. Лед имеет свойство расширяться. Значит, с определенной вероятностью, замок разнесет, и путь наружу из запертой комнаты станет свободен.

Взбудораженный этой мыслью, Хинта отстранился от ложа брата. Он ощущал стыд за то, что может в такой момент думать о домашнем задании, и в то же время испытывал благодарность, потому что загадка отвлекала его. Она вернулась к нему в голову, когда он уже был на дне отчаяния, и теперь он мог больше не думать об одной лишь смерти. Джалипа пленила его, увлекла его мысли. И еще он осознал, что есть один добрый понимающий человек, с которым он ни разу не говорил с тех пор, как поссорился с Тави: Фирхайф, старик-машинист тихоходного поезда.

– Хинта, – негромко окликнула его мать из дверей палаты. На бедре у нее висел новый баллон, выданный из больничных запасов. – Они говорят, что он может очнуться в любой момент, а может не очнуться еще много месяцев. Я побуду здесь, посплю. А ты должен пойти домой и быть в порядке. Завтра у тебя обычный школьный день. И это не изменилось ни из-за аварии со светом, ни из-за болезни твоего брата.

Хинта подавленно кивнул.

– Говорят, в поселке все спокойно. Омары не нападали, никакой угрозы нет. Просто был перебой. Я отпущу тебя одного. Ты ведь будешь умницей и пойдешь прямо домой?

– Конечно.

– Тогда спокойной тебе ночи.

– И тебе, – обнял ее Хинта. Он почти никогда не делал ничего подобного, и Лика не смогла ему вовремя ответить – просто удивленно, скованно замерла в объятиях сына. Она хотела еще что-то сказать, но мальчик отпустил ее и быстро зашагал прочь по больничному коридору. В холле он столкнулся с Кифой, тетей Дваны.

– И Вы здесь?

– Помогаю. Кто-то же должен. – Ее встревоженный взгляд скользнул по его истрепанному скафандру. – А как ты?

– Мать и брат. Отключение застало нас в теплице. Пришлось добираться до больницы самим. Сейчас я домой.

– И правильно. Нечего по улицам ходить. А с твоими родными все обязательно будет хорошо.

Согрев его теплом своих слов, она уверенно нырнула обратно в круговерть общей суеты. Хинта был рад ее встретить. Ему очень нужно было, чтобы кто-то такой, как Кифа, сказал, что Лика и Ашайта поправятся. В этом не было рационального смысла, он знал, что слова утешения никак не изменят исход. Но он все равно в них нуждался.

На улице Хинта активизировал коммуникатор и набрал номер Фирхайфа. До сих пор он всегда заходил к старику без предупреждения и приглашения – была какая-то особая прелесть в случайности этих визитов. Однако сейчас он не был уверен, что сможет найти Фирхайфа в домике на платформе – в ночное время тот обычно передавал управление тихоходным одному из молодых сменщиков. К тому же, Хинта не знал ночное расписание поезда и понятия не имел, насколько сильно оно могло измениться после отключения электричества.

Ответа пришлось ждать долго. Хинта шел по пустынным дорогам под светом прожекторов, чувствуя, как новая тревога неприятным холодком разливается у него в груди. Что, если авария каким-то образом навредила Фирхайфу? Но не успел он по-настоящему испугаться, как тот ответил.

– Кто еще?

– Это я, Хинхан.

– Вот уж кого не ожидал. А то достали собиратели сплетен.

Этот выпад Хинта не совсем понял. Голос старика звучал забавно: нечетко и пискляво, как будто он стал карликом-механиком из комедийного лама про битву притакского сержанта Гигага с армией уменьшенных солдат.

– У Вас все хорошо? А то Ваша речь…

– Я на пассивке. Газовая смесь в промышленных скафандрах меняет тембр голоса. А у тебя все хорошо?

– Нет. Ашайта попал в больницу. Мать осталась с ним, а меня отправила домой. И… Вы где сейчас? На станции?

– Да. На час застрял над Экватором, а потом смог пригнать поезд сюда. Мне уже спать пора. Тут теперь работы до утра.

Хинта заколебался.

– Уместно будет, если я зайду?

– Только на пять минут. И имей в виду, здесь полный бардак.

– Спасибо, – чувствуя себя эгоистом, поблагодарил Хинта. – У меня и самого нету больше пяти минут. Мама обязательно проверит, дошел ли я до дома.

Скоро он уже поднимался на платформу станции. Там действительно происходило что-то странное: поезд стоял полностью загруженный, но ни один рабочий не занимался разгрузкой; два роботизированных кара сонно наматывали петли по перрону, в конце каждого маневра тупо тыкаясь захватами в закрытые борта платформ; у ворот складских терминалов валялся расстегнутый скафандр и стояли грубо вскрытые упаковки с аккумуляторами и кислородными баллонами – очевидно, кому-то в момент аварии, как и семье Хинты, пришлось бороться за жизнь. Дойдя до домика Фирхайфа, Хинта обнаружил, что тепловой барьер больше не работает, а заросший сосульками проход оттаивает. Сам Фирхайф, в скафандре, вытряхивал в мусорную корзину кастрюльки с едой. Увидев мальчика, он приветливо махнул рукой.

– Все испорчено. А я, старый дурак, накупил продуктов на неделю.

– Наверное, я не вовремя…

– Все нормально. – Фирхайф выбил последние, посиневшие червячки лапши из опустевшей кастрюли и устало сел за стол. На экранах его терминалов застыли красные сообщения о неправильно прерванной работе. – Как твой брат?

Хинта кратко и сбивчиво рассказал, как у них в теплице все выключилось, как Ашайта начал кричать, и как они потом все вместе боролись за жизнь. Старик медленно покачал головой.

– Мне шестьдесят четыре года. Когда я был моложе, мне все время казалось, что потом я стану мудрее. Но вот, время прошло, а ничего не изменилось. Случаются плохие вещи, страдают и умирают люди, и когда это происходит, я не знаю, что сказать себе и другим. – Он похлопал Хинту по руке. – Я просто буду ждать, когда ты снова приведешь его сюда. Если он поправится, угощу его лапшой, как раньше. Надеюсь, к тому времени у меня снова будут припасы.

Хинте стало чуть легче.

– Спасибо.

– Не за что, Хинхан. Разве я могу с этим что-то поделать?

По дороге сюда Хинта думал, что больше всего хочет поделиться с Фирхайфом своим видением. Но сейчас, глядя в его усталые глаза, мальчик вдруг ясно понял, что не видит смысла рассказывать про зеленый зал и красно-золотые врата. Фирхайф был слишком здешним, слишком спокойным, слишком старым; у него и так было полно забот и тревог, он как будто присматривал за половиной людей в Шарту, взяв на себя роль доброго духа этих мест. Что толку было беспокоить его разум какими-то безумными картинами из запределья?

– Вы сказали, что застряли на вершине Экватора? – сменил он тему. – И каково там было?

Фирхайф замялся.

– Не знаю, стоит ли мне тебя пугать. Но думаю, рано или поздно об этом всë равно все узнают, так что скажу сейчас. Я видел все до горизонта. По обе стороны от Экватора. Ни единого огонька.

Хинта приоткрыл рот.

– Эта авария была не в Шарту, а во всей литской ойкумене. Может, и дальше. Все перестало работать. Каждый прибор. – Фирхайф легонько щелкнул по экрану одного из своих терминалов. – Эти штуки почти автономны, но они вышли из строя. Все скафандры тоже. И тихоходный, хотя он может ехать без энергии извне. Вот и ты говоришь, что не работал твой робоослик.

– Ни одного огня до горизонта…

– Да. Впервые в жизни я видел темный Литтапламп. Солнце зашло, но купола города не засияли. Когда в них нет света, они в ночи похожи на огромные капли воды. Я думал, меня уже ничем не напугать. Но там, наверху, я понервничал. Я думал, это начало конца. Казалось, сейчас что-нибудь случится, и наша бедная хрупкая Земля… А Экватор подо мной был не таким, как всегда. Он будто дрожал, жил. Возможно, я ощущал, как он разрушается. Думаю, погибли тысячи людей – все, кто оказался один, был неопытен, не сумел перевести свой скафандр на пассивку или пользовался старым, латаным оборудованием, лишенным систем аварийного останова.

– Ну, – пробормотал Хинта, – мне кажется, в Шарту почти все смогли это пережить.

– Да. Но что, если это произойдет опять? Что, если это продлится день, два, три? Сколько людей сможет пережить такой период времени, ни разу ни воспользовавшись электрической энергией? Прости, Хинхан, я напуган, и вот я напугал тебя. С другой стороны, завтра напуган будет уже каждый. – Фирхайф вздохнул. – А как твой светловолосый друг? Ты ведь наверняка уже говорил с ним после катастрофы.

– Э-э… да, – соврал Хинта. – С ним все в порядке. Он был дома, а живет он в административном комплексе. Там все очень надежно.

Они пробыли вместе еще несколько минут, потом пришел сменщик, и Хинта отправился домой. На улице он наткнулся на неожиданно большой отряд ополченцев. Те стояли в свете прожекторов и нервно глядели во тьму. Оружие у них было на боевом взводе. Хинта попытался обогнуть их, но его окликнули.

– Эй, ты откуда и куда? Почему не дома?

– Я как раз туда, – робея, ответил Хинта.

– Дурак! Ночью на улице дети – разве так должно быть? Разве там кто-то должен ходить?

В рядах ополченцев произошла легкая сумятица, и к Хинте вышел субтильный парень, должно быть, лишь чуть старше его самого.

– Пойдем, мне велели довести тебя до дома. – Его голос ломался, но по интонации Хинта понял, что этот взрослеющий мальчик очень гордится своей новой ролью и автоматической винтовкой, висящей у него на плече. Больше они ни о чем не разговаривали.

Дома было пусто; Хинте пришлось самому разблокировать шлюз, в одиночку проверить систему очистки воздуха и накормить себя упрощенным, невкусным ужином. Потом он зашел в их с братом комнату, сел на нижний ярус кровати и надолго замер в странном оцепенении. Тишина и одиночество пугали его. Он ожидал от себя, что расплачется, как плакал после всех тяжелых событий последних месяцев – но слез не было. Неподвижно просидев час, Хинта забрался к себе наверх и лег. Он ощущал опустошенность и ужасную усталость, но уснуть смог только тогда, когда услышал, как домой возвращается отец.

На следующее утро, сидя на первых двух уроках, Хинта с режущей отчетливостью осознал, как ему не хватает Тави. С кем еще он мог поговорить об Ашайте, кто еще любил его брата почти так же сильно, как и он сам? И с кем он мог бы по-настоящему обсудить масштабы вчерашней катастрофы, кто из всех сумел бы дать ему дельный совет насчет его странного видения? Все его мысли были адресованы Тави, только Тави мог ему помочь. Впервые за недели, прошедшие с момента их ссоры, Хинта почувствовал себя виноватым и задумался над тем, как жестоко он обошелся с Тави. Он чувствовал себя таким одиноким, а ведь у него была полная семья. Еще он мог зайти к Фирхайфу. Если бы он очень захотел, то сумел бы найти и других людей. И вообще, он признавал Шарту своим домом. А вот Тави жил в настоящей изоляции. Единственным его родственником была мать, но в каникулы он с ней поссорился. Поселок был для него чужим местом, тюрьмой. Местные до сих пор считали его чужаком. Разве можно было упрекнуть его за то, что он попытался ввести в свой мир еще одного человека – Ивару Румпу, незнакомца из Литтаплампа?

К концу учебного дня Хинта уже серьезно задумался над тем, чтобы пойти к Тави в класс. Но это требовало отдельного большого усилия, и, хотя он почти дозрел, ноги понесли его в другом направлении: на второй этаж, к студии Румпы. У него был формальный повод для визита, вчера он, возможно, нашел одну из отгадок для джалипа. Хинта чувствовал, что шаг навстречу новому учителю будет как первая, очень важная половина шага навстречу Тави. Но в студии никого не было. У входа, поедая домашние бутерброды, сидела девушка, совсем взрослая – возможно, выпускной класс.

– Ищешь кого-то?

– Ивару Румпу. Это вроде как его студия.

– Он в актовом зале. Устроил семинар.

– Сейчас?

– Он говорит о… – девушка закатила глаза, – о том, какое явление физики или онтогеотики могло спровоцировать отключение электричества. Почти все наши ушли слушать. Они только начали, ты еще успеешь!

Актовый зал был местом особым – после разрушения старого Шарту здание школы отстроили раньше здания гумпрайма, и несколько лет собрания гумпа происходили именно здесь. В те времена некоторым еще удавалось пройти на них с оружием, и однажды это привело к трагедии – на стене, недалеко от входа в зал, висела мемориальная доска с барельефами двух судей и эксперта-землемера, погибших от рук взбешенных фермеров-крайняков.

Когда Хинта подошел к залу, все его двери были распахнуты, а в коридор долетал усиленный динамиками голос Румпы.

– …свободная форма. Я хочу, чтобы вы активно участвовали в обсуждении. Пусть каждый задает вопросы, высказывает свое мнение. Я уверен, вместе мы сможем разработать одну или несколько убедительных гипотез объяснения случившегося. Но прежде я должен дать вам более полное представление о случившемся. Полчаса назад у Шарту восстановилось подключение к литской информационной сети. Сейчас там вал сообщений об отказах оборудования, о падении большинства силовых сетей в юго-восточной части ойкумены от Литтаплампа и до Шавала. Купола этих городов впервые за десятилетия погрузились в кромешный мрак. То же самое с меньшими поселениями. Очевидцы пишут, что не видели ни одного электрического огня от горизонта и до горизонта. Тысячи людей пострадали. Остальные – напуганы.

По залу прокатился вздох удивления. Хинта уловил в нем полный спектр тех эмоций, которые он сам пережил в начале аварии, а теперь к ним добавилось еще и разочарование в образе Лита как могущественной антитезы Шарту. Только у него оно было не таким острым – он все узнал еще от Фирхайфа. Он тихонько проскользнул в зал. Тот не был полностью забит: старшеклассники сидели дружескими группками, между которыми встречались островки свободного места. Румпа, в неброской серой кофте, стоял за кафедрой.

– …паникой охвачены все, от окраинных бедняков до глав корпораций. Лучшие инженеры уже строят гипотезы о причинах произошедшего. И, казалось бы, зачем нам ломать голову над тем, над чем уже думают большие умы? Но истина принадлежит всем, кто способен мыслить, для ее поисков статус не имеет значения. У нас здесь такие же шансы создать удачную гипотезу, как у ученых где-то там, в далеких лабораториях корпораций. Они выиграют на длинной дистанции, но сейчас мы все равны. И еще я подумал, что лучший способ снять напряжение – это вдоволь поговорить о той самой вещи, которая всех так сильно волнует. Эта встреча – не обязательное занятие. Двери в зал останутся открытыми; кто устанет, может уйти. С остальными я готов говорить.

– Нападения омаров можно было не ждать? – спросил кто-то.

– Я не военный, и только недавно стал гражданином Шарту. Я никоим образом не стал бы ставить под сомнение целесообразность действий руководства поселка. Они вынуждены были принимать решения, не имея доступа к достаточной информации, и они приняли вполне здравые решения. Но да, я думаю, что нападения омаров в тот конкретный момент можно было не бояться. Если мы все еще уверены, что это сделали омары, то нам придется объяснить, откуда у них взялось энергетическое оружие такой мощи. Это сомнительно. Более того, я думаю, омары были в такой же панике, в таком же отчаянном положении, что и люди. Насколько мне известно, они снабжают свои тела искусственными органами и устройствами, которые должны были временно отключиться точно так же, как у нас временно отключились скафандры. Мне сложно предсказать, какой это нанесло им вред. Но маловероятно, что в таком состоянии они смогли бы начать массовое активное наступление. Однако опасность все же есть. Просто она исходит не от омаров, а от самой катастрофы. Если отключение повторится, среди людей могут быть новые пострадавшие…

Хинта смотрел на Румпу, слушал его, и заново вспоминал, как тот ехал на поезде, без шлема, с наполовину открытым лицом, свободным взглядом обозревая мир вокруг, со свободным сердцем покидая город, который для многих казался пределом мечтаний. Да, Тави был прав, этот человек был особенным.

– Информация о том, насколько обширную территорию охватило отключение, является лишь одним из необходимых нам ключей. Другие мы найдем в науке и в показаниях приборов. Пару таких приборов я принес сюда с собой. – Румпа поднял на всеобщее обозрение два устройства – длинный черный тубус с овальным расширением на конце и маленький золотистый диск, выглядевший на расстоянии точь-в-точь как Вечный Компас. Вид этой вещи загипнотизировал Хинту. «У него же не могло их быть два?», подумал он.

– Кто-нибудь знает, что это такое?

– Радиометр.

– Точнее.

– Регистратор ионизирующих излучений.

– Каких именно ионизирующих излучений?

– Любых. Мы ставили опыты с этой штукой на химо-физике.

– Да, вы правы, эта «штука» действительно взялась из школьного кабинета химо-физики, и опыты с ней можно ставить самые разные. Но кто-нибудь знает ее изначальное предназначение? – Румпа перевернул черный тубус в руке. – Пятьдесят семь лет назад этот прибор выпустили на заводе точных машин в Литтаплампе. Раньше нашего с вами рождения. Зачем?

Несколько ребят выразительно помотали головами.

– Чтобы измерять космическое излучение. До сих пор большую часть приборов этой серии используют в метеорологических лабораториях по всей ойкумене. А про вторую вещь хоть кто-нибудь догадался? Ее не было и не могло быть на ваших занятиях, потому что этот прибор я привез с собой.

Зал молчал.

– Это квантовые часы шестого поколения. Я уверен, что в Шарту таких еще несколько. В школу их не отдадут – они служат для синхронизации важнейших автоматических систем поселка. А теперь загадка: как два эти прибора помогут нам понять, что случилось со всеми остальными приборами в Шарту?

– Только эти приборы продолжали работать? – предположил кто-то.

– Один – да. Другой – нет. Но полезны оба.

– Часы, – прошептал Хинта. И он был прав: одновременно с ним кто-то более смелый выкрикнул это вслух.

– Верно. Часы продолжали работать. Шестое поколение отличается от предыдущих тем, что его внутренний вычислитель является полностью квантовым. Это крошечный компьютер. Хотя их циферблат остановился, они по-прежнему могли считать время. Как только электричество вернулось, их стрелки приняли нужное положение; мне осталось сопоставить показания этих часов с показаниями остановившихся обычных, и я узнал, что мы были без энергии пятьдесят три с половиной минуты. Таким образом, понятно, зачем нужны часы. Но кто догадался, для чего мне понадобился радиометр?

– Измерять космическое излучение? – предположил парень, который уже высказывался на счет радиометра.

– Само собой. Но зачем? Какое отношение космическое излучение имеет к отключению энергии в человеческих приборах?

Снова тишина, но на этот раз самые умные из старшеклассников шептались между собой. Внезапно раздался голос с галерки:

– Наводки!

– Оратор, встаньте, пожалуйста, Вас не видно. А остальные – передайте ему микрофон.

Микрофон поплыл по рукам, с ряда на ряд, поднимаясь все выше.

– Я из крайняков, – будто отгораживаясь от аудитории, сказал незнакомый парень, – учился на терминале. Нас здесь, похоже, считают идиотами. Но это не так.

Его реплики вызвали шум в первых рядах зала, и семинар окончательно стал напоминать гумпрайм, только гумпрайм молодых – сказать, кто ты, здесь стало даже важнее, чем сообщить свою мысль.

– Наводки. Расскажи остальным, что это.

– Наведенное напряжение – единственная причина, по которой может одновременно выйти из строя такое количество электроники. Это электрический ток, который возникает в любых проводниках, оказавшихся в чужеродном электромагнитном поле. Но я не понимаю, почему это настолько сильно сработало в Шарту, ведь вся техника здесь экранирована для защиты от наводок, идущих с Экватора.

– Замечательный ответ. Но причем здесь ионизирующее излучение космоса?

– Если оно было очень сильным, то оно могло бы вызвать наводки на всем оборудовании поселка.

– Спасибо. Кто опровергнет гипотезу?

По залу прокатилась волна неуверенных перешептываний.

– Ну же, ведь все довольно очевидно.

На этот раз микрофон перешел к девушке.

– Ионизирующее излучение космоса не бывает настолько сильным. Иначе как древние Золотого Века летали в космос?

– Оригинальный ход мысли, и правильный вывод. Да, это так, ионизирующее излучение космоса почти никогда не бывает настолько сильным. Ближайший к нам источник излучения – это Солнце. Вспышки на Солнце могут приводить к сбоям в определенных видах оборудования, но не настолько глобальным. То есть, солнце не может быть виновато в случившемся. Остается предположить, что это был искусственный источник излучения.

Зал зашумел.

– Не волнуйтесь. Сразу после катастрофы прибор показывал повышенное ионизирующее излучение, но оно было не настолько сильным, чтобы навредить человеку, и уж тем более, чтобы отключить здесь всю технику. Теперь вы знаете, зачем нужны оба этих прибора, и какую площадь охватила катастрофа. И я задаю вам вопрос: что же отключило технику? Какие выводы можно сделать из той информации, которая уже есть? Нет идей?

– А у Вас есть? Мы хотим знать. Но мы не ученые. Скажите нам.

– Ответ, который тебе дают, стоит в десять раз меньше, чем ответ, к которому приходишь сам. Поэтому сейчас я не дам вам ответа. Думайте, думайте своей головой. Если не найдете решения, тогда, быть может, я выскажу свои гипотезы. Но сейчас я надеюсь, что кто-нибудь в этом зале смело предложит нечто столь невероятное, что мне и не приходило в голову. Прав может оказаться даже школьник из младших классов. А пока вы думаете, я расскажу немного полезной теории. Ионизирующее излучение космоса почти не достигает поверхности нашей планеты – по двум причинам. Во-первых, оно вступает в конфликт с собственным магнитным полем Земли. Во-вторых, оно сильно рассеивается в верхних слоях атмосферы. То есть, существует целых три возможные причины, по которым ионизирующее излучение могло усилиться. Первую мы обсудили раньше – это появление где-то поблизости мощного искусственного источника такого излучения. Но эта версия не работает. Второй вариант – это усиление ионизирующего излучения из-за процессов, происходящих в атмосфере. И третий вариант – ослабление магнитного поля планеты.

– Экватор! – крикнул парень из седьмого ряда.

– И?

– Экватор был построен как раз для восстановления магнитного поля Земли. Он нагрел ядро планеты и вернул ему стабильность, компенсировал последствия изменения орбитальной траектории и замедления вращения Земли вокруг ее оси. Это знают все. Но еще Экватор убрал… уже несколько столетий нашим скафандрам не нужна радиационная защита, мы свободно выращиваем такие культуры, как фрат, прямо на открытых полях. И все потому, что космическое излучение, благодаря Экватору, снова не достигает поверхности Земли.

– Онтогеотика?

– Да.

– Молодец. И все остальные – тоже молодцы. Хорошо работаем. Сколько вариантов мы уже отсеяли! И вот еще один. Итак, допустим, что все дело в Экваторе. Но кто мне объяснит, почему эта гипотеза является лишь подходом к одному из нужных нам ответов, но не самим ответом?

– Не работает, – сказал парень, владевший микрофоном, – потому что вышедший из строя Экватор не мог отключить нам всем технику. Строго говоря, наши приборы должны были бы начать работать лучше. Ведь все это время он на них зафанивал. А теперь, без этой огромной индукционной катушки, они бы оказались в идеальных условиях.

– Верно. Что же получается? Магнитное поле планеты ослабело, и приборы отключились в одно и то же время. Экватор – тоже прибор, и в нем тоже течет электрический ток. Логично будет предположить, что он просто не работал, как и все на Земле. То есть, он – часть уравнения, а не причина, которая объясняет случившееся. И я уверен, что Экватор заработал снова, причем произошло это в тот самый момент, когда включились другие приборы – потому что уже через несколько минут после катастрофы ионизирующее излучение начало возвращаться к своим прежним значениям.

– Это невозможно объяснить законами химофизики!

– Верно. Законами существующей науки это нельзя объяснить – такого явления человечество еще ни разу не наблюдало за всю известную нам его историю. Но теперь это произошло, и мы должны создать новый закон в науке, новую теорию, которая позволит это объяснить. Мы должны выйти за пределы того, что можно прочитать в книгах, и придумать что-то новое сами. И, как я уже сказал, в своей способности выдвигать гипотезы мы равны с учеными из корпоративных лабораторий и крупнейших научных центров ойкумены. На сегодня все. Думайте.

Хинта ощущал, что у него взрывается мозг. Аудитория тоже взорвалась шумом сотен голосов, сотен споров, обсуждений и идей. Румпа достиг своей цели – никто больше не маялся бессмысленным страхом; все искали что-то, смотрели, как ищут другие, чувствовали себя частью не Шарту, а ойкумены, человечества. Незаметным жестом он вернул этот зал во времена бурного прошлого, заново превращая школьную трибуну в политическую, и сделал это настолько тонко, что Джифой с его манерой воплей и лозунгов мог бы от зависти вырвать последние волосы с краев своей лысины.

Собрание расходилось. Хинта тоже сорвался с места и начал спускаться к выходу из зала, но в дверях образовался сильный затор, и он застрял. Когда он, наконец, вырвался, Румпа исчез. Некоторое время Хинта колебался, затем снова направился к студии, подгоняемый смутной надеждой, что все-таки сможет застать учителя там.

Большинство школьников уже покинули школу, в коридорах царили пустота и тишина. Издалека, от лестницы, Хинта расслышал голос Румпы: тот продолжал с кем-то разговор, начатый в актовом зале.

– …с древних времен известно множество средств, чтобы дистанционно создать на вражеском оборудовании наведенное электрическое напряжение. Это можно сделать с помощью нейтронных или электромагнитных бомб, с помощью микроволнового излучения или воссоздавая эффект эха по Чема, а также целым рядом других способов, каждый из которых сводится к переполнению проводников энергией. При таком переполнении проводники перегреваются и их компоненты разрушаются…

Его собеседник что-то ответил.

– Верно. Есть несколько причин, по которым мы можем быть уверены, что вчера случилось не это. Во-первых, оборудование не сгорело – оно снова может работать. Во-вторых…

Хинта шагнул через порог студии и замер. Румпа сидел верхом на одной из парт. Напротив, тоже на парте, сидел Тави. Оба они были вполоборота к двери и слишком увлеклись разговором, а потому не замечали появления Хинты.

– …мы не наблюдали никаких явлений, связанных с переполнением энергией. Если бы Шарту подвергся такой атаке, то эффект был бы такой же, как от удара молнии, только в разы сильнее. Разве робо не должны гореть, когда на их платы попадают по-настоящему сильные наводки? Есть и другие нестыковки. Свет просто исчез. Но должно было быть иначе. Все металлические предметы стали бы нагреваться, лампы бы перегорали – вспыхивали с огромной яркостью, а потом взрывались. Ведь так?

Хинта тихо сдал назад, намереваясь уйти. Внутренне он проклинал себя за то, что сунулся в студию именно сейчас; ему казалось, что было бы в тысячу раз проще сделать все по очереди – сначала поговорить с Румпой, а потом уже с Тави. И все же он заставил себя остановиться.

– Дроны умирали бы в судорогах. – Рядом с чужаком Тави выглядел таким счастливым, таким увлеченным. Это больше не пугало и не раздражало Хинту, но он все еще испытывал по этому поводу какое-то странное, сложное чувство, которое сам не мог понять. Они были похожи как отец и сын, или как два брата, рожденных с разницей в двадцать лет, только их глаза отличались по цвету. Это зрелище странно завораживало, и Хинта невольно задался вопросом, сколько еще пройдет времени, прежде чем другие заметят то, что сейчас столь ясно видел он.

– Да, дроны горели и, возможно, совершали бы какие-то хаотические движения, напоминающую агонию живых существ. Но это не единственная нестыковка. Есть и другая. Что было бы с людьми?

– Я изучал палеобиотику, – сказал Тави. – После удара метеорита разные виды живых существ гибли по разным причинам: холод, уменьшение светового дня, землетрясение, выбросы в атмосферу пыли и ядовитых газов. Казалось бы, все это не должно было затронуть некоторых простейших. Однако гибли и они. Тех, кто не погиб по прочим причинам, убивала космическая радиация.

– Так что было бы с нами, с людьми, если бы сюда дошла волна ионизирующего излучения, любой природы, настолько сильная, что она отключила бы приборы?

– Жар, жжение на коже, головная боль, дурнота, тошнота. Возможно, смерть в течение нескольких часов или нескольких дней. Я имею в виду не Шарту, а гибель вообще всего человечества, кроме тех, кто в первые же минуты успел бы найти специальное укрытие.

Румпа кивнул, после чего оглянулся и, наконец, заметил застывшего у двери Хинту.

– Привет.

Это простое обращение застало Хинту врасплох.

– Здравствуйте, – ответил он, потом сделал над собой усилие и нерешительно добавил, – привет, Тави.

– Привет, – почти беззвучно повторил тот. Улыбка сошла с его лица, и он стал выглядеть совсем иначе, будто появление Хинты разом выбило из него весь тот свет, который он накапливал, общаясь с учителем.

– Здорово, что ты зашел, – сказал Румпа. – Мы тут как раз говорим о событиях вчерашнего вечера.

Его непринужденный тон слегка разряжал обстановку, и все же для Хинты было очень сложно сделать следующий шаг.

– Да, я понял. Я… я думаю, что нашел один из ответов на Ваше домашнее задание.

– Я слушаю. Не волнуйся, у потока Тави нет такого задания. А к следующему году я придумаю что-нибудь новое. Поэтому твоя отгадка ничем ему не поможет и ничего не испортит.

– Воду можно снова превратить в лед.

Мужчина кивнул, но мальчик молчал, не в силах продолжать.

– Зачем?

– Если вода замерзнет внутри замка, – с неохотой начал Хинта, – то, возможно, она разорвет…

Договорить он не успел, потому что пол резко ушел у него из-под ног. Кажется, Хинта закричал, но потом он не мог вспомнить этого достаточно ясно. Жуткий животный страх полностью поглотил его сознание. Его чувства обострились, а восприятие бесконечно ускорилось – так что он мог видеть и ощущать все вокруг, будто при замедленном воспроизведении.

Он понял, что падает вверх. Или, возможно, это комната падала вниз. Румпа и Тави тоже взлетели, их светлые волосы свободно взметнулись, одежда пошла пузырями, как при сильном ветре. Стулья поднялись в воздух. Не сдвинулись с места только парты и полки – они были намертво прикручены к полу – зато левитировали все отдельные вещи, в том числе тяжелые глыбы геологических образцов. Долю секунды казалось, что наступила невесомость – а потом вещи начали медленное движение назад, падение; все предметы в комнате были как фигурки настольной игры, по доске которой злой мальчишка ударил кулаком. Мгновение невесомости закончилось, и Хинту швырнуло об пол. Он приземлился на ноги, но удар был настолько сильным, что его колени подогнулись, и он упал. Он еще только набирал в грудь воздух для нового крика, когда второй толчок снова отправил его вверх. Он взлетел, попытался перевернуться в воздухе, но не сумел и ударился об пол боком.

Нового броска такой же силы не последовало, но теперь вся поверхность пола, каждая вещь в студии дрожали. Хинта перевернулся и встал на четвереньки. Вибрация пола под руками становилась настолько частой, что от нее немели ладони. Появился звук, похожий на жуткий громовой крик: выло и вопило все, даже стены. Перед глазами у Хинты начало темнеть. Не помня себя, он попытался ползти к выходу из студии, но из-за чудовищной мелкой тряски пол был как будто скользким – на него не удавалось толком опереться, он каждую долю секунды улетал вниз, а потом возвращался и больно бил по рукам и коленям. Хинта с трудом преодолел полметра, потом одна из металлических рамп, поддерживавших потолок комнаты, лопнула и просела, на него посыпались мелкие куски пластиковой облицовки. Не в силах защититься, он сжался в комок. Снизу его колотило о вибрирующий пол, сверху молотил град осыпающихся обломков. И вместе с болью к нему пришло понимание. Это было землетрясение. Оно не было первым в его жизни, но он уже понимал, что оно самое сильное. А между тем мир вокруг продолжал ломаться.

– Под парты! – приказ Румпы каким-то образом прорвался к Хинте сквозь грохот и вой. Он пополз назад. – Под парты, под парты! – охрипшим от крика голосом повторял учитель.

Тави уже был под партой. Сам Румпа по проходу пытался двигаться в направлении Хинты, прикрывая голову рукой, по его виску текла кровь.

– Уходите! – заорал ему Хинта. – Прячьтесь, я доберусь! – Он сделал последний рывок, распластался на животе и сумел ухватиться за ножку парты. Она оказалась надежным якорем, и, рывком подтянувшись к ней, он забился в тесную спасительную нишу. Снизу парта была покрыта резинкой, уменьшающей вибрацию, Хинта вжался в нее головой, и ее мягкость показалась ему слаще, чем мягкость собственной постели после трудового дня.

Вибрация пола медленно менялась. Это уже не было похоже ни на тяжелые удары, ни на ультразвуковой резонанс. Теперь мир вокруг двигался в подобии морской качки, как при обычных землетрясениях. С полок с грохотом посыпались геологические образцы; с учительской кафедры соскользнул и разбился терминал. А потом Хинта услышал звук, который напугал его больше, чем сами толчки: по школе распространялся неровный трубный вой сирены – сигнал, предупреждающий о глобальной разгерметизации. В дверях класса активизировалась система автоматической блокировки, и они попытались закрыться, но им мешал мусор, упавший с потолка.

– Маски? – крикнул Хинта. Под каждой партой в специальном боксе размещался набор вещей, необходимых для выживания, в том числе маска с минибаллоном на десять минут.

– Рано. – Румпа показал на индикатор состояния атмосферы, шкала которого еще оставалась полностью зеленой. Но школу продолжало потряхивать, и если разгерметизация произошла, то она должна была только усиливаться. Дверь, наконец, победила застрявшие у порога осколки пластика и с хрустом задраилась; раздался свист декомпрессии – в студии устанавливался свой режим давления. Стало тише.

– Кончается? – спросил Тави.

– Кончается, – согласился Хинта. Теперь он был уверен, что амплитуда колебаний медленно идет на убыль. Он позволил себе отпустить ножки парты и обмяк. По телу растекалась боль от ушибов, полученных в начале землетрясения. Он провел руками по лицу и обнаружил на ладонях кровь от царапин.

– Целы? – спросил Румпа.

– А Вы? – вернул Тави.

– Разбил голову об угол парты. Не могу понять, насколько это серьезно.

Тави высунулся, чтобы посмотреть на него. В этот момент из стены раздался стон металла, а у пола появился крен. Та сторона студии, где были окна, вдруг оказалась ниже той, где была дверь. Хинта, с замершим на губах криком, обернулся и увидел, как за окнами проплывает мир. Там были серьезные разрушения: мелкие дома стояли в беспорядке, их будто раскидало и сдвинуло сразу, большие здания покрылись трещинами и пробоями, всюду поднимался белый пар – следствие множества кислородных утечек. Но крен усиливался, и панорама Шарту исчезла из виду; теперь за окнами виднелась ближайшая улица – земля с разломами, опрокинувшийся набок синий фратовоз, колеса которого продолжали вращаться. Эта картина приближалась с невероятной скоростью.

– Мы падаем, – будничным тоном констатировал Румпа. – Держитесь.

Раздался шорох и свист – упавшие на пол предметы заскользили под откос. Потом с грохотом поехали со своих мест стулья. Хинта успел снова вцепиться в ножки парты. Мгновение спустя за окнами мелькнула красная поверхность грунтовой дороги, а затем последовал страшный удар. Комната теперь лежала на боку, сами они повисли на металлических ножках парт. Стало почти темно – окна впечатались в землю – но какой-то свет в помещение все же проникал. Хинта запрокинул голову, чтоб увидеть, откуда он, и обнаружил, что из стены у него над головой вырваны клоки обшивки. Сквозь них было видно кисельно-розовое небо. Света добавлял индикатор атмосферы – он стремительно разгорался, перекрашиваясь из зеленого в красный.

– Маски! – тембр голоса Румпы показался Хинте измененным, и это было очень плохо, так как могло означать, что они уже в непривычной атмосфере. Он подумал об учителе и Тави, но знал, что не поможет им, пока не поможет себе. Он подтянулся, перехватился выше – теперь он снова был под той же партой, с той разницей, что пол помещения стоял вертикально – нашел опору для ног и замер, стараясь просто не дышать. Ощущая, как спертый воздух толкается в горло, он сорвал из-под парты бокс с маской. Дальше ему не нужно было думать – после десяти тысяч тренировок по безопасности любой ребенок в Шарту мог надеть аварийную маску в два движения.

Сделав два вдоха, на вкус показавшиеся ему восхитительными, Хинта посмотрел туда, где были его товарищи, и увидел, что Румпа перебирает ногами, не в силах найти опору, а Тави лезет к нему по ножкам парт. Под ними был провал в шесть метров с частоколом металлических ножек и разбитыми окнами в самом низу. Не думая о рисках, Хинта тоже двинулся на помощь взрослому. В отличие от Тави, которому приходилось взбираться вверх, он оказался на одном уровне с Румпой и мог просто шагать по ножкам парт. Увидев, что Хинта идет на помощь, Тави перестал пытаться влезть выше и сосредоточился на ногах учителя – схватил того за ботинок и потянул к опоре. С помощью мальчика Румпа, наконец, сумел поставить ноги и перестал соскальзывать вниз. Но когда Хинта дошел до него, он не дышал уже очень долго, его глаза стремительно наливались кровью, и было видно, что он вот-вот потеряет сознание. Хинта сорвал из-под парты набор и надел на него маску. После этого они все обессиленно замерли. Тави, повисший внизу, не отпускал Румпу и продолжал держать его ногу.

Секунд через двадцать учитель активировал громкую связь на своей маске.

– Живы? – свистящим шепотом спросил он.

– Кажется, – ответил снизу Тави. Хинта ощутил в груди истерический спазм, напоминающий и смех, и рыдания. Он тоже включил громкую – даже не ради слов, а просто для того, чтобы его шумное дыхание звучало вместе с остальными.

– Надо обрисовать ситуацию, – сказал Румпа. – Похоже, наш блок оторвало от здания. Эти маски на пять минут, а я не думаю, что мы выберемся отсюда за пять минут. Честно говоря, я вообще не думаю, что мы выберемся отсюда сами. Надо дождаться спасателей, а это точно займет больше времени, чем есть воздуха в маске.

– Включим маяки, – предложил Хинта. – Тогда они быстро узнают, что здесь есть выжившие. – Он достал из аварийного бокса маленькое устройство, похожее на бейджик-прищепку, и нацепил его себе на ворот.

– Здесь двадцать парт, – подсчитал Тави, – и учительская кафедра. То есть, всего двадцать один аварийный набор. Это хорошо делится на три. Придется полазать, чтобы все достать, но так у каждого из нас будет семь масок и воздуха на тридцать пять минут.

– И еще здесь есть большие восьмичасовые баллоны. Но кажется, мы до них не доберемся. – Румпа запрокинул голову и посмотрел вверх, туда, где сквозь драную арматуру просвечивало небо. – По технике безопасности, они помещаются не под партами, а в стенных нишах. Внутренняя стена помещения считается самой надежной. Но теперь, когда нас оторвало от школьного комплекса, она стала потолком. Поверить не могу.

Тави истерично усмехнулся.

– Успеют ли нас спасти за тридцать пять минут?

– Зависит от уровня разрушений в поселке.

– Кто кроме меня смотрел в окна, когда мы начали падать? – спросил Хинта. – Я видел поселок. Десятки газовых столбов от пробоев и хаос сдвинутых домов. Наверное, это было самое сильное землетрясение. Не помню, чтобы меня раньше так колотило об пол.

– Значит, им не хватит тридцати пять минут, – сказал Румпа. – Значит, это не их тридцать пять минут, а наши. За это время мы должны либо выбраться отсюда, либо добраться до восьмичасовых баллонов. У меня больше физическая сила, а вы двое очень ловкие. Поэтому сейчас я пойду вниз, а вы вверх. Мы должны собрать все маски, чтобы у каждого из нас было тридцать пять минут. Тем более, что первые пять минут уже почти прошли, а мы расходовали воздух на неровное дыхание и речь. Потом я спущусь к окнам и попытаюсь найти или прорыть выход отсюда, а вы двое полезете еще выше и постараетесь найти способ достать баллоны. Есть возражения?

– Нет, – хором ответили мальчики и двинулись от парты к парте. Хинта шел по своему ряду, Тави – под ним, а учитель спустился и собирал аварийные комплекты в самом низу. Каждый из них надел на себя по три аварийных маячка, и они четко видели друг друга в полутьме по морганию красных огоньков. Собрав шесть комплектов, Хинта начал задыхаться и сменил маску – сгорели первые пять минут. Потом он сел верхом на ножках, запрокинул лицо к небу. Тави вскоре присоединился к нему. Кислородные баллоны были в недосягаемых двух метрах над ними.

– И как их вообще можно достать? – спросил Тави. Хинта посмотрел на него и вдруг понял, что не сможет двигаться дальше, если не скажет каких-то правильных слов.

– Мы можем умереть, – наконец, произнес он, – и я не хочу сделать это, оставаясь с тобой в глупой ссоре.

– Тогда давай помиримся, – предложил Тави. – Я… я виноват, что не сказал тебе про Ивару. Ты можешь меня простить за это?

– Да, могу. Уже простил. Но если мы выживем, тебе придется подробнее объяснить мне, почему ты так сделал.

– Хорошо.

– А я виноват в том, что перестал видеть тебя и слышать то, что ты мне говоришь. И еще в том, что ненавидел тебя… – Хинта вдруг потерял уверенность в своих словах, и в то же время ему пришла в голову мысль, которая казалась яснее, чем все его переживания последних двух недель, – …в том, что завидовал тебе. Твоим ярким мыслям. Твоей храбрости. Тому, как тебя любит мать. И потом, когда это изменилось, я завидовал твоему одиночеству – оно казалось сильным и гордым. На самом деле, это никогда не была настоящая ненависть. Просто настал момент, когда мне стало больно от того, как я тобой восхищаюсь. И тогда…

Тави взял его за руку. Они встретились взглядом, и Хинта ощутил захлестывающую волну тепла, в которой так нуждался все это время.

– …тогда я попытался убедить себя, что тот Тави, которым я восхищаюсь, просто не существует. И все мои жестокие слова были об этом. Я не только себя, но и тебя хотел убедить в том, что ты не существуешь. И последним предметом моей зависти был Ивара Румпа. Он был слишком похож на тебя, и ты смотрел на него особенным взглядом. А я завидовал тому, что он какой-то нитью связан с тобой и только с тобой.

– Давай выживем, – шмыгая носом, сказал Тави.

– Иногда люди предпочитают прятать то, чему другие завидуют. Это нормально. Это почти что часть инстинкта самосохранения. Поэтому я не могу сердиться на тебя за то, что ты начал скрывать его от меня. А теперь давай выживем, – подытожил Хинта. Но прежде чем приступить к работе, он глянул вниз – у него было чувство, что Румпа пристально смотрит на них со дна опрокинутой комнаты. Однако с такого расстояния в темноте было невозможно понять, на чем сейчас сосредоточено внимание учителя, лишь его маячки мерцали где-то вдалеке.

– И как мы доберемся до этих баллонов?

– Сейчас придумаю. – Друг был с ним, и от этого Хинта ощутил иррациональную веру в свои силы. – Придерживай меня за ноги, когда я буду вставать.

Он втянул ноги вверх, оперся подошвами о ножки парты и сел на корточки. Потом, перебирая руками по стене, которая раньше была полом аудитории, он сумел выпрямиться в полный рост. Его сердце замирало от чувства высоты: стоять на ножках парты внутри лежащей на боку студии было все равно, что стоять на паре стальных штырей, торчащих из стены здания на высоте второго или третьего этажа. Хинта потянул руки вверх и почувствовал ветер. Ловушка, в которой они оказались, заканчивалась всего в полутора метрах над ним – за рваной сеткой пластиковых плиток и стальных прутьев было небо. Ячейки с восьмичасовыми баллонами находились немного ближе. Часть ячеек пострадала во время крушения блока; сквозь бреши в деформированном материале Хинта мог даже разглядеть блестящий цилиндр одного из баллонов.

– Если бы я мог прыгнуть…

– Даже не думай. Ты не попадешь ногами на опору. А я тебя не поймаю.

– Я это не серьезно.

Дополнительной проблемой было то, что ячейки с баллонами раньше располагались на высоте человеческого роста, и это означало, что Хинта не сможет дотянуться до них, пока стоит у основания парт. Ему нужно было выйти на самый край свой опоры.

– Тави.

– Что?

– Нужен прут. А еще лучше – прут с загнутым концом. Здесь много лома. Мы наверняка что-то найдем.

– Весь мусор упал вниз. Потеряем пятнадцать минут.

– Значит, прут надо найти наверху. – Хинта посмотрел на обломки той балки, которая в первые секунды землетрясения лопнула и продрала потолок, осыпав его осколками пластика. Вероятно, именно ее разрушение стало началом отделения их блока от школьного комплекса. Сейчас один из стальных обломков превратился в мостик, по которому можно было взобраться с крайней парты на самый верх, к брешам в небо. При одной мысли о том, чтобы воспользоваться этим путем, у Хинты от страха сводило желудок. Он инстинктивно боялся самой высоты, но еще больше его пугало, что он может соскользнуть вниз, разбиться не насмерть и потом долго и мучительно корчиться на глазах у людей, которым не безразличен. Он понимал, что его падение, если оно случится, замедлит их работу, и что из-за одной его ошибки, в конечном счете, погибнут все трое.

– Тави, у учителя что-нибудь получилось?

– Ивара, – позвал Тави, – у Вас есть прогресс?

– Все забито землей и мусором. Человеку тут не пролезть, даже ребенку. Но я буду копать.

Хинта вздохнул и показал на балку.

– Надо залезть туда.

– Она рухнет, как только ты на нее прыгнешь, – сказал Тави. – А даже если не рухнет, ты не удержишься на ней – у нее острые края. Нельзя доставать прут с таким риском. Мы придумаем другой способ. Я в нас верю.

Наверное, у Хинты сдали бы нервы, если бы Тави, наоборот, заявил, что безумный прыжок на арматурину – это отличная идея. Но узнав, что друг за него боится, Хинта, наоборот, внезапно успокоился. Он ощутил, что они поменялись местами: теперь он мог выйти на сцену, а Тави, напуганный, сидел в зале. Они уже помирились, но Хинте было совершенно необходимо сделать какой-то дополнительный жест, чтобы между ними восстановилось прежнее равновесие.

– Раз ты в нас веришь, то ты должен верить, что я удержусь на этой балке. Отпусти мои ноги.

Тави неохотно выполнил его просьбу. Хинта повернулся боком к полу, который стал стеной, и, опираясь на него, зашагал по ножкам парт. Он уже делал нечто подобное, когда пришел на помощь к Румпе. Однако, здесь, наверху, было совершенно не за что ухватиться руками.

– Только не на край, – предостерег Тави. Ближний край балки действительно казался ненадежным, и Хинта решил, что должен прыгнуть сразу на ее середину, а для этого нужен был небольшой разбег. Шагнув на ножки последней парты, он перестал опираться рукой о стену, ускорил свое движение и, оттолкнувшись ногами, сиганул вперед. Его прыжок вышел неловким, и он попал куда-то между краем и серединой. Устоять на балке было невозможно, поэтому Хинта скатился вниз и завис, судорожно обхватив рампу руками и ногами. Усталый металл качался и стонал под его весом, металлические занозы впивались в левую ладонь. Оглянувшись назад, Хинта увидел, что Тави тоже залез наверх и уже поднялся в полный рост.

– Держись, я иду!

– Я не падаю, – тяжело дыша, отозвался Хинта. Он действительно не падал, но теперь ему снова было страшно, и еще больно: по левой руке теплой влагой растекалась кровь. Он попытался вытянуть себя наверх, но Тави его остановил.

– Тихо, ты ее сдвинул.

Хинта не мог из своего положения увидеть, о чем Тави говорит, но видел его самого: он добрался до последней парты, сел на ножку верхом и протянул руки над провалом. Балка продолжала качаться. Когда она в очередной раз поднялась вверх, Тави ухватил ее конец и дернул на себя. Раздался скрежет, стальная конструкция шевельнулась. Хинта вскрикнул. А потом наступил покой – Тави сумел сделать так, что конец балки надежно лег на угол парты.

– Она меня выдержит? – буквально цепляясь за жизнь, спросил Хинта.

– Должна.

Хинта осторожно раскачал свое тело и рывком вернул его наверх. Ему удалось устойчиво поставить колено в ложбину продавленного металла, после чего он смог освободить руки. Левую ладонь рассекала двойная рваная рана; кровь текла и закипала в ядовитой атмосфере.

– Ты в порядке? – спросил Тави.

– Буду. – Хинта снял с пояса один из боксов с комплектами для выживания, вытянул оттуда клейкий унибинт и в четыре витка обмотал им ладонь. Умная эластичная ткань прилегла к коже, превращаясь в сплошную муфту из мягкого пластика. Боль ушла, остался только дискомфорт – рука была будто не своя. Скинув вниз бесполезные остатки мягкой упаковки, Хинта осторожно двинулся вперед. Добравшись до верхнего конца балки, он просунул голову и плечи через брешь в разрушенной стене и, подтянув себя на руках, сумел выбраться наружу. Там он замер, пораженный открывшимся зрелищем.

Из поврежденных хранилищ Шарту вытекло так много газа и воды, что поселок накрыло густым голубовато-белым туманом. Сквозь эту пелену было видно поваленные радиомачты, беспорядочно разбросанные дома. От улиц остались лишь очертания. Ровная местность, на которой раньше стоял административный центр, исчезла: всюду шли разломы, через некоторые к поверхности поднялась магма – реки пугающего красного сияния. Хинта медленно обернулся и посмотрел на школу. Коридор второго этажа, в котором он прятался, когда невольно подслушал разговор Румпы и Гарай, теперь превратился в открытую галерею. Лопнувшие перекрытия торчали наружу рядами кривых, блестящих сталью зубьев. На уцелевших стенах мигали глупыми глазами тревожные маркеры разгерметизации. Людей нигде не было видно. Чуть поодаль, сквозь брешь в стене, открывался вид на внутреннее убранство студии музыки – ковры, музыкальные инструменты, барельефы выдающихся композиторов.

– Пустишь? – Хинта вздрогнул от неожиданности и обнаружил, что Тави вслед за ним взобрался вверх по балке. Чтобы уступить место, Хинта до конца выбрался наверх. Теперь он стоял на той стене, которая когда-то отделяла студию от школьного коридора. В полутора метрах была задраенная дверь.

Тави высунулся из пробоины, и, как и Хинта минуту назад, застыл, загипнотизированный видом разрушенного поселка.

– Мы часто думали о таких вещах, да? Но когда оно происходит, оно выглядит совсем не так, как воображаешь. – Он подтянулся повыше и сел на край дыры. Хинта почувствовал, что запас воздуха кончается, вдохнул поглубже и сменил маску. Тави кивнул и сделал то же самое. Сгорели еще пять минут, а восьмичасовые баллоны были по-прежнему вне досягаемости.

– Ну, по крайней мере, мы выбрались наружу, – сказал Тави. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что они не смогут по обломкам перекрытий добраться до школы. Они могли бы спуститься прямо на землю, но чтобы достичь ее, пришлось бы прыгать с высоты в десять или пятнадцать метров на лежащие внизу нагромождения арматурин. – Если бы была веревка…

– Мы добирались сюда не за ней. – Хинта опустился на четвереньки и осторожно двинулся вперед. Проползя прямо по закрытой двери студии, он добрался до большой бреши и покачал рукой каждый из прутов, до которых мог дотянуться. В какой-то момент ему стало казаться, что надежды нет, потом он нашел податливое место, подергал – и вырвал из полуразрушенной стены целый сегмент сварной металлической сетки. Он триумфально поднял свой трофей над головой.

– Победа! – выкрикнул Тави.

– У меня идея, – отползая назад, сказал Хинта. – Будем действовать с двух сторон. Один из нас раскорчует ячейки с баллонами сверху. А другой снизу поймает выпавшие баллоны с помощью этой сетки.

Они взялись за сетку с двух сторон и рванули ее каждый на себя. Хинта отломал один прут, Тави забрал все остальное и, вооруженный этим тяжелым сачком, спустился обратно в пробоину. Он пошел назад по балке и по партам к тому месту, откуда можно было достать баллоны, а Хинта, перебираясь от одного надежного участка к другому, пополз вперед по стене студии. Тяжелый прут он осторожно волочил за собой. Сквозь бреши он видел, как внизу идет Тави. Там, на партах, было намного опаснее, чем здесь наверху, и когда до Хинты это дошло, он начал жалеть, что отпустил его вниз. Однако теперь уже поздно было что-либо менять.

Они остановились в таком месте, где сквозь прорехи в толще стены могли хорошо видеть друг друга. Тави стянул с себя кофту и надел ее на арматурину, которой собирался ловить баллон. Кофта провисла, образовав подобие мешка. Хинта увидел, что снизу на него смотрит искаженное и перетянутое изображение Джилайси.

– Он нам поможет, – перехватив взгляд друга, прокомментировал Тави. Его тонкие голые плечи, покрытые полученными во время землетрясения синяками, выглядели ужасно уязвимо среди всего этого разрушенного металла.

– Да, он нам поможет, – без особой уверенности согласился Хинта. Он встал на колени, просунул лом в пробоину и начал проворачивать его, стараясь изнутри открыть поврежденные люки ячеек с аварийными баллонами. Действовать приходилось почти вслепую. А Тави снизу кричал: «левее», «правее», «дальше», «ближе», «шевелится», «жми».

Через три минуты работы Хинта вспотел и понял, что пришло время менять маску. Он отпустил свой лом-рычаг, оставив его в дыре. Тави тоже сложил свой сачок. Они кивнули друг другу и принялись распаковывать новые аварийные боксы. Догорала пятнадцатая минута. Их время выходило, и дело было не только в масках – Хинта чувствовал, что от отравленной атмосферы начинает щипать глаза и кожу на открытых частях тела. Он знал, что скоро, когда пот прореагирует с тендра-газом, эти ощущения станут намного хуже.

Как только новая маска плотно пристала к лицу, Хинта вернул руки на лом. Жадно глотая порцию свежего воздуха, он надавил на инструмент всем весом, и тот вдруг провалился вниз. Тави вскрикнул от неожиданности – он еще не успел поднять свой сачок, и теперь, когда баллон с кислородом выпал из ячейки, он рванулся, чтобы его поймать. Это было ошибкой: баллон он поймал, но его ноги соскользнули с ножек парт. Больше Тави не кричал. Он лишь кренился, балансируя в падении, размахивая руками. Это было мгновение отчаяния – Хинта ничего не мог поделать и был вынужден сверху наблюдать, как Тави проваливается. А потом он увидел, что Тави падает не в пустоту – снизу его подхватил Румпа. Железка, которой Тави поймал баллон, грохнула о ножки парт, но Тави удержал и сачок, и пойманный в него баллон, а учитель удержал самого Тави. Лежа на руках мужчины, мальчик рассмеялся нервным задыхающимся смехом. Хинта наверху расслабился и, не в силах смотреть на это спасение, позволил себе отдых – секунд на сорок растянулся на ребристой поверхности стены. Он лежал и просто смотрел в небо. Потом он услышал голос Тави.

– Первый, первый, – дважды повторил тот.

– Я не хочу вас огорчать, – сказал Румпа, – но я здесь потому, что внизу не выбраться. К тому же, у меня осталось воздуха только на десять минут, а до той маски, которая лежит внутри учительской кафедры, я добраться не смог – кафедра теперь слишком высоко.

– Это неважно, у нас есть баллон, – возразил Тави.

– Пока у нас только один баллон. А значит, у двоих из нас воздуха только на двадцать пять минут.

Это заставило Хинту вернуться к пробоине. Румпа хотел надеть баллон на Тави, но тот не согласился. Они перераспределили комплекты с помощью считалки, после чего баллон достался учителю, который был этим очень недоволен, но не стал спорить, так как на разговоры уходило драгоценное время. Подключив баллон к своей маске, он отдал по комплекту выживания Тави и Хинте. Закончив с этим, они вернулись к работе. Метод был почти таким же, как и прежде, только теперь мужчина взобрался наверх, чтобы работать ломом, а Хинта спустился вниз, ловить вместе с Тави баллоны и страховать друг друга.

Третий баллон они добыли лишь сорок минут спустя, когда Хинта дышал воздухом из последней оставшейся маски.

Закончив, они выбрались наверх и легли рядом. Сил больше не осталось, кожу и глаза жгло тендра-газом. Был всего лишь полдень. Лучи солнца прорывались сквозь бело-голубой туман, казалось, отравленный воздух сияет. В зрелище разрушенного Шарту таилась какая-то особая красота. И Хинта вдруг с необычайной ясностью понял, что это почти конец.

В этом мире давным-давно стало невозможно жить человеку. Бороться за эти дома было бесполезно. Эта цивилизация тянула свои последние крошечные дни. Если не цунами, то омары. Если не омары, то отключение всех приборов. Если не отключение приборов, то землетрясение. Если не землетрясение, то что-нибудь еще. Это касалось не только Шарту, но и всей литской ойкумены в целом. Сколько им всем осталось до удара, который они не смогут пережить – неделя? месяц? год? Зачем взрослеть и планировать жизнь, когда каждый камень здесь приговорен истаять в потоках раскаленной магмы, что толку переживать о мелочах, когда рядом разрушается стена Экватора?

У Хинты не было ответа на эти вопросы. Он просто наблюдал, как красиво сверкают в рассеянных лучах солнца руины его родного поселка.

Глава 6

СЕРДЦЕ ПУСТОГО МИРА

За время существования литской ойкумены атмосфера Земли стала не такой, какой была в Золотой Век и даже после катастрофы. Основу ее по-прежнему составлял азот, однако в результате гибели почти всей биомассы планеты значительная часть азота теперь существовала в связанном виде, превратившись в аммиак. Другим побочным эффектом разрушения биомассы планеты стало высвобождение огромных количеств метана. В первый век после катастрофы метан собирался в большие облака и взрывался, выжигая кислород, содержание которого в атмосфере понизилось и стало недостаточным для дыхания большинства живых существ. При этом содержание метана тоже понизилось, и объемные взрывы в атмосфере больше не происходили. Остатки метана были не вредны для дыхания людей, но вредны для некоторых растений; фрат же имел свойство абсорбировать метан из атмосферы, повышая при этом собственную горючесть.

Из сгоревших метана и кислорода возникали вода и углекислый газ. Уровень морей и океанов поднялся, повысилась облачность, над целыми регионами повис смог. Паровые и газовые облака смешались с облаками пыли, поднявшейся во время столкновения Земли с астероидным потоком, и на долгие десятилетия скрыли солнце, что стало одной из причин наступления Столетней Зимы.

Вместе с метеоритной пылью в атмосферу попало множество разных компонентов, в том числе легкие и летучие органические соединения внеземного происхождения. Смесь этих веществ оказалась способна вызывать очень сложные формы комплексного отравления. На первых порах люди не знали, что именно случилось, не отличали воздействие внеземных частиц от воздействия аммиака и не понимали, что взрывы в атмосфере имеют другую причину. В результате появилось сводное понятие тендра-газа. Этот термин возник еще в первые годы Великой Зимы и стал общим для всех будущих культур. Это слово одинаково звучало на всех
языках.

До некоторых пор тендра-газ был единственной проблемой в атмосфере, однако во время войны появилась вторая проблема, которую назвали гратопса. Как и тендра-газ, это был сводный термин. В основе гратопсы были облака хлора. Хлор был синтезирован Притаком в огромных количествах и предназначался для того, чтобы затапливать им подледные города Джидана или Лимпы. Именно облака хлора придали атмосфере новый цвет, туманы стали зелеными и желто-зеленые оттенки появились у неба, особенно ближе к горизонту или в районах скопления облаков.

Второй составляющей гратопсы стали газы, разработанные Лимпой и Джиданом. Хлор удобен для боевого применения из-за его тяжести – он течет по местности подобно воде и заполняет помещения. Джиданские ученые попытались создать безвредный для человека газ, который будет видоизменять свойства хлора. Этот газ должен был разбивать молекулы хлора и придавать ему летучесть, а также делать его менее вредными. Эксперимент удался, но привел к ужасным последствиям: притакский хлор, активированный джиданским защитным газом, не оседал, но становился летучим и в связанном виде рассеялся в атмофсере планеты, сделав ее еще более ядовитой для человека. Лимпа, со своей стороны, в ответ на притакский хлор разработала целую серию более эффективных и смертоносных серо– и фосфоро-содержащих газов. Со временем эти газы подверглись частичному распаду, но их составные элементы тоже остались в атмосфере. Эта смесь, включающая в себя боевые газы, разработанные, произведенные и примененные тремя сверхдержавами, и сложилась в понятие «гратопса». Гратопса тяжелее тендра, равномерно рассеянного в атмосфере; она собирается в облака в небе и в туманы у поверхности земли. Цикл ее существования подобен круговороту воды в природе: она может оседать и подниматься, выпадать росой и испаряться, ее переносит ветер, она растворяется в воде, но потом снова, в процессе испарения воды, высвобождается и становится опасной.

Когда они отдышались, осознали, что живы, и немного пришли в себя, Румпа приподнялся на локте и через Тави взглянул на Хинту.

– Поздравляю, ты заработал первый в этом году балл по истории.

– За что?

– Ну как же. Замерзающая вода открывает замок. Ты нашел верный ответ для пленника из Притака.

– С ума сойти! Строго говоря, баллы мне не нужны: у меня ведь история идет как студия, а не как факультатив. Просто Ваша загадка не выходила у меня из головы всю неделю.

– Давай сделаем так, чтобы они стали нужны. Пусть каждые пять баллов превращаются в час моего времени. А в конце года я тебя проконсультирую и помогу написать хорошую работу. Идет?

– Идет.

– Это загадка-джалипа про трех людей в запертой комнате? – спросил Тави.

– Ты ее знаешь? – удивился Хинта.

– Ага. Ивара позволил мне скопировать библиотеку института Кафтала.

– Точно, – нахмурился Румпа. – Но откуда я мог знать, что ты так глубоко заберешься?

– Там были сборники, в которые входили редкие афоризмы Джилайси Аргниры. Сначала я читал только их, а потом увлекся… Три человека, один из Джидана, один из Притака и один из Лимпы, были схвачены и заперты в одной комнате, где им оставили лед и огонь. Так?

– Да, почти. Только потоку Хинты я зачитал слегка адаптированную версию. Если ты и дальше будешь так спешить, то в следующем году тебе станет скучно на моих занятиях.

– А какая историческая ценность у этой джалипа? – спросил Хинта. – Или Вы просто хотели нас заинтриговать?

– Эта загадка умещает всю нашу культуру и историю в двух сотнях слов, но весь смысл там, в ответах, особенно в ответе пленника из Джидана; пока не придешь к нему, мудрость джалипа остается непонятна.

– А какой ответ для пленника из Джидана?

– Не хочешь сам угадать?

Хинта качнул головой.

– Только не сейчас, – убирая из уголков глаз жгучие слезы, взмолился он. – Сейчас я хочу покоя и простых вещей.

– Хорошо. Так зачем же была нужна вода каждому из них? Пленнику из Притака – чтобы снова превратить ее в лед, потому что лед может быть оружием. Пленнику из Лимпы был нужен кипяток, чтобы выплеснуть его на врагов, потому что огонь может быть оружием…

– А пленнику из Джидана?

– А ему не нужна была вода. Джиданец просто хотел, чтобы на Земле стало одним кусочком льда меньше.

Тави засмеялся под маской. Хинта опешил.

– Это нечестно. Вы ни тогда, ни сейчас не спросили, зачем топить лед. Вы спросили, зачем нужна вода.

– Да, это подвох. Но без него в джалипа стало бы куда меньше шарма. Этот ответ, как и саму загадку, придумал вовсе не я. Ее создал нетривиальный ум какого-то человека, который жил за века до нас, а потом ее огранила народная мудрость. Вдумайся в эти ответы, Хинта. В них действительно вся наша культура.

– Лед как инструмент – технология Притака. Битва в самых безнадежных обстоятельствах – честь Лимпы. И действие ради мира – джиданская Борьба За Саму Жизнь, – медленно произнес Хинта. – Да, теперь я вижу. Потрясающе схвачено.

– Три человека в запертой комнате, – сказал Тави. – Совсем как мы. Это даже странно.

Хинта подумал о том, что в последние дни все происходящее стало как будто пророчеством чего-то еще.

– Пта, – обратился он, – могу я, как это делает Тави, тоже называть Вас по имени?

– Конечно.

– Ивара, – осторожно, как бы пробуя это имя на вкус, произнес Хинта. – Когда я вошел в студию, Вы говорили про вчерашнее отключение электричества. Было очень интересно. А можно продолжить с того места, где мы тогда остановились?

– Дай подумать. А что ты слышал?

– Про наведенное напряжение. Вы обсуждали с Тави, как его можно вызвать искусственными средствами и как при его помощи можно уничтожать технику. И как бы это выглядело. И пришли к выводу, что приборы отключились не из-за него.

– Да, верно. Я вел к тому, что это мог быть эффект, как бы противоположный наведенному напряжению. Ведь что такое наведенное напряжение? Это электрический ток, который возникает в железках, оказавшихся на пути движения мощного магнитного поля. Теперь посмотри на это с другой точки зрения. Магнитное поле теряет часть энергии, когда порождает в телах наведенные токи. Я не химофизик. Но что, если можно создать одно такое тело, которое стянет всю энергию со всех других тел, у которых есть сильное магнитное поле?

– И с Экватора?

– С него в первую очередь, потому что его поле самое сильное. А еще с самой магнитосферы Земли, с каждого прибора, и даже с людей, потому что в нас тоже есть электрические токи.

– Звучит так, будто это тело, которое стянуло всю энергию, было очень большим и голодным, – прошептал Тави.

– Кстати, насчет магнитного поля планеты, – добавил Румпа. – Я точно знаю, что оно ослабло, потому что ночью мои приборы показывали повышенный фон космической радиации – не настолько, чтобы мы были в опасности, но все-таки достаточно сильно.

– А в тот момент, когда все началось, – сказал Хинта, – у моего брата случился странный приступ. И мы по темным улицам несли его в больницу.

– Он в порядке? – вскинулся Тави.

Хинта покачал головой.

– Ашайта в коме. Я не знаю, когда он из нее выйдет. И я не знаю, в каком состоянии больница после толчков.

Больше говорить он не мог: дыхание сбилось, из глаз потекли слезы. Это были очищающие слезы; они смывали его былую перестывшую злобу, одиночество, боль. От влаги глаза сильнее защипало, так что Хинта был вынужден зажмуриться и зажать их руками. Тави повернулся на бок и приобнял друга. Долго-долго их маленькая компания молчала.

– Единственное, чего я еще не могу установить, это правильной причинно-следственной связи, – нарушил молчание Ивара. – Может быть, явление с отключением энергии было форшоком грядущего землетрясения. А, может быть, землетрясение – это последствие отключения энергии.

Хинта высвободился из объятий Тави, сел и стал смотреть на Шарту. Туман начал рассеиваться, реки магмы остывали, их жуткий алый свет уже не казался таким ярким. На улицах появились первые стихийные спасательные команды, но все они пока работали слишком далеко от школы, чтобы звать их на помощь.

– Я думаю, второе. То, что выключило нам свет и почти убило моего брата… Я не знаю, что это. Не знаю, как оно работает. Но это оно здесь главное. – Хинта произнес это почти с ненавистью.

– Почему? – спросил Тави.

– Потому что что-то изменилось. Потому что вещи становятся связанными друг с другом. И связей все больше. И они все сложнее. И я начинаю сходить от них с ума.

– Ты еще что-то хочешь рассказать? – спросил Румпа.

– Может быть. – Хинта шмыгнул носом. – Но чуть-чуть позже. Мне надо успокоиться до конца.

– Ничего, – сказал Тави. – У нас будет долгий разговор. – Он тоже сел, спустил ноги вниз. На его шее мигали аварийные маячки, а кожа на лбу и щеках от тендра-газа начинала темнеть и покрываться волдырями. – Интересно, через сколько часов за нами придут? Через три? Через шесть?

Хинта покачал головой.

– Раз они все еще не здесь, значит, они не ловят наш сигнал.

– Или слишком много пострадавших.

– Нет. Нам бы обязательно дали знать, что нас обнаружили, чтобы мы могли спокойно ждать, когда нас снимут отсюда. А сейчас здесь ни души, кроме нас. Я думаю, у них вышла из строя станция, которая поддерживает аварийные маяки. Без нее наш сигнал бедствия уходит в пустоту. Ивара, а Вы какого мнения?

Мужчина пожал плечами.

– Вы двое разбираетесь в этом лучше меня. Я проходил свою технику безопасности слишком давно и слишком далеко отсюда. Там были другие гаджеты для выживания. И там не было такого чувства одиночества перед лицом угрозы. А здесь – куда ни посмотри – не увидишь на горизонте куполов Литтаплампа.

– Можем рискнуть и попробовать спуститься вниз.

– Нет, уже не можем. Мы начинаем пьянеть, и это стоит осознавать, чтобы не наделать глупостей. Это похоже на смесь счастья с усталостью. По телу как будто разливается тепло; движение становятся неточными, восприятие затуманивается, речь замедляется. Все это не очень уловимо, особенно для того, с кем это происходит впервые.

– А с Вами?

– Нет, я еще не попадал в такие ситуации. Но я пил тягучий кувак.

– Я пробовал, он невкусный, – сказал Тави.

– Но от него приятно, да? – вставил Хинта. Учитель кивнул.

– Сомнительная привилегия взрослых.

– Я один раз, – вспомнил Тави, – ходил по улице без шлема больше часа. Вернулся домой с сильно покрасневшими глазами. Мама жутко ругалась, а потом перестала, когда увидела, как мне плохо…

– И все же, как это странно: сидеть на улице без скафандра, трогать вещи обнаженными кончиками пальцев, смотреть вдаль глазами, не защищенными ни силовым полем, ни стеклом, – сказал вдруг Румпа, и эти слова прозвучали так, будто были частью большего потока мыслей, как если бы он уже несколько минут вел бурный внутренний разговор. – Да, потом нам будет плохо. Но сейчас мы делаем то, чего постоянно лишены в повседневной жизни. Иногда я замечаю вещи лишь в тот момент, когда их больше нет под рукой. Мы так привыкли к своим скафандрам – они для нас почти как кожа. Мы привыкли к пластику и металлу, к блестящим и гладким поверхностям, к искусственной дистанции, которая отделяет нас от ветра и пыли, ядовитой сырости туманов, грязи и камней, от всего, чем, кроме нас самих, полон мир.

Тави подобрал маленький обломок пластика и начал разламывать его в пальцах – будто хотел на практике прочувствовать то, о чем говорит старший. Белые крошки беззвучно осыпались в хаос металлических обломков. Было интересно наблюдать, как они кружатся в воздухе, ударяются о множество мелких препятствий, исчезают из виду, проваливаясь сквозь нагромождения крупного мусора. Румпа подставил Тави ладонь, и мальчик отломил для него часть рассыпчатой пластины. Мужчина задумчиво сжал белое крошево в кулаке.

– Я сейчас думаю о том, каким мир был раньше: задолго до нас, за десятилетия до удара из космоса, в мирную эпоху Золотого Века. И еще о том, каким тогда был человек.

– Одноцветное синее небо? – спросил Хинта.

– Оно не было совсем одноцветным. Древние находили его очень красивым и различали в нем множество оттенков, особенно на рассвете и закате. Их поэты утверждали, что мир создан загадочными высшими существами специально для того, чтобы радовать человеческий глаз. А их ученые говорили, что все наоборот, и что это тела людей за множество поколений эволюции приспособились любить мир.

– Не такие уж это взаимоисключающие утверждения, – сказал Тави. – Ведь в любом случае они все признавали, что людям хорошо в мире, что они к нему подходят.

– Именно. Воздух, которым можно дышать. Вода, которую можно пить прямо из водоемов с поверхности земли. Озера и реки, моря и океаны, в которых можно купаться совсем без одежды. Тысячи съедобных растений и животных, которые почти все погибли и теперь известны нам лишь по картинкам или в качестве экспонатов музея палеобиотики.

– Здесь нельзя жить, – тихо сказал Хинта.

– Пока еще можно. Но утрачена важнейшая вещь. Мы больше не меняемся вместе с миром. Наши тела почти такие же, как тысячу лет назад. Мы и планета уходим все дальше друг от друга. Мы больше не дома. Мы – реликты из прошлого. Никто из нас уже не представляет себе, что такое жить в мире, с которым ты единое целое. Нам не совсем подходит эта гравитация и совсем не подходит эта атмосфера. Но еще важнее другое: наш разум каждый день страдает от того, что мы не можем смотреть на голубое небо и на зеленое буйство растительной жизни, не можем свободно осязать вещи вокруг себя. Мы не помним прежнего мира. Он нам не снится. Но каждый нерв наших тел устроен так, чтобы наслаждаться всем тем, что мы полностью утратили.

– А правда, что тогда человек мог путешествовать пешком, уйти на тысячи миль от дома и выжить, так как еда и вода, подходящие ему, встречались вообще повсюду? – спросил Тави.

– Питьевая вода и пригодный воздух точно были повсюду, или почти повсюду. Съедобные растения и животные не были равномерно распределены по всем местам на планете, и когда ученые ведут раскопки, они натыкаются на окаменевшие останки очень разных древних биоценозов. Некоторые из этих сред слишком бедны, чтобы человек нашел в них достаточно провизии, но некоторые столь богаты, что одного подобного места нам хватило бы на продовольственную революцию.

– А омары? – спросил Хинта. – Они идут с планетой в ногу, приспосабливаются к ней?

Румпа покачал головой.

– Хороший вопрос, но нет – скорее, они идут к тому, чтобы научиться выживать там, где все остальные умирают. Они убивают свою прежнюю природу. Но я не верю, что на ее месте у них возникнет привязанность к нынешнему состоянию Земли.

– А почему нет? – осторожно поинтересовался Тави.

– Потому что у них нет культуры. Они не строят архитектурных сооружений, не создают предметов искусства. Все, что мы у них находим – это они сами и нищенские предметы их обихода. Их язык – пародия человеческих языков. В них нет ничего самобытного. Они знают лишь два занятия – изменять собственные тела и разорять окраины нашей ойкумены.

– Может, их культура такая, что мы не умеем ее увидеть? – предположил Тави. – Да и как это связано с вопросом о приспособлении к миру?

– Напрямую. Живое существо либо способно испытывать радость, либо нет. Я верю, что культура возможна лишь там, где появляется разумное и радостное живое существо. Люди древности были родными миру до катастроф. Если бы омары были такими же родными для нашего нынешнего мира, они научились бы его рисовать, сложили бы о нем песни и стихи, возвели бы в нем монументы и храмы. Вся культура – на первом этапе своего существования – это отклик разумной и небезразличной жизни на то, что вокруг нее. Омары разумны. Но они не создали культуры. Значит, они безразличным взглядом смотрят на мир вокруг. Этот мир не доставляет им никакой радости. Он не вдохновляет их, не заставляет их мечтать. Они приспособленцы, а не истинные аборигены.

Ивара разжал кулак и поднял обломок пластика на раскрытой ладони.

– Видишь, какие мы? Даже мусору можем придать значение. Да, этот мир не наш. Но стоит нам почувствовать его, как мы начинаем о нем думать. Мы хотим осязать. И раньше, когда мы не должны были носить скафандров, осязание всего вокруг, должно быть, было для нас истинным блаженством. Но я не могу себе представить омара в пустошах, который берет в руку камень лишь для того, чтобы рассмотреть его и удивиться ему, а не для того, чтобы швырнуть его куда-то, или сделать из него какое-нибудь примитивное орудие.

– Я могу представить такого омара, – подавленно сказал Тави, – но это лишь представление. Боюсь, Вы правы – ни один из них не носит бусы из камешков и ракушек. У них вообще нет понятия о красоте. Все предметы, которые они берут с собой, и даже сами их тела – это бесформенно-функциональная материя. Никаких украшений, даже никакой одежды на них нет. Если они и правда такие мертвые внутри, им, должно быть, забавно смотреть на нас, на ту часть наших вещей, которая существует ради красоты, а не ради нужды.

– Мне пришла в голову странная мысль, – сказал Хинта. – Эта их привычка срывать с людей маски… Я всю жизнь считал, что они делают это просто потому, что ненавидят нас и хотят убить. Но что если они просто хотят увидеть то, о чем мы сейчас говорим – наше восприятие, нашу способность неравнодушно воспринимать? Они срывают дыхательные маски с пленников, чтобы две минуты смотреть в лица настоящих людей, когда те хватают ртом воздух и скребут пальцами землю. Что, если омары убивают нас от тоски? Что, если им, как наркотика, не хватает того, что есть у нас всегда?

Его передернуло, и он замолчал.

– Никогда не думал, что ты хоть в чем-то выступишь в их защиту, – сказал Тави.

– Разве это защита? Я их не защищаю. Даже наоборот. Мои слова могут быть верны только в том случае, если Ивара прав. А в этом случае омары еще большие чудовища, чем я думал раньше. Раньше я был убежден, что они испытывают к нам ту же ненависть, что и мы к ним. Теперь я не уверен даже в этом.

– Да, возможно, так и есть, – поддержал его Ивара. – Эти полу-роботы, ведущие образ жизни зверей, когда-то были людьми, и что-то в них, возможно, еще может тосковать по бытию человеком. Возможно, есть в них какая-то оборванная нить. Однако я не представляю, как бы мы могли практически проверить эту гипотезу. Разве только удастся заглянуть им в глаза, когда они сорвут с нас маски… Надеюсь, этого не случится. Я хотел бы ошибаться, хотел бы узнать, что омары понемногу меняются, начинают носить бусы и делать надгробия для своих мертвецов. Если бы такое стало возможно, то мы бы постепенно признали в них людей, и присутствие наследников могло бы скрасить века угасания нашей цивилизации. Однако сейчас мирок литской ойкумены – это единственное будущее, которое у нас есть. – Он перевернул ладонь, и его кусочек белого пластика соскользнул вниз, чтобы затеряться среди другого мусора.

– А я вот никак не могу понять, – сказал Тави, – мало это или много.

– Что? – не понял Хинта.

– То, что у нас есть. Литская ойкумена.

– Большинству людей этого достаточно, чтобы прожить очень полную жизнь, – сказал Ивара. – Но когда задумываешься, понимаешь, как мы одиноки.

– Вы какое-то время назад упоминали музей палеобитики в Литтаплампе. Вы в нем были?

– Много раз. А что?

– Просто интересно, какой он внутри. Я ходил в ламрайм на научно-популярные сеансы. Там показывали проекции залов музея. Но это ведь не то же самое – не ты идешь, а за тебя идут. Нет запаха, нет настоящего ощущения пространства.

– Он большой, – с улыбкой в голосе ответил учитель. – Там можно заблудиться. Залы большие, воздух в них свежий. Но когда подходишь к экспонатам, иногда можно ощутить их запах. Они пахнут… как старые вещи; как комната, в которой месяцами не включали вентиляцию. Не очень приятный запах – но, когда он едва уловим, в нем появляется свое обаяние.

– Здорово.

– Я ходил туда еще школьником. Потом я там стажировался. А еще несколько лет спустя там проходила презентация моей второй книги.

– Если мы выживем, дадите себя почитать?

– Да, – усмехнулся Ивара. – Но боюсь, я не очень хороший писатель. Мои тексты нескладные. В них мои мысли мертвеют, тяжелеют, теряют разбег. Я тону в спорах с другими авторами, навешиваю на свои слова слишком много отсылок к источникам. В результате, лишь таким же специалистам, как я сам, удается пробраться через этот научный кисель.

– Я все же рискну, – решил Тави.

Мужчина пожал плечами.

– В музее, – вернулся он, – обычно бывает много людей; в залах шум, эхо шагов, бегают и рычат виртуальные проекции вымерших животных, звучат аудиопотоки множества экскурсий. Но когда я бывал там по делу, мне иногда удавалось задержаться допоздна. И тогда я пользовался своим положением, чтобы бродить по залам в одиночестве…

Тави смотрел на Румпу, будто загипнотизированный, даже почти перестал моргать, хотя из глаз у него обильно текли слезы. Еще не так давно этот влюбленный взгляд привел бы Хинту в бешенство. Но сейчас он наблюдал за ним с очень странным чувством: словно они трое – он сам, Тави и Ивара – со временем должны будут стать своеобразным подобием семьи.

– Когда остаешься там один, возникает ощущение, что ты во сне или в каком-то другом, чисто умозрительном пространстве. Тусклый свет. Огромные пролеты серебристых арок. А между ними, застывшие в тишине, ряды экспонатов – все, что было, и чего больше нет, история земной жизни от начала до конца – потому что наше время это, безусловно, конец земной жизни. Это все равно, что оказаться внутри законченной биографии какого-то великого человека. Только в данном случае это не один человек, а целый мир живых существ, который зарождается, эволюционирует и вымирает у тебя на глазах.

Хинта встряхнулся. Его тело немного онемело, в ногах и руках нарастала ватная вялость, а в висках, пока еще очень тоненьким сигналом, начинала звенеть боль. Но он не хотел этого признавать, не хотел чувствовать себя слабым, умирающим. Так что он старательно проморгался и посмотрел на учителя.

– А вообще, каково это – жить в Литтаплампе? Какие там улицы, техника, дома, магазины, ламраймы и кувраймы?

– Ты наверняка что-то знаешь и сам.

– Только общее: про купольную структуру города, и что внутри каждого купола ходит кольцевой монорельсовый поезд, а еще три поезда связывают все купола между собой…

– А от станций во все стороны едут движущиеся кабины – лифты, – добавил Тави. – Но ведь этого мало. Даже мои воспоминания раннего детства мало что мне говорят. Я помню какую-то толпу, постоянное движение и много колонн из металла. Больше ничего.

– Вообще, улицы там – те улицы, которые внутри куполов – намного уже улиц Шарту. Но на них не тесно, потому что они пешеходные. И да, там всюду есть большие и малые транспортные средства, бегущие дорожки и лестницы, лифты, вагончики монорельсов. Собственный транспорт внутри куполов почти бесполезен, но можно за считанные минуты найти общественный, который довезет тебя куда угодно. Город внутри устроен так, чтобы свет отражался и рассеивался, но не исчезал. Под куполами очень светло, но днем свет серый и какой-то блеклый; живого неба и солнечного света там почти не видно, все, что доходит вниз, отражено и процежено стеклами.

– Красиво, должно быть, – сказал Хинта. – Хотя и странно.

– Зато там можно почти всю жизнь ходить без скафандра. В богатых районах, включая Кафтал, есть сады – бледное подобие садов древнего мира, но в них все равно очень приятно. Там льется вода, на десятки метров в вышину поднимаются зеленые барельефы, на поверхности которых выращены декоративная трава и вьюнок… Что до ламраймов, они больше, чем здесь. Есть даже такие, где можно в натуральную величину увидеть машины Притака. Представьте: голограмма высотой с частный дом в Шарту! Впрочем, для меня суть ламов всегда была в их содержании, а не в красочности визуальных эффектов.

– Расскажите про Ваш университет в директории Кафтал.

– Непосредственно в университетском городке довольно тихо. Я жил там в обычной хорошей квартире. Она, кажется, была получше, чем моя здесь. – Ивара задумался. В этом разговоре, когда мальчики хотели подробностей, его болезнь была для него настоящим проклятием. Он уже не сумел бы описать обстановку своего прежнего жилища, хотя с тех пор прошло не так уж много времени, а жизнь его не отличалась настолько пестрым разнообразием, чтобы одни картины затерли другие. – Частных домов в Литтаплампе мало, а в Кафтале их нет вообще, хотя это дорогой район. Так что да, я жил там точно так же, как и все. У меня был любимый ламрайм, не самый большой, и любимый куврайм, куда я пару раз в месяц ходил с коллегами. В кувраймах Шарту я пока не бывал, так что не знаю, как их сравнить. Но думаю, все места, где люди пьют кувак, выглядят примерно одинаково.

Тави уловил его затруднение.

– Сложно, наверное, описывать жизнь, когда другие совсем ничего о ней не знают, да еще и дети?

– Да, – обрадованно согласился Ивара. – Я не знаю, что еще здесь можно сказать. Думаю, если бы я был из тех людей, для кого по-настоящему важна внешняя сторона жизни, я бы просто не променял город на Шарту. Однако я здесь – а значит, там не было ничего такого, без чего я не смог бы обойтись.

– Интересно, насколько сильно пострадал человеческий мир по ту сторону Экватора? – задумался Хинта.

– Больше, чем здесь, – уверенно сказал Тави, – потому что там дома больше и инфраструктура не такая гибкая. А Шарту весь построен из конструкций, которые за месяц можно перевезти на новое место.

– Или мы были в эпицентре, – возразил учитель, – а на ту сторону докатилась лишь остаточная волна. – Его глаза вдруг погрустнели, через лоб пролегла морщинка. – Бессмысленные догадки, – будто рассердившись на самого себя, оборвал он. – Когда нас спасут, когда наладится связь, вот тогда и узнаем.

– Ивара, – окликнул его Хинта.

– Что?

– У Вас есть кто-то в Литтаплампе? Кто-то, о ком Вы волнуетесь?

Услышав вопрос друга, Тави мысленно поразился – ведь он так и не задал ни одного подобного вопроса за все время их общения. Наверное, он боялся услышать положительный ответ. Ему хотелось, чтобы этот человек был его зеркалом, таким же одиноким, отверженным, непонятым, каким он, Тави, казался самому себе в свои самые темные минуты.

– Это сложный вопрос, – искоса посмотрел на Хинту Ивара. Мальчик не выдержал его взгляда и потупился. Мужчина подобрал плитку пластика – такую же, как та, которую до этого крошил Тави – и тоже начал ломать ее в пальцах. Потом раскрыл ладонь и сбросил вниз сразу все белое крошево. – Я чувствую себя виноватым, потому что из-за меня вы двое перестали ладить друг с другом. Я знаю об этом от Тави. Но даже если бы он ничего не стал мне говорить, это просто было видно.

– Это правда, – вставил Тави. – Ты ведь не обидишься опять?

Хинта вздохнул.

– Уже нет.

– И сейчас я продолжаю чувствовать себя очень неловко, потому что остаюсь третьим лишним между вами. Дружба невозможна без искренности. А я, похоже, стал человеком, у которого слишком много секретов.

Теперь уже Тави выглядел растерянным.

– Каких секретов?

– С моего разрешения, Хинта расскажет тебе об одном из них. Тогда ты поймешь, почему мне трудно говорить о своей прежней квартире. Но потом, ладно?

– Конечно, – ошалело согласился Тави. Он переводил взгляд с Хинты на Ивару и обратно.

– И да, у меня есть родственник по ту сторону Экватора. Сказать об этом человеке не все – все равно, что соврать, а сказав о нем больше, я поставлю вас в двусмысленное и даже опасное положение. Но я рискну, так как, видимо, у меня нет другого способа быть хоть немного честным. А я меньше всего на свете хочу врать, тем более вам двоим, и тем более перед лицом смерти. – Учитель тяжело вздохнул, сощурил воспаленные глаза. Мальчики замерли в ожидании. Они даже примерно не представляли, о ком может идти речь, и уже начали выдумывать у себя в голове безумные вещи, но ответ Ивары все равно застал их врасплох. – Это мой старший брат. Он управляет «Джиликон Сомос».

Хинта издал звук, более всего похожий на стон.

– Я бы счел, что Вы пошутили, – признался Тави, – но такие шутки не в Вашем духе.

– Это не шутка. А моя фамилия – не псевдоним, так как отцы у нас разные. Тем не менее, когда-то у нас были равные шансы возглавить «Джиликон». Может даже, мои шансы были больше. Но в решающий момент я этого очень не хотел, а он, наоборот, стремился всем сердцем, и мы разменяли наши судьбы, как наборы фишек в азартной игре. В результате мое имя осталось никому не известным. А имя «Квандра Вевада» знают почти все… Хинта, я не могу сказать, что переживаю за своего брата так, как ты переживаешь за своего. Но да, мне небезразлично, что с ним сейчас происходит. Потому что, если он вдруг умрет, это будет означать большие перемены.

– А он знает, что Вы в Шарту? – осторожно спросил Тави.

– Я, конечно, не интересую его, как прежде – слишком далеко ушел от власти. Но если его хоть немного занимает моя судьба, то он, безусловно, знает про меня почти все. У него точно есть способы выяснить, где я живу и кем работаю.

– Вы его не любите, – заметил Хинта.

– Не люблю. И он меня тоже не любит. Что тут поделать, некоторым людям совершенно не везет с семьей, и я один из них. Полжизни мы танцевали друг вокруг друга, как два хищника, запертых в одной клетке. Если это и было похоже на любовь, те времена давно прошли.

– А Ваша мать? – спросил Тави.

– Умерла. Не пережила свою третью беременность. Если честно, я этому рад. Потому что я бы просто не вынес второго брата, особенно если бы он оказался таким же, как первый. Или каким я сам был в молодости.

– А каким Вы были?

– Несгибаемым, – односложно ответил Ивара.

Мальчики молчали, не зная, что сказать. Пожалуй, они были даже слегка напуганы. Взрослый достиг своей цели: своей искренностью он будто поставил между ними и собой незримый барьер. Он показал им что-то тяжелое из своего прошлого, какую-то жутковатую сторону себя, и теперь у них уже не было чувства, что можно вот так запросто задавать ему вопросы обо всем; они снова ощущали себя ближе друг к другу, чем к нему. И все же Хинта решился.

– Зачем же Вы на самом деле приехали в Шарту, если Вы такой непростой человек?

– Как ни странно, я всем на этот вопрос отвечаю правду. Я приехал сюда ради того, чтобы исследовать южную сторону Экватора. Ну и не только ее. Окружающая местность тоже меня интересует.

– И это никак не связано ни с чем другим, что я о Вас знаю? Ни с Вашим братом, ни с тем, в чем Вас обвиняла Гарай?

Тави в очередной раз бросил на друга вопросительный взгляд, но Хинта никак не отреагировал – в висках, мешая ему сосредоточиться, росли две вращающиеся занозы боли.

– Думаю, связь есть, но не явная и не прямая. Я бегу от самого себя, а не от брата или условий, которые мне ставят работодатели… Это началось, когда я и Квандра были ненамного старше вас двоих. Мы тогда учились в Дадра – элитной школе, куда попадают подростки из самых влиятельных семей ойкумены. В Дадра есть определенные неписанные традиции. Одна из них в том, что ученики, достигшие третьего грейда, должны вступить в один из существующих закрытых клубов, либо создать свой собственный закрытый клуб.

– Что такое закрытый клуб?

– Это общность людей, которые вместе создают и хранят тайны. По традициям Дадра, членами такого клуба могут быть только ученики школы. Если группа учеников заявляет, что готова создать клуб, школа выделяет им помещение. За двери этого помещения могут проникнуть лишь его члены. То, что происходит внутри клуба, не обсуждается за его пределами. С поверхностной точки зрения клуб может показаться просто территорией разнузданной свободы – местом, где богатые детишки нашего мира пробуют взрослые развлечения. Но более важно, что внутри клубов Дадра создается будущее литской ойкумены. Там рождаются идеи, определяется, кто, как и на что будет влиять, завязываются дружеские контакты между наследниками могущественных династий элиты. Когда обучение в Дадра заканчивается, члены клуба, как правило, не прекращают общаться между собой и вливаются в новые клубы – закрытые клубы для взрослых, пропуском в которые становятся связи, приобретенные за время обучения. В сущности, это очень простая система… Самые престижные из клубов Дадра – Мадзу и Шигвана. Они существуют более двух веков, со времен основания школы, и их традиции никогда не прерывались. Ходят слухи, что в их комнатах еще сохранилась роскошная старинная обстановка, и большинство учеников лезет из кожи вон, чтобы попасть туда. Мое положение давало мне шанс выбирать любой из них. Мой брат не имел такой возможности, так как из-за происхождения своего отца считался в кругах элиты аутсайдером. Но тогда мы еще дорожили друг другом и расставаться не хотели. Было и другое: за первые два грейда вокруг нас сложился своеобразный круг друзей. Мы все были немного похожи между собой. У нас были огромные амбиции, и при этом нас раздражал лоск высшего света, мы ненавидели лицемерие, отвергали пустые увеселения. Мы хотели значимых свершений, мечтали найти для себя какое-то великое дело, благодаря которому наши имена останутся в веках. Костяк нашей группы, не считая нас с братом, составляли семь человек – Вева Курари, Эдра Брадда, Кири Салана, Амика Нойф, Прата Твама, Лива Огафта и Киддика Хамай.

– Лива Огафта? – переспросил Тави. – Кажется, я слышал это имя от мамы.

– Конечно, слышал. Сейчас он управляет полями «Джиликон Сомос». Все новые сорта фрата и технологии получения биотоплива созданы в его лабораториях. Если твоя мать выращивает фрат промышленным методом, ранние труды Ливы наверняка стали одним из главных источников ее вдохновения.

– Этот человек остался с вашим братом, – догадался Хинта.

Ивара странно втянул голову в плечи и не ответил.

– В результате, – подвел он, – мы с братом, наши друзья и друзья наших друзей сумели создать клуб, в который вошло сразу шестнадцать человек. Мы назвали его Джада Ра. На одном из языков древнего Джидана это словосочетание означает «восстанавливающее деяние», или «возвращение в прошлое».

– Спасение Земли в ее прежнем облике? – спросил Тави. – Как в том джалипа, которое разгадывал Хинта?

– Да, ты все правильно понял. Это один из основных смыслов. И именно этот смысл был нам важнее всего, когда мы создавали свой клуб. Почти все новые клубы в школе навсегда оставались предприятием неудачников и ни к чему не приводили. Мы с братом хотели создать клуб, который затмит Мадзу и Шигвана. Основать новую традицию. Меня пытались отговорить от этой затеи все, включая директора Дадра, но, как я уже сказал, я был несгибаем, и созданию клуба никто не смог помешать. И вот, в то время, когда все наши одноклассники веселились, плели интриги или загодя выискивали себе теплое место в высших иерархиях литтаплампской администрации, мы в нашем клубе начали строить будущее человечества. Ну, или, по крайней мере, мы так думали. Мы были ужасно серьезны. Вместо наркотиков и напитков мы тайком проносили в свою комнату компьютерные терминалы и краденые музейные экспонаты. Наши идеи жгли нас изнутри. У нас было лучшее образование в ойкумене, и мы использовали все свои знания, чтобы размышлять о возможностях спасения Земли.

– И что? – спросил Тави.

Ивара усмехнулся.

– По большей части, фиаско и крах, – спокойно констатировал он. – Через шесть лет работы мы поняли, что у нас нет ни одного реалистичного проекта. Мы, возможно, были выдающимися молодыми умами. Но мы вовсе не были гениальнее всех остальных людей на свете. И эта задача была нам не по плечу точно так же, как и поколениям до нас.

Он тряхнул головой, взъерошил волосы.

– И вот тогда мы с братом стали врагами. Мы оказались не способны с честью вынести поражение. Наш клуб распался. Вева Курари, который, наверное, был самым наивным и честным из нас, впал в депрессию и покончил с собой. Он оставил безумную посмертную записку с рассуждениями о могуществе злого рока и сверхъестественной природе катастроф. Многие из нас решили, что косвенно виновны в его смерти. Вокруг клуба назревал скандал. Часть людей сбежала, почуяв беду. А все остальные выбрали чью-то сторону. Одни остались со мной, другие приняли позицию моего брата. Теперь мы были едины лишь в двух вещах – никто из нас больше не считал, что можно восстановить Землю, но мы все хотели надеяться, что можно спасти человечество. Мой брат превратился в фанатика власти и контроля. Он начал думать, что ресурсы решают все, и вознамерился оживить человеческий мир с помощью топливных инъекций. А я…

Он почему-то замолчал.

– А Вы? – переспросил Тави.

– Мне тогда очень нужно было во что-то верить. И я поверил в одну джиданскую сказку. Если в этой сказке есть хоть какая-то историческая правда, то путь к нашему спасению технически уже существует – он был создан теми, кто жил до нас, и его надо лишь найти. Амика, Эдра и Кири, на свою беду, разделили эту веру со мной. Мы все поступили в университет Кафтала, так как это высшее учебное заведение наилучшим образом соответствовало нашим запросам. Пять лет мы учились и занимались наукой. И пока это было так, нам было очень хорошо, мы были счастливы. А потом нам показалось, что мы что-то нашли. Я решил, что нам нужны ресурсы для масштабных экспедиций, и попытался восстановить свои права на некоторое имущество, которое раньше мне принадлежало. Я увяз в судебных распрях с братом, за мной начали постоянно следить его люди. Мои друзья не могли больше терпеть и без должной подготовки отправились в свою первую и последнюю экспедицию. – Теперь уже невозможно было понять, являются слезы в глазах Ивары последствием раздражения, или он по-настоящему плачет. – Они были совсем одни, так как у нас тогда не хватило бы денег даже на найм чернорабочих. Они успели сообщить мне, что нашли какой-то вход. Но я не знаю, что произошло потом. Они бесследно исчезли во время небольшого землетрясения. И вот теперь, девять лет спустя, я приехал в Шарту, в поисках их тел и тайны, которую они, возможно, открыли перед тем, как погибнуть.

– Они были здесь? – спросил Хинта. – Жили здесь, как вы сейчас?

– Не в самом поселке. В своих исследованиях они применяли оборудование, которое запрещено вывозить с территории Литтаплампа. Поэтому единственным юридически допустимым решением было разбить лагерь прямо на верхней плоскости стены Экватора. Они два месяца жили и работали в точке, где пересекаются Экватор и линия морского побережья. Каждый день, используя альпинистское снаряжение, они спускались на южную сторону, тянули за собой кабели от приборов и делали свою работу.

– Но ведь над Экватором ни один прибор не может нормально работать.

– Кири, наш гениальный химофизик и роботехник, всегда находил какое-то решение. Одни приборы он переделал, другие закрыл специальными экранами. Это был человек, у которого работало все и везде. – Ивара вздохнул. – Я не знаю, что там произошло. Девять лет назад, когда я добрался до их лагеря, тот был разграблен. Служба шерифов Литтаплампа обвинила в этом каких-то доходяг. А я совершенно уверен, что это дело рук моего брата. При этом я не верю, что Квандра пошел бы на прямое убийство бывших друзей. Я думаю, они проникли в какие-то тоннели и там попали под обвал. А он устроил все так, что стало почти невозможно найти их исследования и их тела. Я никогда не докажу, что он к этому причастен; но я могу закончить их дело и вслед за ними найти то, что нашли они.

– А что, по-Вашему, они нашли? – спросил Тави.

– Я не знаю, что они нашли, и не узнаю, пока не найду сам. Однако я знаю, что они искали, потому что это я придумал для них цель. – Ивара медлил, стараясь успокоиться и подобрать слова. – Они искали нечто, скрытое под землей; чудесный город-ковчег, который будет способен отделиться от планеты и сквозь пустоту космоса унести последний миллион выживших людей куда-то вдаль, к надежде, нам еще не ведомой.

Тави издал звук удивления. И даже Хинта, несмотря на нарастающую головную боль, ощутил у себя внутри это пьянящее чувство исследователя, застывшего на пороге приоткрытой тайны. Раньше он испытывал нечто подобное, когда копался в медно-кремниевых внутренностях какого-нибудь умного устройства – но все доступные ему умные устройства были очень маленькими и незначительными, а загадка, над которой работали друзья Ивары, казалась бесконечно огромной и бесконечно важной для жизни всего человечества, и оттого захватывала душу с бесконечно большей силой.

– Этот ковчег, если только он существует, должен быть невероятных размеров. А верфь, на которой он был построен, должна быть еще больше, чем он сам. Проблема в том, что раз его все еще не нашли, значит, он очень надежно спрятан где-то глубоко под землей. Возможно, между нами и ним лежат экранирующие пласты металлической руды. Либо все еще хуже, и главным щитом для ковчега служит сам Экватор…

Хинта не выдержал и начал массировать виски. Но тупые занозы боли были слишком глубоко – под костью черепа, там, куда не добраться пальцами.

– С тобой все в порядке? – спросил Ивара. – Голова?

– Она болит, но пока несильно.

– У меня тоже болит, – сказал Тави. – Я только сейчас это понял. Не знаю, когда это началось. А у Вас болит?

– Нет. Но у меня немеют губы и кончики пальцев – тоже симптом отравления.

– Неважно, – нетерпеливо сказал Хинта. – Ведь мы все равно ничего не можем с этим сделать. Объясните лучше про этот ковчег. Такую машину вообще реально построить?

– Это первый вопрос, который мы себе задали. И ответ, как ни странно, да, хотя здесь много тонкостей. Начать следует с того, что в Золотой Век, откуда пошли все наши технологии, многие ранее трудноосуществимые или вообще казавшиеся невозможными вещи сделались чем-то достижимым. Созданные тогда машины позволили относительно быстро и успешно колонизировать Луну и Марс; сначала материалы возили туда, потом – оттуда. Остатки этих технологических ресурсов, пережившие катастрофу, помогли возвдигнуть Экватор. Однако наш ковчег – вряд ли одна из тех древних машин; во-первых, они были все-таки меньше, а во-вторых, все они базировались на открытых космодромах, которые либо разрушились во время катастрофы, либо погибли позже, в эпоху оледенения. Скорее, если нечто подобное вообще существует, то оно намного больше и при этом скрыто под земной поверхностью, где оно могло сохраниться и пережить опустошение. У нас были основания верить в это.

– Пусть так, но как бы этот корабль смог взлететь, если над ним такая толща?

– Я не знаю. Спустя годы работы, я все еще очень мало знаю о конкретных свойствах того, что ищу.

– Но ведь как-то Вы и Ваши друзья выбрали именно эту местность для своих поисков? – спросил Тави.

– Да. Как я уже сказал, этот ковчег и его верфь должны быть огромной конструкцией. Мы использовали специальные топографические приборы, чтобы найти такое место, где поверхность земли вспухает или проседает. И обнаружили подобные явления вокруг Шарту. Здесь есть геологическая аномалия. Представь, что в воду кто-то бросил камень и пошли круги. То же самое происходит с геологическим пластом под вашим поселком – на нем видны расходящиеся круги.

– А мы их видим? – спросил Хинта.

– Отчасти, да. Но вы не воспринимаете картину в целом. Скажем так: ущелье Шакта – это самая низкая часть внутреннего кольца волн.

Хинта вспомнил карту, которую шериф Киртаса показывал им всем на гумпрайме.

– Но ведь ущелье не круглое.

– Очень маленькая секция очень большой окружности неизбежно воспринимается нами как прямой отрезок.

– Это какая же должна быть окружность? – Тави развел руками, пытаясь показать нечто необъятное. – Оно настолько большое?

– Мы с друзьями смогли найти изображения, на которых показаны ракеты древних. Чтобы отправить к Луне всего несколько десятков людей, им требовалась огромная летающая башня, которую собирали в воде. Теперь представь летающий город с миллионом жителей.

– Но кто мог бы построить такое? – спросил Хинта.

– Вы сказали, что поверили в джиданскую сказку, – вспомнил Тави. – Неужели это был Джидан?

– Не совсем. Хотя да, с Джиданом эта легенда связана более, чем с другими.

– Тогда кто же? – воскликнул Тави.

– Аджелика Рахна. – Ивара позволил себе лечь – медленно растянулся на спине, подложив под голову слабеющие руки.

– Красивое имя, – сказал Тави.

– Да, очень красивое. Это слова утраченного тайного языка, на котором говорили ученые Джидана. Они использовали в этом наречии корни других языков своего народа, но изменяли их звучание и уточняли смысл. У них была идея, что язык сам как живое существо. Он растет ради того, чтобы стать более совершенным. И они стремились ему помочь. Они хотели создать, или скорее вырастить, язык, в котором каждое слово станет абсолютной истиной, а настроение каждого звука будет идеальным образом сочетаться со смыслом сказанного… Геноцид и погромы, которые наши предки устроили в оккупированном Джидане, привели к тому, что этот язык был почти полностью уничтожен, и восстановить полное значение его слов мы уже не сможем. Но кое-что можно угадать, если исходить из смысла сохранившихся корней. На языках Джидана приставка «А» означала уменьшение размера или смягчение смысла. Например «виджайя» означало «все». «Авиджайя» же означало «многие».

– Я не знал, что вы говорите на языках Джидана.

– Не говорю. Я лишь знаю то, что мне нужно было узнать ради моих изысканий. «Джерика» в языках Джидана означает могущественных существ. Это могут быть владыки, маги или даже боги. Кстати, изначально сам Джидан назывался Аджер, как Лимпа – Лиам, а Притак – Муфат. Сегодня об этом мало кто вспоминает. «Ра», как я уже говорил, означает дело. Но есть мнение, что слово «рахна» в своем тайном языке ученые Джидана использовали для обозначения всех результатов человеческого труда. Так что «Аджелика Рахна» можно приблизительно перевести как «маленькие рукотворные боги», или как «небольшие искусственные сверхсущества».

Ивара замолчал, то ли собираясь с мыслями, то ли просто проигрывая в битве с дурманящим действием атмосферного яда. Хинта понял, что у него кружится голова – мир вокруг предательски плыл, и ему начинало казаться, что он может упасть, хотя он сидел в той же позе, что и полчаса назад. Поэтому он откинулся назад и по примеру учителя растянулся на спине. Тави оказался в неудобном положении – ему надо было оглядываться, чтобы посмотреть на друзей – так что несколько мгновений спустя он не выдержал и устроился между ними. Теперь все трое лежали голова к голове и смотрели заплывшими глазами в ядовитое небо.

– Хотя зачастую я предпочитаю не переводить их имя, потому что в красоте этих слов уже есть нечто большее, чем любой смысл, к которому мы сумели бы эти слова привязать.

– Кто же они? – поинтересовался Хинта.

– Ответ на этот вопрос – в сказке, в которую я поверил.

– Это именно сказка? – спросил Тави.

– Нет, скорее легенда. Одна из легенд джиданского эпоса. Но в ней так много странного и невероятного, что я предпочитаю считать ее сказкой. К тому же, особенность этой истории в том, что она относится не к войне и подвигам, а к событиям более ранним и светлым. Итак, три народа на равные доли разделили между собой задачу построения Экватора. Каждому из них нужно было обойти сто двадцать градусов земной окружности. Это сотни и сотни километров. Расчеты проекта были составлены заранее. Но когда эта огромная стройка действительно началась, многим инженерам на многих участках пути пришлось менять изначальные планы, перечерчивать чертежи и заново рассчитывать формулы. И так сложилось, что когда Экватор был достроен, когда его запустили – ничего не произошло.

– Это правда? – спросил Хинта.

– Это сказка. Никто уже не сможет определить, что в этой истории правда, а что ложь. Но да, я думаю, у Экватора могли быть неудачные тестовые пуски. И вот, после одного такого неудачного пуска, сотни инженеров собрались на огромную конференцию. Эта была очень закрытая конференция, и все, что на ней обсуждалось, должно было остаться в строжайшей тайне – ведь три народа ждали положительных результатов от этого невероятного проекта. Если бы миллионы людей узнали, что Экватор не работает, все они могли в один миг утратить последнюю надежду на будущее. Но среди джиданских инженеров был один чудак. Звали его Джаджифа Гугайра. И хотя он был чуть ли не лучшим роботехником в мире, мало кто принимал его всерьез. Дело было в том, что своим самым серьезным проектом Джаджифа считал маленького механического человечка, которого он создал специально как игрушку для своего больного сына. У человечка этого, в отличие от всех прочих роботов, не было ни экрана, ни устройства для приема голосовых команд, ни возможности ввода жестов. Едиственное, что человечек понимал – это выражение лица сына Джаджифы. А сын Джаджифы имел церебральные проблемы – совсем как твой брат, Хинта.

Хинта ощутил внезапно вставший в горле комок слез.

– И что делал этот человечек? – спросил Тави.

– О, множество вещей. Он танцевал, рисовал, лепил фигурки. И всегда мог понять, что нравится больному малышу, а что нет. Маленький человечек учился на своих ошибках и скоро превзошел всех нянек и наставников, которых Джаджифа мог нанять для своего сына.

– Звучит и правда как сказка.

– Но у нее странный конец. Дело в том, что по какой-то причине Джаджифа не мог в то время оставить своего сына одного и взял его с собой на ту конференцию. Он убедил других ученых, что мальчик не сможет разгласить ни одного секрета, так как не понимает взрослых речей, да и сам почти не говорит. Но где-то Джаджифа просчитался. И его сын уловил суть – проблему, в которую уперся совет лучших инженеров планеты. – Учитель тихо рассмеялся. – А проблема была проста: в огромной индукционной катушке Экватора несколько линий были соединены неверно, так что вместо одной катушки получилось множество недостаточно мощных колец. Найти, где ошибка, представлялось уже почти невозможным, так как каждая группа утверждала, что ошибку в проекте совершили их коллеги, а не они сами. Все кричали, обвиняли друг друга, никто не признавался в своей неудаче. А, возможно, единого виновника у этой беды и не было вовсе.

– А разве нельзя было просто осмотреть Экватор и найти в нем дефект? – спросил Хинта.

– В том-то и загвоздка. Экватор приходилось строить очень экономными средствами, а потому проходов у него внутри почти не осталось. Были только узкие продольные щели – полости воздушной изоляции между проводниками – и у ученых уже не было шансов найти место своей ошибки. Но тогда произошло странное: мальчику, сыну Джаджифы, вдруг перестали нравиться все чудесные фокусы его крошечного механического друга. Человечек попробовал то, потом другое, и, в конце концов, угадал, что мальчик перестанет грустить, если разрешится проблема, которая сводит с ума всех этих многомудрых мужей. Никто и не думал, что игрушка может решить проблему подобного уровня. Но маленький человечек не растерялся: он добрался до приборов и деталей, которые лежали где-то там, в лаборатории, и из кучи всякой всячины начал с невероятной скоростью создавать подобных себе.

– Не может быть, – поразился Хинта.

– Это сказка, – снова напомнил Ивара. – Каждый новый маленький человечек принимался помогать остальным. Эти создания собирали все новых и новых своих братьев. Так что, когда ученые вернулись с конференции и зашли в ту лабораторию, они обнаружили, что их оборудования больше не существует. Зато по помещению носилась сотня маленьких человечков. А посреди всего этого хаоса, искренне смеясь, бродил неполноценный сын Джаджифы.

Хинта слушал, ощущая, что его глаза затекают уже настолько, что он почти не в силах их разлепить. Кожа мучительно болела, головная боль превратилась в дуговую молнию, рвущую мозг от виска до виска. Но Ивара каким-то образом все еще держался и продолжал связно говорить. Маяк его голоса уводил прочь от боли.

– Разумеется, начался скандал. Все обвиняли маленького человечка в том, что тот взбесился и своими действиями нанес проекту страшнейший ущерб. Но Джаджифа вдруг успокоился и воскликнул: «Нет, друзья, нет! Не смейте порочить эту чудесную игрушку! Она ни разу в жизни не сделала ничего плохого! Возрадуйтесь, ибо мы спасены. Теперь, если мой сын захочет, его маленькие друзья пойдут и найдут то место, где мы ошиблись. А возможно, они даже заставят Экватор работать».

Тави измученно рассмеялся.

– И маленькие человечки починили Экватор? – недоверчиво спросил Хинта.

– Конечно. Ведь сын Джаджифы более всего на свете хотел помочь своему отцу. На три месяца механический народец ушел в щели в толще Экватора. А когда эти странные существа вернулись назад, Экватор уже работал.

– И это конец сказки? – слегка огорчился Тави.

– Еще нет. Конец сказки, как я уже и сказал, будет странным. Еще три месяца после этого маленький народец жил в доме Джаджифы и всячески развлекал его сына. Однако затем больной мальчик умер. Маленькие создания стояли вокруг его тела и пытались понять, как им снова его развеселить. Но ничего уже не помогало. Сам Джаджифа, переборов в себе скорбь по сыну, решил, что теперь обязан придать новый смысл своим созданиям – ведь они так много могли и так чудесно показали себя, когда надо было привести в порядок Экватор. Джаджифа каким-то образом смог объясниться с маленьким народцем, и между ними случился спор, в котором механическим человечкам пришлось признать, что они уже ничего не могут сделать для погибшего мальчика. Так эти крошечные создания познали природу смерти и начали ценить жизнь. Джаджифа хотел, чтобы они стали постоянной поддержкой, вечной ремонтной бригадой для Экватора. Но они отказались от этой роли. Они не верили, что Экватор спасет от смерти. Чтобы выяснить, что наиболее полезно из всего, чем они могут заняться, они попросили Джаджифу созвать тайный совет лучших ученых Джидана. И этот совет был собран.

– Вот теперь это точно не похоже на сказку, – прошептал Хинта. – В сказках дети не умирают.

– Да. Но и на обычные легенды это не похоже. Лучшие ученые Джидана, заинтригованные рассказами Джаджифы, действительно пришли на тот совет; и все вместе они нарекли новый народец Аджелика Рахна; и дали народцу цель – создать ковчег, на котором и люди, и сами Аджелика Рахна будут спасены с Земли, если та станет окончательно непригодной для жизни. И вот это действительно конец, потому что дальше все превращается в тайны и домыслы, и никто ничего не знает наверняка.

– Значит, Аджелика Рахна – роботы? – уточнил Хинта.

– О нет. Они имеют сочленения, как у роботов, но они не роботы. Если верить сказке, эти существа больше похожи на людей, чем известные нам омары. В отличие от омаров, Аджелика Рахна были способны рисовать и лепить, вырезать барельефы и мастерить прекрасные вещи. Они не ломают, а строят. Они ремонтируют и совершенствуют все, к чему прикоснутся. Они ценят жизнь и делают все возможное, чтобы ее спасти. Они даже способны производить себе подобных и любить их. И что еще более невероятно – они, по всей видимости, способны любить людей.

Тави тяжело вздохнул.

– Вся эта история, – произнес он, – настолько прекрасна, что я не могу понять, как же так вышло, что мы никогда раньше о ней не слышали. Почему матери не рассказывают ее на ночь детям? Почему по ней не снимают ламов? Я, конечно, понимаю, что в мире есть тысяча вещей, о которых тысячи людей не слышали. Так что, наверное, это праздные вопросы.

– Нет-нет, твой вопрос здесь уместен и важен. Человеческое внимание так устроено, что одни вещи мгновенно приковывают его к себе, а другие способны веками ускользать от него. Возьмем джалипа – по большей части, это просто шутки, смысл которых утрачен слишком много лет назад. В результате последние поколения ничего не знают о джалипа и даже не слышали такого слова – но нас это не удивляет. Аджелика Рахна совсем другое дело. Эта история способна зачаровать всех, кто слышал ее хотя бы мельком. Такие истории обычно приобретают большую известность и долго живут в сердцах людей, беспокоя их разум. Но здесь этого не произошло. – Ивара негромко щелкнул пальцами. В нем будто что-то переключилось, и на мгновение стало ясно, каким огнем вся эта история жжет его изнутри. Она горячила его кровь даже сейчас, когда яда в его венах было больше, чем жизни. – Так как же обратились в ничто вся эта надежда, вся эта таинственность? Тави, ты верно отметил красоту. Куда исчезла эта красота? Как оказалось, что самая привлекательная в мире история… а я считаю, что история Аджелика Рахна – это самая привлекательная из всех историй времен Столетней Зимы… как оказалось, что эта история перестала быть привлекательной? Как ее не запомнили, не заметили, не увидели?

Ивара поднял руку и медленным движением разрубил, разделил на части пространство у них над головами. Его голос изменился, стал приглушенным, глубоким, потрескавшимся, при этом слушать его было еще приятнее, чем прежде, он будто уводил в мистическую даль, ко всем страдавшим и погибшим поколениям, которые населяли этот мир в прежние эпохи.

– Вначале я думал, что историю про Аджелика Рахна просто скрыли. Мне показалось, что был масштабный заговор, что существовала череда тайных организаций, которые сделали все возможное, дабы никто и никогда не напал на след этой легенды. И в определенной мере я был прав – такие организации существовали. Вот только они не скрывали легенду об Аджелика Рахна, они сделали нечто худшее – попытались превратить ее из легенды в идею и подать эту идею как свою. Своей деятельностью, своим культурным наследием они сформировали вокруг нее облако бреда, глупости и вредных заблуждений. Уже за сотни лет до нас, в период поздней Лимпы, когда Земля оттаивала и на ее поверхности строились первые купольные города, упоминать об Аджелика Рахна в приличном обществе стало почти непристойным делом. В то время о ковчеге и построившем его чудесном народце бормотали исключительно всякие сектанты, отщепенцы и прочие сомнительные искатели приключений. Это были гнусные люди. Они не хотели работать и жить в здоровом обществе, и призывали других уходить толпами в пустыню, ради неведомо чего. Были и такие, кто считал, что ковчег сам покажет себя, если человечество окажется на грани гибели, и были готовы подстраивать техногенные катастрофы и взрывать в городах бомбы.

– Ужас, – сказал Тави, и взял Хинту за руку. Теперь они лежали рядом, сцепившись ослабевшими пальцами, и Хинта почему-то не сомневался, что другой своей рукой Тави сжимает ладонь Ивары.

– Да, иногда это был ужас. Но чаще всего это выглядело просто глупо. И, в конце концов, вся грязь, которую развели эти безумные фанатики, прилипла к истории Аджелика Рахна. О ней забыли потому, что хотели забыть. Даже опытный исследователь, натолкнувшись сейчас на эту легенду, скорее всего, подумает о ней только плохое. Я знаю целых четыре общепризнанных академических исследования, в каждом из которых говорится, что Аджелика Рахна не существовали и не могли существовать, потому что все более ранние свидетельства о них были сфальсифицированы подпольной группировкой Нджаффра.

– Я слышал о ней, – удивленно пробормотал Тави. – Постойте… Это же одна из последних групп, которые пропагандировали идеи Джилайси.

– Да, так и есть. Даже не группа – скорее, сообщество по интересам. И возможно, среди них были хорошие люди. Проблема в том, что они пропагандировали больше, чем одну идею, даже больше, чем одну философию. Это были мечтатели, желавшие верить во все сразу. Они оставили после себя корпус плохо обработанных текстов, где цитаты невозможно отделить от их собственных измышлений. К тому же, там все оформлено в таком афористическом стиле, который сейчас кажется совершенно непонятным.

– Они верили, что Джилайси еще жив, – вспомнил Тави, – что он впал в долгий сон и проснется, когда трое лучших представителей трех новых народов попросят его установить между ними мир.

– Если быть еще более точным, они верили, что твой герой спит прямо в ковчеге спасения.

– Правда? – прошептал Тави.

– По крайней мере, так лично я интерпретирую их тексты. В своем первом научном труде я как раз пытался доказать, что «колыбель Джилайси» и «ковчег» в писаниях Нджаффра являются синонимами. Это сделало бы работу с частью их наследия куда более простой. Однако похоже, что тот мой труд остался никем не замеченным.

– Больше всего в жизни я бы хотел увидеть его – живого, – признался Тави. – Если бы…

– Я не уверен, что Джилайси жив, – мягко возразил Ивара. – Куда более вероятно другое – что он, как и мои друзья, погиб где-то в подземных тоннелях, пытаясь найти путь к загадочным вратам ковчега.

Хинта слушал их и вдруг осознал, что его самого больше нет. Он ослеп и почти не чувствовал свое тело. Даже головная боль куда-то ушла, превратилась в далекую красную вспышку на горизонте меркнущего сознания. Ему казалось, что он падает – падает в темноте, в темноту, в пустоту. Умом он понимал, что его тело лежит на месте, но ему казалось, что оно вращается в пространстве, кувыркается, проносится сквозь пугающие волны ничто.

– С тобой все в порядке? – спросил Тави.

– А что со мной может быть не так? – расслышал Хинта свой далекий голос.

– Ты отпустил мою руку.

Хинта усмехнулся.

– Проблема в том, что я не чувствую свою руку. Это плохо, да?

Тави почему-то тоже рассмеялся.

– Да, плохо. Но скорее мы умрем оттого, что закончатся наши кислородные баллоны, чем от отравления через кожу.

– Скоро нас может начать тошнить. А когда теряешь сознание, и при этом тебя тошнит под дыхательной маской…

– Не продолжай, – спокойно попросил Тави.

– На самом деле я хотел о другом… – Одновременно с тем, как его тело вертелось в пустоте, у Хинты в голове вертелась какая-то неясная мысль. Он будто узнал что-то в словах Ивары, и это необходимо было прояснить до того, как им троим станет слишком плохо. – Ивара, Вы ведь сказали что-то о загадочных вратах?

– Да. Древние описания ковчега довольно фантастичны, но все они сходятся в том, что у него есть врата. Некоторые утверждают, что их девять – по три входа для каждого народа, и что они расположены в разных местах.

– И все под землей?

– Если они вообще существуют, то да, они под землей. Иначе бы их было намного легче найти.

Хинта испытал странный наплыв ощущений. Его сердце словно замерло, уменьшилось, начало исчезать – немеющий провал в груди. И в то же время он мог слышать, как его исчезающее сердце быстро и трепетно бьется. Он не просто падал в пустоту, он сам превращался в пустоту. Его сердце становилось сердцем пустого мира.

– Я… мне кажется, я видел эти врата, – задыхаясь, произнес он. – Я все время хотел об этом кому-то рассказать, но не мог. И в начале нашего разговора сегодня – когда мы заговорили про Ашайту – я хотел рассказать, но не рассказал.

Он слушал свой голос как бы со стороны и, как странный сторонний куратор, проверял самого себя, слово за словом. Все было правильно. Он еще мог говорить, он не настолько опьянел. А значит, у него есть шанс закончить, досказать что-то очень важное.

– Где ты их видел? – тихо, но пугающе отчетливо спросил Ивара.

– Я не знаю, где. – Хинта засопел, стараясь выровнять сбивчивое дыхание, тщась успокоить истерический бег исчезающего сердца.

– Как ты можешь не знать?

– Потому что я не был там, где эти врата. Физически, во время отключения энергии, мы все – я, Ашайта, мать, отец и наш сосед Риройф – были в одном месте, в парнике нашей семьи. Перед тем, как упасть без чувств, мой брат странно и страшно закричал. И пока он кричал, я как будто куда-то переместился…

– Продолжай, – потребовал Ивара. Интонация его голоса подействовала на Хинту успокаивающе, как если бы ему дали прямое обещание, что сумеют придать смысл каждой детали, которую он видел.

– Я очень испугался, но надо было нести брата в больницу, и слишком много всего происходило вокруг. Так что временами я почти не помнил о том, что видел.

– А что ты видел? – спросил Тави.

– Я стоял… Нет, я не могу сказать, что я где-то стоял. Я вообще не помню, чтобы осязал там свое тело. Я просто был там, смотрел в одну сторону. Передо мной открывались огромные золотые врата. Они были очень большими, такими, что сквозь них проехала бы машина высотой в два фратовоза. А еще они были очень сложными, и… и вели себя как живые, – с дрожью в голосе осознал Хинта. Видение только сейчас приобрело в его памяти отчетливую форму. – Это был самый сложный механизм, какой я вообще видел. Такое не вообразить. Машины Притака в тысячу раз проще. А там каждая маленькая пластинка жила своей жизнью. Все ехало, утягивалось, вращалось. В конце концов, весь узор распался на большие механические секции и исчез внутри стен. Пожалуй, это напоминало старинную джиданскую технику, но у нас ее, к сожалению, никогда не изображают такой величественной и масштабной.

Ивара молчал. Но Хинта уже не нуждался в поощрении, он и сам был готов досказать свою историю. И он продолжал, вслушиваясь в свой глухой и далекий голос.

– За вратами был зал, или мне показалось, что зал. Но сейчас я бы, возможно, сказал, что там был другой мир. Если это был зал, то огромный – в десятки этажей высотой, и, наверное, на километры вдаль, в глубину. Я сразу, даже сам того не осознавая, решил, что этот зал – под землей, потому что там не было окон, и потому что я не могу вообразить такое огромное здание наверху. Один этот зал, наверное, был бы равен какому-нибудь куполу Литтаплампа.

– Как же ты видел его, если там не было окон? – удивился Тави.

– Там был свет. Фиолетовый свет. Он шел прямо от стен, особенно от дальней стороны зала. Я помню каменные плиты из черно-зеленого камня. Пол был очень гладкий, словно полированный. Но колонны выглядели грубо, как неотесанная скала.

– Ты прошел через врата? – спросил Ивара.

– Нет. Я все время оставался там же, где был с самого начала. Я видел зал сквозь проем врат, но не двигался – лишь смотрел. И еще… там были люди. Тела в скафандрах, с иссохшими серыми лицами. Это странно прозвучит, но в глазах у них что-то лучилось фиолетовым – совсем как стены зала. – Хинта почувствовал движение, сумел разлепить один глаз и увидел, что Ивара приподнялся и наклоняется к нему через Тави.

– Какие у них были скафандры?

– Древние? Совсем не такие, как носят в Шарту… – Он нахмурился, силясь вспомнить детали.

– Ну же, – взрослый дотянулся до Хинты и с неожиданной силой схватил его за плечо. – Какие они были в точности?

– Все очень разные, – немного испуганно прошептал Хинта. – Я имею в виду: совсем разные. Тяжелые металлические с углубленным стеклом и широким козырьком из серого металла. Легкие матерчатые мешки с круглыми стеклами для глаз. Сферические, где задняя стенка – металл, а передняя – стекло. Узкие, со стрелочками от висков. Были такие, как сами эти врата, словно собранные из множества крошечных золотых пластин. И еще каплевидные черные, с антеннами и с оранжевой эмблемой на лбу – крест в треугольнике.

Хватка Ивары ослабела. Наконец, учитель его отпустил.

– Неужели он видел там Ваших друзей? – спросил Тави.

– Нет. Но он видел что-то настоящее.

– Почему? – спросил Хинта. – В смысле, почему Вы так уверены?

– Военная форма штурмовиков Притака. Скафандр крестьянина эпохи оттепели. Два типа шлемов, которые использовались в Джидане. И что самое важное – шлемы с символом секты Мафра.

– Кто они такие? – поинтересовался Тави.

– Одни из множества авантюристов, отправившихся на поиски ковчега и сгинувших где-то в пустыне. И еще там было несколько шлемов, которые я не могу узнать по описанию.

– Я ведь не мог их видеть и запомнить, чтобы потом они мне приснились? – спросил Хинта.

– Думаю, не мог. Не бойся за свой рассудок, твое бессознательное не играет с тобой в игры. Ты видел реальное место. И нам еще предстоит узнать, как твое видение стало возможно.

– Что же я видел? Вход в ковчег? Врата?

– Ты видел кладбище, – мрачно отозвался мужчина. – Вот единственная вещь, которую можно утверждать наверняка. Ты видел мертвецов из череды эпох. И судя по всему, ни один из этих искателей не сумел ни войти в ту дверь, ни вернуться назад к своим друзьям, семье и народу. Там было что-нибудь еще?

Хинта сглотнул. Вкус собственной слюны начинал казаться ему странным, солоноватым, кисло-вязким, как будто он имел глупость взять в рот фрат.

– Да. Магму. Она поднималась сквозь трещину в гладком полу. Мое видение закончилось как раз тогда, когда скафандры на мертвецах начали тлеть.

Потом они долго лежали молча. Сил совсем не осталось, время утратило счет. Хинта медленно дышал. Его мысли стали рассеянными, беспорядочными и очень спокойными – в основном он даже не думал, а просто представлял какие-то картины из прошлого.

Вот ему шесть лет. Они с отцом пришли в больницу, чтобы забрать Ашайту. Лика еще не оправилась до конца, а Ашайту медики уже достаточно привели в порядок, чтобы за ним можно было начинать ухаживать на дому. Брат лежит в уличной переноске для младенцев – она как скафандр для какого-то фантастического прямоугольного существа. Хинта хочет увидеть лицо брата, лезет на стол и заглядывает сквозь стекло. То, что там, кажется ему радостным и в то же время ужасным. Ашайта – уродец, но он совсем не похож на то, как описывают омаров. «Ну зачем ты, слезь на пол, – просит отец. – Не суетись. Еще налюбуешься на него».

А вот Хинта в первый раз в жизни пошел вместе с отцом на станцию. Добрый старик Фирхайф шутит с ним какие-то непонятные шутки. Хинта смотрит на Фирхайфа, и ему совсем не смешно. Но потом Фирхайф предлагает пойти посмотреть на пульт тихоходного поезда – и Хинта идет.

Вот ему девять. Их семья купила Иджи. Ослик стоит перед гаражом – редкий случай вызвать зависть у соседей. Для Хинты это радость, он воспринимает четвероногого робота как свою самую дорогую игрушку – и в определенном смысле он прав.

А вот их первая встреча с Тави – они оба новички в студии лепки. У них нет друзей. Но они почему-то начинают строить друг другу рожи, когда работают с разных сторон одного верстака. Хинта уже не может вспомнить, кто начал первым. Наверное, Тави. И как это потом превратилось в дружбу?

Вот ему двенадцать. Прошлые каникулы – они с Тави покупают постоянный абонемент, чтобы на две недели оккупировать ламрайм. Они думают, что это дает им лишь право на неограниченный просмотр, но тут оказывается, что лиава теперь тоже бесплатно. И они едят ее до дурноты. Они едят ее так много, что к концу третьего дня уже не могут идти на лам, потому что у них зверски болят животы. И вместо ламрайма они устраивают видеосвязь. И Тави говорит: «никогда больше». Но потом они снова едят лиаву.

А вот ему тринадцать. И он лежит без скафандра на руинах своей школы. Наверное, это смерть.

Откуда-то издалека до Хинты донесся собственный голос.

– Мы должны перевернуться. Перевернуться, прежде чем потеряем сознание…

Почти ничего не ощущая, он потянулся куда-то вбок, к Тави. Этот процесс занял больше чем одну минуту, потому что для поворота Хинте потребовалось раскачать свое непослушное тело – как будто он стал смертельно больным и ужасно слабым толстяком. Когда они все уже лежали на боку, Хинта вспомнил давний рассказ про погибших людей, найденных в пустошах. Рассказчик, старик-крайняк, утверждал, что есть такая особая поза – поза потерявшихся. «Если в конце они всë делали правильно, – говорил он, – а в самом конце все всë делают правильно – то они лежат на боку, лицом друг к другу. Иногда они обнимают друг друга, а иногда поджимают ноги к животу».

И вот теперь они трое лежали в позе потерявшихся.

Хинта думал, что разговора уже не будет, потому что они все слишком устали. Но через некоторое время, вопреки его ожиданиям, Ивара нарушил тишину.

– Хинта, – хриплым шепотом обратился он, – твой брат что-нибудь говорит о своих снах?

– Нет.

– Но он ведь немного может говорить?

– Да.

– Надо будет разобраться, видел ли он что-нибудь, когда ты видел мертвецов у врат.

Хинта хотел спросить, почему Ивара думает, что его брат мог что-то видеть, но сил на новые слова уже не было – остались только слепота, немота, безумие и боль в темнице сожженного тендра-газом тела. Через какое-то время Хинта уже мечтал о том, чтобы потерять сознание. А потом он действительно отключился, но это было похоже скорее на сон, чем на обморок. Он опять видел картины из прошлого, которые теперь забавно перемешивались между собой: Тави водил тихоходный, Атипа был учителем математики, а Двана стал миролюбивым городским шерифом и призывал всех, чтобы они пощадили каких-то пленных омаров.

А потом Хинта услышал звук. Это был ровный стрекочущий шелест. Звук то нарастал, то слабел. Ближе. Дальше.

– Что? Что это? – пробормотал Ивара.

Хинта хотел сказать ему, что это спасение – их обнаружил поисковый дрон. Однако ворочать онемевшим языком было невыразимо трудно, и он, издав несколько тихих нечленораздельных звуков, сдался – просто лежал и слушал, как замирает рядом успокаивающий звук крошечного пропеллера. Больше не нужно было бороться: они сделали для своего спасения все, что могли, продержались ровно столько, сколько было нужно. Теперь их судьба была в руках других людей. Осознав все это, Хинта позволил тяжелой наркотической дреме окончательно накрыть его, и, медленно и устало дыша, отправился в спокойное небытие.

В следующий раз он ненадолго очнулся в переносной рекреационной капсуле. Ощущений почти не было, зато и боль ушла; дышалось легко, воздушная смесь приятно пахла озоном. Отек спал с глаз, и, разлепив веки, Хинта снова увидел небо – на этот раз оно было отгорожено от него безопасной преградой из выгнутого толстого стекла. В капсуле было довольно свободно, так что он сумел поднять и поднести к лицу руку. Вслед за ладонью потянулись клейкие нити какого-то густого, бесцветно-прозрачного вещества. Он дотянулся до стекла и испачкал его мазком этой лекарственной дряни. Потом провел рукой вдоль своего тела и понял, что на нем нет одежды и что липкая жидкость почти целиком заполняет пространство вокруг него. Силиконовая мякоть, клейкая масса и какие-то трубки, напоминающие клубок из множества пуповин…

…И чувство полузабытья, покоя и безопасности – какое, наверное, бывает лишь у младенца в утробе счастливой матери.

По еле ощутимой вибрации Хинта догадался, что капсула движется; должно быть, она стояла на спине робоослика, а тот пробирался по полуразрушенному Шарту и механически подрагивал, когда ему приходилось преодолевать препятствия. Мальчик повернул голову и посмотрел налево. Мимо проплывали дома – все в разном положении: одни сдвинуты, другие на боку, третьи перевернуты полностью. Что-то горело. Уцелевшие жильцы толпились вокруг запотевшей махины воздухоочистителя. Хинта знал улицы родного поселка наизусть, но сейчас не мог понять, какое место видит. Удар землетрясения оказался настолько сильным, что укрепления, возведенные для защиты от омаров, словно взорвались. Контейнеры с песком беспорядочными осыпями перегораживали улицу. Здесь же валялось оружие, брошенное кем-то из бойцов.

В отличие от скафандра, медицинская капсула не пропускала звуков, так что Хинта смотрел на все это в полной тишине, которая делала картину катастрофы еще более страшной. Мир как будто онемел после грома – беззвучно осыпались камни, беззвучно кричали люди. Он не выдержал этого зрелища, повернул голову и посмотрел направо. Там шагали робоослики с вереницей больничных капсул на спинах. Сквозь свое окошко Хинта мог видеть лишь трех соседей. Может, их всего столько и было, а может быть, процессия растянулась на длину всей улицы. Он не мог этого знать. Но он верил, что где-то там, за другим стеклом, лежат в полудреме Тави и Ивара. Его друзья.

Мечтая о новом разговоре с ними, Хинта уснул.

Часть третья. Вопросы     ➥