Земля в иллюминаторе

---

Часть четвертая

ПАМЯТЬ

Мне ничего не надо.

Лишь боль с собой унесу –

Как мальчик из сказки забытой,

Покинутый в темном лесу.

Федерико Гарсиа Лорка

Глава 10

ТЕМНАЯ СТОРОНА

Уже на следующее утро после того, как они впервые увидели Аджелика Рахна, Тави заявил, что они должны его починить.

– Помнишь, – спросил он, – зачем ты пошел в разрушенную теплицу своей семьи? Ты сказал, что тебе нужно занять руки каким-нибудь делом. Возможно, твое желание исполнилось. У нас теперь есть предмет, который нуждается в ремонте.

Хинта посмотрел на него, как на сумасшедшего. Они были у Фирхайфа, сидели на кухне за столом со сладостями.

– Если я правильно тебя понял, ты имеешь в виду Аджелика Рахна.

– «Он еще живой». Так Эдра Брада сказал Фирхайфу, когда отдавал его. Я не знаю, умирают ли Аджелика Рахна. Возможно, да. А возможно, это нельзя назвать смертью. Но в любом случае, они болеют не как люди. У механического народца механические болезни. Если ты роботехник, ты должен найти какой-то способ ему помочь.

– Я школьник из захолустного селения на окраинах ойкумены! Иджи – единственный робо, в котором я разбираюсь, и даже в нем я разобрался не до конца. Есть виды ремонта, которые я могу сделать только по инструкции. Да я в шпаргалку заглядываю, когда чищу ему сервоприводы ног! А есть такие блоки в Иджи, особенно на его системных платах, которые я не могу ремонтировать сам. Если они ломаются, я меняю их целиком. И самый сложный из этих блоков – в сто раз проще, чем одна пластинка изнутри Аджелика Рахна. Это работа для тех мастеров литской ойкумены, которые копируют великую древнюю технику – такую, как Вечные Компасы. Быть может, Кири Салана – гениальный роботехник из команды Ивары – сумел бы это сделать. Но не я.

– Хинта, мы теперь команда Ивары. Я это чувствую. Я это вижу. Я это знаю. Аджелика Рахна в наших руках. И если хоть немного верить в судьбу, то он у нас не просто так. Мы не можем отправить его лучшим мастерам литской ойкумены. У нас есть только мы сами – и он. А значит, ты это сделаешь.

Хинта не нашелся с ответом.

– Посмотри на меня, – сказал Тави. – Вспомни, как мало у меня времени. Если Джифой захочет меня забрать, я уже не смогу быть с тобой и Иварой. Я хочу увидеть чудо. Я хочу увидеть, как Аджелика Рахна откроет глаза, шевельнется, заговорит с нами. С ним все может открыться до конца. Да, мы не в силах восстановить его по-настоящему. Но ты можешь хотя бы дать ему энергию, питание. Ведь если он – отчасти робо, то ему нужно заряжать свои батареи, как это делает Иджи. Я думал об этом всю ночь.

Идея Тави поразила Хинту своей очевидностью. Действительно, не надо было быть роботехником, чтобы понимать, насколько любой робо нуждается в энергии. Но все же у него нашлось возражение.

– Вечные Компасы устроены иначе, им хватает энергии самой планеты. Они измеряют ее и ею же живут, без всяких батарей. Что, если Аджелика Рахна такой же? Что, если я уничтожу в нем какую-то важную часть, подав туда слишком высокое напряжение?

– Тебе не обязательно мучить его самого. Ты можешь подбирать напряжение к его отломанной ноге. И если она не сгорит и шевельнется, то потом ты оживишь его целиком! Но только ты можешь найти, куда там совать проводки. Я в этом не понимаю.

– Ивара и Фирхайф тоже могут.

– Тогда работайте вместе. Но они взрослые, и у них есть другие дела. Фирхайф водит тихоходный. Ивара после событий прошлого дня найдет множество тем для исследования. Не говоря уже о том, что он сейчас психологически надломлен. Он впервые за годы узнал что-то по-настоящему важное о судьбе своих друзей. Только ты сейчас можешь отдать все свое время исключительно Аджелика Рахна.

Так он убедил Хинту, и уже через несколько часов тот забрал человечка из ячейки хранения, принес его домой к Фирхайфу и начал с новым энтузиазмом рассматривать его схемы. Он не понимал, для чего те или иные из них предназначены, но, изучая их под лупой, нашел паттерны. Как и в любом устройстве, там встречались одинаковые детали, были контакты и соединительные линии – все, из чего состоит любая печатная плата.

– Он был у тебя годы. Ты пытался с ним что-нибудь сделать? – спросил Хинта Фирхайфа, когда тот вернулся вечером домой.

– Что, например?

– Починить.

– Нет, – опешил старик. – Я, конечно разбираюсь в технике, но эта вещь… Наверное, она будет слишком сложной почти для всех.

– Тави предложил найти его батареи и зарядить их. Мне показалось, что есть смысл попробовать.

– Возможно.

– Но неужели за все это время ты сам об этом не подумал?

Фирхайф сел рядом с ним.

– Нет. Послушай, Хинхан, я ничего о нем не думал. И ничего с ним не делал.

– Ты даже не стер с него пыль.

– Да. Я не сделал даже этого.

– Ты боялся его?

– Вначале я боялся всего. Потом перестал. Но главное отношение к нему у меня не изменилось. Я не чувствовал, что он мой. Я был лишь хранителем. Верным, но временным хранителем. Я не обладал правом вмешиваться во что-либо. Раз в год, не чаще, я разворачивал его, смотрел. Он не менялся. Я заворачивал его и бережно возвращал в ячейку. Я даже не думал чинить или подзаряжать его. Я понимал, что это дело для кого-то другого – для того, кому он по-настоящему станет принадлежать. Если это Ивара, пусть так. Если он скажет, что человечек должен быть оживлен – пытайтесь. Я даже готов помочь. Теперь, когда я не единственный хранитель, я готов помочь.

На следующий день они созвали общий совет: Хинта, Ашайта, Тави, Ивара и Фирхайф.

– Теперь мы закрытый клуб, не так ли? – сказал Тави.

– Да, – ответил Ивара. – Как это ни печально, но мы уже заняты тем, что создаем и храним тайны, которыми делимся только между собой.

– А почему это печально? – не понял Хинта.

– Потому что на всю ойкумену может быть только один закрытый клуб, в котором относительно комфортно находиться. Это клуб элиты. Мой предыдущий закрытый клуб мертв – в буквальном смысле, потому что половина его участников погибла. А другая половина предала первую, чтобы, в конечном итоге, принести их тайны в главный закрытый клуб ойкумены. И я молюсь, чтобы наш маленький круг не стал кругом смерти. Мы должны понимать, как мало у нас ресурсов, какое бесценное знание попало к нам в руки. И как много вокруг людей, которым легко отнять его у нас. И еще они могут отнять нас друг у друга. На мне вина, что я несу эту большую игру с собой; все, кто мне дорог, даже те, кого я просто знаю, оказываются втянуты в нее. Ну и, кроме того, закрытые клубы – это вообще плохая вещь. Они слишком похожи на сообщества преступников. Они уязвимы для предательства. Сама структура подобных сообществ вынуждает их членов лгать. Я бы предпочел, чтобы можно было открыто говорить обо всем, что мы делаем, чтобы все вокруг знали, кто я, и мою историю. Но это невозможно по ряду причин. Остается лишь надеяться, что наша работа увенчается успехом, и я сумею так передать ее университету Кафтала, чтобы она сразу стала всеобщим достоянием. Но пока мы не закончили, пока нет ясных результатов, мы очень одиноки и уязвимы.

– А разве результатов нет? – спросил Хинта немного задето. – Мы же столько всего…

– Нет, Хинта. Пока этого мало. Вот почему я согласен с предложением Тави, согласен на эксперимент по восстановлению Аджелика Рахна. Сейчас для нас нет другого пути. Нам остается просто продолжать работать, исследовать, искать больше информации. А очень скоро нас ждет поездка в старый Шарту. Мы побываем там, где были мои друзья, увидим все своими глазами, может даже, что-то найдем. Но главное, у нас теперь есть Аджелика Рахна. Он наш главный свидетель и предмет исследования. Поэтому да – давайте попробуем восстановить его.

Затем они обсудили, где можно работать.

– Моя квартира не подходит, – отмел Ивара. – Я живу в многолюдном комплексе и привлекаю слишком много внимания. Ваши визиты ко мне, особенно если они станут систематическими, кто-нибудь заметит. В частности, матери Тави может не понравиться, что ее сын стал еще более тесно со мной общаться. Ну и другая причина, о которой вы все знаете – это я сам и моя болезнь. На рабочем месте придется оставлять много разных вещей. Я за ними не услежу.

– Мой дом – неплохое место, – заявил Фирхайф, – но есть ряд серьезных трудностей. Я и мальчики здесь живем – пространства мало, места для работы просто не остается. Кроме того, раз в пару дней сюда заходит Лика, а раз в неделю меня навещает дочь. Они не всегда предупреждают о своем приходе, и значит, нам придется работать так, чтобы все рабочее место можно было убрать за считанные минуты – пока визитер проходит через шлюз.

– Риск, – сказал Тави. – И у меня дома все как у Ивары и Фирхайфа, только еще хуже.

– Нельзя работать с Аджелика Рахна на коленке, – подытожил Хинта. – Если я буду паять и при этом думать, что должен быть готов спрятать все, что делаю, в любую минуту… Я просто не смогу ничего делать. Поэтому остается мой гараж. Там много инструментов, тяжелый верстак и станки, которые невозможно перенести в дом Фирхайфа или на любое другое временное рабочее место. Моя мать сейчас заходит в гараж реже, чем к Фирхайфу. Собственно, она вообще туда не заходит. Если ей будет нужна вещь из гаража, она скорее отправит меня, чем пойдет сама, потому что она не знает, где там что лежит. Отец в больнице, он тем более не помеха. На нас с Тави никто не обратит внимания. Даже на Фирхайфа – не обратят. Только тебе, Ивара, придется заходить и выходить с особой осторожностью.

– Это не так уж трудно. Я годами учился жить под слежкой брата. А его люди наблюдательнее твоих соседей.

Так у Хинты появился повод снова взять в руки паяльник. Фирхайф присоединялся к ним всякий раз, как ему удавалось выкроить свободное время. С улицы все выглядело, словно гараж заперт и в нем никого нет. Соседи, включая Риройфа, не удивлялись – все знали, что Атипа не просыхает с самого дня землетрясения и что семья Фойта тонет в проблемах и долгах.

В закрытом гараже можно было поддерживать сносную атмосферу, а потому они работали в скафандрах, расстегнутых по пояс. Лишь иногда, когда Хинта использовал для отмывки древних плат опасные реактивы, им приходилось снова надевать дыхательные маски. Но все трудности, включая маски, нерегулярную еду и неудобный туалет, казались такими ничтожными в сравнении с увлекающей их целью! Даже Ашайта в эти дни не жаловался. Он тосковал лишь, когда смотрел на Аджелика Рахна. Ему очень хотелось поиграть с этим чудесным маленьким робо, но тот все не просыпался, а старший брат, Тави, Ивара и Фирхайф почему-то не могли быстрее его починить.

Уже на самых первых этапах работы они разделили обязанности: Хинта и Фирхайф больше занимались чисто технической стороной воскрешения маленького человечка, а Тави и Ивара сосредоточились на составлении полного научного описания декоративных узоров и элементов на его корпусе. Их деятельность не требовала никаких инструментов, кроме портативных терминалов, но была не менее трудной – они просматривали тысячи картинок из исторических библиотек, чтобы найти совпадения с изображениями на теле Аджелика Рахна. Хинта попросил Ивару подробнее объяснить, зачем это нужно.

– Графика подобного рода всегда несет больше смысла, чем может показаться на первый взгляд, – ответил тот. – Ее можно читать, хотя и не так, как читается текст – количество символов здесь неизмеримо больше, а стиль и композиция могут придавать отдельным элементам новые оттенки смысла. Мы же понимаем дополнительное значение многих геральдических символов на барельефах нашего времени, или значение символов на одежде и других предметах обихода? Здесь ситуация схожа. Самый простой способ расшифровать гравировки на теле Аджелика Рахна – это найти готовые ключи в справочниках по исторической символике, геральдике и барельефике.

– Это было «во-первых», – подытожил за учителя Тави.

– А во-вторых, находя совпадения с другим историческим материалом, мы отслеживаем путь нашего маленького сказочного героя через историю. Любой из художников, кто видел это лицо, мог бы захотеть и сам изобразить нечто подобное. Совпадения не обязательно помогут нам прочитать послание, но через них мы можем установить связь между Аджелика Рахна и определенными графическими традициями, существовавшими в истории. Ну и, в-третьих, мы надеемся найти, где он был создан, или, по крайней мере, расписан.

Пока они искали, Хинта пытался найти внутри Аджелика Рахна блок питания. Здесь он столкнулся с первой серьезной сложностью: устройством хранения энергии могла оказаться любая из крупных монолитных деталей внутри тела маленького человечка. Однако напряжение не удавалось зарегистрировать ни на одном из контактов. То есть, даже если блок питания был там, за прошедшие столетия он оказался полностью разряжен, а без напряжения, по одному лишь внешнему виду элементов, Хинта не мог определить их назначение. Никаких заметных портов, которые могли бы использоваться для подзарядки, на корпусе Аджелика Рахна тоже не было.

– Это пат, – через несколько часов работы признал он. – Мы не можем узнать, какой у него был блок питания. Но мы все еще можем запитать его извне. А чтобы он не сгорел, нам придется создать умное устройство, которое будет синхронно подбирать очень низкие напряжения к разным значимым точкам его плат. Это же самое устройство должно регистрировать результат в других точках. Если будем давать ровный ток, а в других точках он будет становиться импульсным, значит, хоть что-то начало работать.

Так они спроектировали сложнейшее, по меркам Хинты, техническое приспособление. Ивара раздобыл лучшие чип-компоненты, которые можно было достать в Шарту, докупил он и некоторые приборы. К середине второго дня их работы гараж семьи Фойта выглядел в два раза богаче, чем когда-либо прежде – он превратился в настоящую лабораторию, центром которой был Аджелика Рахна, светящийся золотом, блестящий серебром среди нагромождений приборов и путаницы проводов, к которым его подключали. Чем больше они над ним трудились, чем больше в него вкладывали, тем более живым он выглядел, словно из ремонтируемой вещи превращался в пациента, а сами они из роботехников во врачей.

Хинта хорошо запомнил один из эпизодов, случившихся еще на первом этапе работы. Он тогда только начинал; слои диэлектрика с не размеченными линиями проводников мокли в специальном составе, а сам Хинта пинцетом скрупулезно раскладывал по ячейкам контейнеров вновь приобретенные чип-компоненты. Был уже вечер. Фирхайф откатал свое за штурвалом тихоходного и принес перекус, но на угощение никто не обратил внимания, даже Ашайта не захотел отрываться от затяжной игры с Иджи. И вот, когда они просидели очередной час, Тави, наконец, сдался.

– Я устал, – отрываясь от портативного терминала, сказал он. – За сегодня мы пролистали шестнадцать тысяч изображений из каталога, и есть только два подозрения на совпадение с узорами на лице.

– Это доказывает, насколько необычную вещь мы исследуем, – отозвался Ивара. – Пока это даже не гипотеза, а лишь предчувствие гипотезы, но я подозреваю, что гравировка на его поверхности – это история его самого, точнее, его народа.

– Но здесь ничего о машинах. Лишь растения и животные, иногда, возможно, звезды, иногда – абстрактные линии.

– Так и есть. Две главные темы в его узорах – это древо и вселенная. Они заполняют почти все пространство поверхности, оплетают другие, малые изображения, делят узор на отдельные сцены, а сами становятся вечной рамкой. Но я не сомневаюсь, что эта рамка имеет даже большее значение, чем отдельные сцены… – Ивара говорил, не переставая прокручивать по экрану бесконечную череду древних черно-белых гравюр.

– Но я спросил: почему это его история, если там нет ничего о машинах? – напомнил Тави, и Хинта вдруг почувствовал что-то странное в этом повороте разговора. Еще никогда он не замечал, чтобы Ивара вот так терял тему, ускользал, не отвечая, продолжал о чем-то своем. Он оторвался от россыпи чип-компонентов и взглянул на учителя. Лицо Ивары поразило его – бледное, покрытое испариной, словно у умирающего, взгляд не отрывается от терминала, на губах блуждает странная, никому не адресованная улыбка. Он переглянулся с Тави.

– Простите, кажется, я тоже устал, – признался вдруг Ивара. – Я же сказал, это лишь призрак гипотезы, а не гипотеза. Интуиция. Как ее объяснить, я еще не знаю. Я просто чувствую, что Аджелика Рахна, вселенная и древо – это одно. Посмотрите, некоторые из изображенных животных словно преклоняются перед древом. Посмотрите на его тело, лицо – насколько включен, вписан в него этот узор! Возможно, у механического народца было подобие своей религии, а вселенная и древо – ключевые образы этой религии…

Тави отложил свой терминал.

– Ивара, – осторожно спросил он, – как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Обычно. – От работы тот по-прежнему не отрывался, словно мир вокруг более не существовал, а товарищи, сидящие рядом, были лишь голосами, идущими откуда-то издалека, и он отвечал им, как отвечают по радиосвязи, или даже как отвечают мыслям в собственной голове – ведь на внутренних собеседников человек не смотрит. – Его лицо – это Образ; он одно с ним. Самое странное в нашей работе то, что мы не делаем ничего сложного. Я почти уверен, что интерпретация проста. Все, что связано с ним, связано и друг с другом. Это единый взгляд на мир, на его народ, на историю человечества; одна картина, одна философия. И хотя мы еще не знаем ее, все верования Джидана начинают казаться мне ее призраками, отражениями и спутниками. Для меня Аджелика Рахна – уже не головоломка, наоборот, он единый и единственный ответ на почти все головоломки исторической науки.

Он замолчал, смотря в свой терминал. А они все смотрели на него.

– Кстати, Ивара, – нарушил тишину Фирхайф, – Вы не забыли, что на сегодняшний вечер у Вас назначена вторая встреча с шерифом?

Первая встреча состоялась на следующий день после обнаружения разлома. Тогда строители собирались просто залить фиолетовую жилу смесью из песка и парапластика, но Ивара раскритиковал их план и сказал, что лучше будет накрыть разлом листами металла, уложить поверх мягкие баллоны с водой, а уже на баллоны класть панцирь из песка и пластика. Так он планировал создать над фиолетовым ужасом щит из материалов, наилучшим образом поглощающих энергию.

Слова старика возымели действие: учитель, наконец, оторвался от потока изображений и посмотрел на друзей. Его глаза обычно были светлыми, но сейчас они поразили Хинту своей чернотой – так сильно в них расширился зрачок. Обнаружив, что попал в центр всеобщего внимания, Ивара на мгновение застыл, а потом его улыбка стала чуть более живой.

– Я стал странным, да?

– Ты плохо выглядишь, – сказал Тави. – Весь в испарине.

– Здесь вроде бы жарко. – Это было правдой. Прибор, поддерживающий атмосферу в гараже, был слишком примитивным, и созданный им искусственный климат вонял тяжелой духотой. Но только Ивара покрылся такой испариной. – Сколько у меня времени до шерифа?

– Час.

– Тогда лучше выйти заранее. Киртаса любит, когда все ждут его, и не любит ждать сам. А я хочу, чтобы он уважал меня и делал с разломом все так, как я советую. – Он встал, но вдруг пошатнулся, неловко ухватившись за край верстака.

– Ивара? – с новой тревогой спросил Тави.

– Голова кружится, – медленно опускаясь обратно на свое место, ответил тот. Потемневшие глаза его оставались очень спокойными.

– Вы тут, небось, дольше всех, – вмешался Фирхайф. – Атмосфера здесь не очень, а если гараж хоть немного «течет», то за эти часы можно было и отравиться.

– Это не похоже на отравление.

Тави лучше угадал причину проблемы.

– Когда ты ел в последний раз?

Ивара чуть запрокинул голову назад, лицо его стало абсолютно отсутствующим.

– Вчера? Что-то… не могу вспомнить. Думаю, последние дни выбили меня из колеи. Особенно образ смерти Эдры.

Только теперь, впервые, Хинта до конца увидел и постиг в этом человеке его главную черту. Ивара существовал на пределе физических возможностей, на границе между здоровьем и болезнью, истощением и бодростью, гениальностью и нервным срывом. Его взгляд не отрывался от Аджелика Рахна, и эту вещь он не мог проигнорировать или потерять – едва появившись, она сразу стала его работой, перетянула на себя всю энергию его жизни. Он весь был в ней, терял ради нее самого себя так же, как, очевидно, терял себя всю жизнь.

– Это твоя болезнь? Хару? – спросил Хинта.

Ивара расслабленно откинулся на спинку стула, прикрыл глаза.

– Да. Вот так это и выглядит в худшие дни.

Тави резко сорвался со своего места и вернулся назад с герметичным контейнером с едой, принесенной Фирхайфом.

– Тебе надо поесть. Срочно. Станет лучше.

– Да, конечно. – Ивара осторожно отодвинул от себя человечка, взял из рук Тави бутерброд, откусил, потом посмотрел на мальчиков. – А вы? Хотите?

– Проблема не в том, хотим или не хотим мы, а в том, что ты, очевидно, не хочешь есть уже около тридцати шести часов! – сказал Тави.

– Извини, – попросил Ивара. На мгновение у него сделался ужасно беззащитный вид, какого Хинта никогда не видел, и уж тем более не мог представить. Это был властитель дум – и одновременно несчастный больной, который не мог сосредоточиться на еде.

– Запивай, – посоветовал он. Ивара послушно кивнул.

– Полагаю, всем нам надо поесть, – резонно заметил Фирхайф. – Ивара – крайний случай, но и вы двое, молодежь, выглядите бледно.

Потом они ели и шутили. Ивара все делал правильно – клал в рот, жевал, глотал – но явно не думал о том, что делает. Несмотря на благое намерение прийти пораньше, он все-таки опоздал на встречу с Киртасой. Впрочем, негативных последствий это не принесло, и еще через несколько дней разлом был до конца накрыт саркофагом в полном соответствии с его планом. А в следующие дни Тави взял Ивару под патронаж. Он заходил к тому в квартиру утром и вечером – проверял, все ли в порядке, помогал убираться по дому, заставлял пить и есть. Ивара слушался его и всех остальных с невероятной детской покорностью. Теперь Хинта и Тави стали равны: они оба должны были заботиться о слабых и любимых ими людях.

На четвертый день работы Хинта, наконец, закончил хитрый стабилизатор напряжения. Плата, которую он спаял, была лучшей из всего, что он делал за свою жизнь: светлые дорожки электрических цепей тянулись сквозь многослойный полупрозрачный диэлектрик, в глубине пластины мерцали напыленные вручную индукционные катушки и резисторы, а сверху, выстроившись аккуратными рядами, словно вышедшие на парад шеренги микроскопических боевых машин, черных с серебристо-белыми знаками отличия, стояли дорогущие редкие чип-компоненты. Это был фактически комплекс энергоконтроля – вроде тех, что стоят на электростанциях, только крошечный, рассчитанный на слабые токи и созданный специально, чтобы запитать одного-единственного сверхсложного робо. Он обладал собственными процессором и памятью – записывал в себя точки подключения, мог самостоятельно подбирать нужные уровни подачи энергии и понимать, работает ли включенный в него прибор. Если бы Хинта отнес эту вещицу в школу и объяснил, для чего она нужна, ему бы зачли автоматом три следующих класса роботехники. Это был по-своему шедевр, и все же, глядя на свою работу, Хинта содрогался от осознания ее грубости. Каждая плата-лепесток внутри тела Аджелика Рахна была микроскопическим городом. В сравнении с этими городами работа Хинты могла сойти разве что за деревню дикарей-великанов, эдаких громил, строящих себе хижины из цельных монолитов меди и кремния.

Когда последняя дорожка припоя застыла и начала стремительно терять блеск, Хинта окунул плату в ванночку с реагентом и поднял взгляд.

– Готово. Можно тестировать. Раскрутим какое-нибудь простое устройство с аккумулятором, снимем аккумулятор и попробуем запитать.

Часы тестов тянулись слишком долго и при этом пролетали незаметно. Когда очередная проба показывала, что все в порядке, Хинта испытывал приступ сильнейшей эйфории. Он сам был потрясен тем, что создал столь великолепную вещь за столь ничтожное время – словно близость Аджелика Рахна подпитывала и меняла его технический талант. Он понимал, что дело может быть не в маленьком человечке и не в нем самом, а в советах двух умнейших взрослых, но все же было так приятно объяснять удачу своей гениальностью или воздействием иррациональных сил. К вечеру того дня, через два часа работы с Фирхайфом, они подготовили все, чтобы включить ногу Аджелика Рахна в устройство. Платы-лепестки, вытянутые из ноги, были распяты на диэлектрической прокладке и аккуратно, точечно припаяны Фирхайфом к новым контактам. Проводки от внутренностей маленького человечка протянулись к устройству Хинты и назад, и два прибора, бесконечно разные по технике своего исполнения, срослись в странную химеру. Хинта выкрутил настройки на минимум и сказал, что теперь его можно подключать к сети гаража. Он думал, что это сделает Фирхайф, но тот поступил иначе – протянул контакты учителю.

– Не надо лишнего пафоса, – качнул головой Ивара. – Мы все равны, и любой из нас может это сделать. К тому же, не факт, что что-то получится.

– Нет, – горячо возразил Тави. – Ивара, пожалуйста. Это должен сделать именно ты. Дело не в равенстве, которого, кстати, нет. Дело в твоей истории. В твоем праве.

– Хорошо. – Ивара отложил терминал, встал и замкнул цепь. Как только он этот сделал, нога маленького человечка шевельнулась; крошечная стопа дрогнула и конвульсивно потянулась вверх. Это была судорога первой жизни. Все вздохнули восхищенно и испуганно. А потом Хинта в бесконечном удивлении уставился на свое устройство.

– Но там нет тока. Я еще не подаю в его ногу никакой энергии. Или я допустил ошибку?

Фирхайф взялся за тестер и проверил. На контактах дрожало значение между нулем и одной тысячной.

– Не понимаю, как можно на таких слабых токах управлять сервоприводами?

– Как в мышце человека, – сказал Ивара. – В нас же очень слабые токи, но все работает.

А потом случилось нечто еще более странное. Когда они попробовали снова, нога маленького человечка уже не шевельнулась. Она не шевельнулась ни единого раза больше, какие бы усилия они не прикладывали, чтобы повторно ее оживить.

В Шарту постепенно начинались приготовления к поездке на мемориал старого поселка. Расстроенный, вернувшийся домой после неудачного дня, Хинта застал свою мать за разговором с Фирхайфом.

– Отдохни, Лика, – мягко, увещевающее говорил старик. Хинта, показав Ашайте, чтобы тот вел себя тихо, замер у шлюза. – Впервые за годы ты действительно можешь себе это позволить. Не забирай детей домой, пусть еще поживут у меня. Они достаточно подросли, чтобы без тебя съездить на побережье. Ивара согласился за ними присмотреть. Я познакомился с ним в больнице. По-моему, он хороший человек. А ты знаешь, я в людях редко ошибаюсь.

Хинта понимал, что Фирхайф делает – он спасал их проект, их автономию, выкраивал им время. Кроме того, он был просто прав – Лика за последний месяц начала выглядеть почти как призрак; со времен большой болезни Хинта не видел мать настолько истощенной.

– Побудь одна, пока муж в больнице. Наслаждайся свободой, поживи для себя. У тебя, как и у любого, есть любимые маленькие развлечения. Можешь вспомнить, когда ты в последний раз ими занималась? Потом, когда Атипа поправится, ваша семья заново соберется вместе. И все будет как раньше. Но сейчас ты можешь просто отдохнуть. Да и к чему везти мальчиков домой, когда всего через несколько дней они уедут?

– Может, мне стоит поехать с ними? Но Атипа…

– Нет, нет, нет, – запротестовал Фирхайф. – Поездка – это заботы и усилия. Говорю же тебе: отдохни. Если ты так переживаешь за них, то знай, что они будут не только с учителем. Я тоже туда поеду. Хоть и не смогу все время быть рядом, но приглядывать буду обязательно.

И Лика сдалась: он ее убедил. Потом, когда они остались вдвоем, Хинта сказал ему за это спасибо.

На пятый день в гараже они все вместе обсудили перспективу поездки. У Тави возникли трудности.

– Мама поедет в кортеже Джифоя. Боюсь, между нами начинается новая фаза борьбы. Она до последнего будет пытаться затащить меня туда.

– И что нам делать? – спросил Хинта.

– Я смогу вырваться. Пока еще смогу.

Тем же днем Ивара предложил прибавить ко всем выходам устройства Хинты дополнительные делители.

– Так мы сместим диапазон работы твоего устройства до сверхслабых токов. Здесь возникают две проблемы. Во-первых, эти значения почти не будут отличаться от уровня наводок, которые есть во всех устройствах, особенно пока они находятся на расстоянии в несколько километров от Экватора. Во-вторых, у нас нет средств, чтобы регистрировать градации таких низких значений. То есть, мы ничем не сможем проверить работу твоего прибора.

– Но мой прибор сам сможет себя проверить.

– Только вот, если он ошибется или ты ошибешься, мы об этом не узнаем. Это слепой метод. Корпус Аджелика Рахна сделан из металла. То есть, пока он был цел, его внутренности были прекрасно экранированы, и он не получал наводок на свои внутренние устройства. Мало дать ему напряжение. Нужно сначала экранировать его, а потом дать ему напряжение. Сейчас на уровне сверхслабых токов в нем царит хаос. Мы должны побороть хаос, а уже после этого создавать систему.

– Будем подключать тело?

– Нет. Ногу, только ногу. Если своими действиями мы уже повредили ее, то у нас нет права разрушать все остальное – ценность его внутреннего устройства сравнима с ценностью твоего или моего внутреннего устройства. Сжечь его будет убийством. А учитывая то, что он единственный известный нам представитель своего рода, это уже геноцид. Мы не можем рисковать.

– Но его нога, возможно, сгорела, – заметил Тави.

– У нас нет выбора. Как бы ни слаба была надежда, мы должны попробовать подключить ее, и пока мы имеем право подключать только ее. В зависимости от результата нам предстоит решать, что мы будем делать дальше.

На шестой день работы Хинта доделал новый модуль, который понижал напряжение и силу тока в тысячу раз. Фирхайф сумел раздобыть сетчатые контейнеры, предназначенные для защиты уличной аппаратуры от наводок. Нога Аджелика Рахна была помещена в самый маленький из контейнеров, туда же уместился слаботочный модуль Хинты. На седьмой день они начали новый цикл тестов; долгие часы Хинта сидел и смотрел сквозь сетчатую стенку контейнера на золотистую стопу маленького человечка, каждую минуту ожидая и надеясь, что вот сейчас, наконец, она шевельнется. Данные со своего устройства он вывел на портативный терминал, что сделало процесс хоть немного наглядным: он мог наблюдать, как происходит перебор ключевых точек, как медленно ползут повышающиеся значения напряжения и силы тока. Это продолжалось, пока Хинта не ощутил, что начинает медленно сходить с ума. Он так долго смотрел на ногу Аджелика Рахна, так сильно хотел, чтобы она начала двигаться, что уже не мог отличить движение от отсутствия движения. Это было все равно, что наблюдать за часовой стрелкой на циферблате без цифр.

– Кажется, кажется, она немного согнулась, – бормотал Хинта. – Несколько часов назад его мысок был чуть ближе к верху контейнера.

– На сколько? – спрашивал Тави.

– На вот столько, – показывал крошечное расстояние Хинта.

Фирхайф посоветовал ему прекратить.

– Ничего не происходит. А если очень долго ждать, что неподвижная вещь сдвинется, то рано или поздно тебе начнет казаться, что ты это увидел.

На девятый день, придя в гараж, Хинта спросил у Ивары, что же им делать дальше.

– Ничего. Я не знаю, что еще можно сделать прямо сейчас. К тому же, я здесь сегодня ненадолго – пора собираться в дорогу, завтра поездка. Думаю, пришло время вернуть Аджелика Рахна в ячейку хранения. А тебе нужно прибраться в гараже, чтобы, пока нас здесь не будет, никто не нашел следов нашей деятельности – они стали весьма заметными.

– Но ведь его нога шевельнулась в тот первый раз! – почти закричал Хинта. – Дайте мне еще раз его подключить!

– В языке твоего любимого Притака была специальная редкая глагольная форма «брира». Ее использовали, чтобы сказать о событии, случившемся лишь один раз. Такое одинокое событие бывает в отношениях между людьми, когда враги на день становятся друзьями, в творчестве художников, когда вдруг появляется произведение искусства, стоящее в стороне от всех жанров и правил. Бывает оно и у ученых-экспериментаторов. Но если сделаешь ставку на повторение брира – потратишь зря недели, месяцы и годы.

Хинта выслушал его, тяжело дыша.

– Поэтому забудь. Это тот случай, когда «один раз» равно «ни разу». Мы потерпели неудачу. Наша борьба была достойной. Теперь время очистить мысли и перейти к другим вещам. И я хочу, чтобы ты получил удовольствие от грядущего путешествия, отдохнул. Но ты не сможешь этого сделать, если будешь снова и снова рваться в бой, который уже проигран.

В мрачной атмосфере они принялись разбирать свою импровизированную лабораторию. Хинта старался следовать совету Ивары, но почти все его мысли были об Аджелика Рахна, который отверг их усилия и остался мертвым.

Ранним утром дня всеобщей поездки в старый Шарту Хинта стоял на перроне тихоходного поезда и наблюдал, как его брат играет с Иджи. Рядом горбились груды герметичных чемоданов, поодаль шевелилась растущая толпа ожидающих. Фирхайф ушел осматривать состав. Тави и Ивара задерживались. День выдался тихий, безветренный, солнце только взошло, и его золотисто-розовая корона разливала свое великолепное сияние на половину небосклона. Эта красота проникала глубоко в сердце Хинты, но в мыслях он все еще перебирал события прошедшей недели. Из досадливых размышлений его вывел сигнал, предупреждающий о скором отбытии поезда. Его друзья опаздывали, и это заставляло нервничать.

Лагерь, обустроенный на руинах старого Шарту, заселялся в несколько этапов. Переезд на побережье длился весь день, и людям предоставлялась возможность самостоятельно выбрать для себя маршрут и транспортные средства. Кто-то ехал на джипах, остальные проезжали половину пути на тихоходном, сходили на станции рядом с колумбарием и от нее ехали на машинах, либо шли пешком, если были готовы прошагать около двадцати километров. Для тех, кто решался на пешую прогулку, вдоль всего пути были обустроены специальные места, где можно было снять скафандр, отдохнуть и перекусить.

Путешествие на джипах было не бесплатным: фермеры – обладатели личного транспорта в праздник занимались частным извозом, причем платить приходилось не за машину, а за каждое сидячее место. В итоге, поездка стоила дорого и неизбежно происходила в компании чужих людей. А потому Ивара и мальчики решили, что пойдут пешком. У них появился план – следовать значительную часть пути общим маршрутом, а потом свернуть на тропу, идущую вдоль Экватора, и пройти по ней ровно под тем местом, где когда-то располагался лагерь друзей Ивары. Идея была замечательной, но на такой поход требовался почти весь день, так что опоздание на текущий рейс тихоходного могло им все испортить: следующий отбывал из Шарту только через три часа.

Хинта уже собирался звонить друзьям, но те появились сами. Они пришли вместе – в скафандрах, сделанных по одному лекалу, столь похожие на отца и сына. Ивара был лишь на полголовы выше Тави. Еще издалека по их движениям Хинта понял, что они на ходу смеются какой-то шутке. Потом они тоже его увидели, и Тави показал знак «ан-хи», означавший, что проблемы с Эрникой улажены и все их планы на совместную поездку остались в силе. Вслед за ними ехал приземистый походный дрон Ивары. Хинта уже знал о существовании этой машины, но сегодня впервые увидел ее своими глазами. Дрон был желтый, с черными парапластиковыми гусеницами; над кузовом возвышалась гора поклажи, перетянутая крепежным тросом. Хинта включил ближнюю радиосвязь, но сразу поговорить не удалось – поезд уже был под парами, едва хватало времени припарковать дронов на грузовой платформе. Потом Ивара подхватил Ашайту на руки, и они бежали до головной пассажирской платформы, чтобы ехать вместе с Фирхайфом. Почти все места были заняты, но машинист придержал для них четыре передних кресла.

– Я уж думал, не успеете.

– Тави был просто невыносим, – посетовал Ивара шутливо, перекладывая груз ответственности на плечи своего опекуна. – Я думал, мне хватит одного чемодана, а он заставил упаковать три. Будто я снова переезжаю на другую сторону Экватора.

– Тот единственный чемодан, который ты собрал заранее, был доверху набит оборудованием, – ответил Тави. – Его хватило бы, если бы ты был роботом. Без зубов, которые надо чистить. Без щетины, которую надо брить. Без тела, которое нуждается в одежде. Без желудка, который нуждается в еде. Без легких, которые нуждаются в воздухе. Что я забыл упомянуть?

– Если бы я был робо-хару, я бы, вероятно, не взял запасную батарейку, и все закончилось бы столь же плачевно. Но если серьезно, три чемодана – это действительно много. Я раньше ездил в короткие поездки с двумя – один с оборудованием, другой с вещами.

– Мог быть и один чемодан с вещами. Но я же еще не научился… Мне сложно просчитать, что тебе нужно, а что нет. И у нас не осталось времени уложить вещи, пришлось пошвырять их, как попало. Кто присматривал за тобой в Литтаплампе? Ты же и тогда не мог собирать свои чемоданы сам. Даже вне приступов ты наверняка звал кого-то, чтобы этот человек проверил тебя.

– Разные люди. Как правило, наемные. В последние годы это делала одна добрая женщина. Она была младшим техником, занималась хозяйством в историческом корпусе университета Кафтала: дроны-уборщики, лифты, мебель, другие маленькие, но нужные дела. Сначала я договорился с ней, что она будет проверять мое состояние, когда я прихожу на работу. Позже я нанял ее, как сиделку. Потом она попросила, чтобы я подтянул ее сына для поступления в университет – не Кафтал, менее престижный. Когда парень получил стипендию, она отказалась брать с меня деньги и просто присматривала за мной до самого моего отъезда. – В голосе Ивары прозвучало тепло, но не такое, с каким он говорил о своих погибших друзьях.

– Вы с ней были близки? – спросил Фирхайф. Хинта ощутил какой-то взрослый подтекст в этом вопросе.

– В каком-то смысле, в некоторые моменты. Ведь есть доля интимности в уходе за любым больным. Но мы не могли общаться, как равные. Она была на десять лет старше, расцвет ее жизни уже миновал. Она не могла стать моим учеником. А дружба равных и ученичество – это, наверное, единственные формы общения, которые мне по-настоящему доступны.

Шарту остался позади. Тихоходный плыл над зелено-желтыми полями.

– Я боялся, что ты опаздываешь из-за матери, – сказал Хинта. Тави кивнул.

– У нас с ней был разговор. Не сейчас, вчера, поздно вечером. Она украла четыре часа моего сна: два часа мы ругались, и еще два часа после этого я не мог успокоиться. Но видимо, эта битва зарядила меня такой энергией, что я до сих пор не чувствую недосыпа.

– Я думал, она попытается остановить тебя в последний момент.

Тави качнул головой.

– Вечерний разговор был исчерпывающим. И боюсь, последним. Потому что он был первым нашим честным разговором за все эти месяцы. Мы выложили все карты на стол. Я признался ей, что знаю. – Хинта посмотрел на спину сидящего впереди Фирхайфа. Тави перехватил его взгляд. – Здесь нечего больше скрывать. У меня будет брат. Его отец – Джифой. Мама собирается подписать с ним брачный контракт до того, как родится ребенок, то есть в течение полугода.

– Значит, слухи не врали, – пробормотал Фирхайф.

– Какие слухи?

– Обычные толки-кривотолки-пересуды. О том, что Эрника Руварта ведет себя в совете так, будто у нее вдруг стало в три раза больше власти. И о том, что она скупает в поселке недвижимость.

– Я не знал. По крайней мере, про недвижимость.

– Но это так. Она даже кое-кого разорила ради своих дел. Поговаривали, что она пыталась купить куврайм. Люди гадали, откуда у нее деньги. Версий было две – наследство из Литтаплампа и деньги Джифоя. Я думал, ты об этом знаешь больше остальных, но хранишь ее секреты.

– Нет. Возможно, я оказался одним из последних, до кого дошли эти новости. Теперь я все вижу. Мой главный вопрос вчера к ней был: «Твоя ли это воля, мама? Он заставил тебя, или ты сама захотела?» Она ответила мне, что, во-первых, Джифой – человек чести и ни к чему не принуждает женщин, а во-вторых, что она – не из тех женщин, которых можно к чему-либо принудить. Она была такой гордой, такой бешеной в тот момент! Я все неверно себе представлял. Я думал, она будет такой же, как его прежние жены. Но она будет другой. Она не простушка из фермерской семьи. Она стоит самого Джифоя. И она хочет власти. Я уже даже не знаю, кто из них двоих в последнее время ведет. Может, это мама истинный автор его последней патриотической компании. Только вот ей не везет: ее планы порчу я, землетрясение, «Джиликон Сомос». И кто знает, какая еще вещь в самое ближайшее время испортит ей планы. А такая вещь обязательно появится. – Тави повернулся к Иваре. – Я начинаю понимать, какими были отношения между тобой и твоим братом. Вы вместе мечтали. Но извод этих мечтаний оказался очень разным: один из вас захотел стать героем, другой – правителем. С того момента, как мама ударила меня по лицу, я думал, что наше с ней общее прошлое – ложь, что она как будто не читала вместе со мной всех тех легенд, не смотрела всех тех ламов. Но нет, она читала и смотрела, она, как и я, многое находила в историях о войне. Даже образ Джилайси увлекал ее, только с другой стороны. Она видела в нем другие возможности. Я зря боялся, зря корил себя: моя темная сторона вне меня – и это моя мама. Как и твоя, Ивара, темная сторона вне тебя – и это твой брат.

– Не совсем так. Моя темная сторона – это мой брат, да, но он и во мне. Твоя темная сторона – тоже в тебе, даже если она еще и напоминает тебе твою мать. В этом проблема семьи, радость и горе любви – все они в нас, а мы в них. Мысли, влечения, решения никогда не принадлежат отдельным людям, они всегда влияют на тех, кто рядом. Ты борешься, но во время борьбы противник проникает в тебя. Ты побеждаешь, но он остается в тебе, а ты остаешься в нем. Если борьба была особенно острой, и при этом не аморальной – тогда вы остаетесь друг в друге, как голос совести, как знак сомнения в собственной чистоте и непогрешимости. И это сомнение будет справедливым, потому что чистых воль и непогрешимых людей нет. Воли людей все время смешиваются между собой. Отдельны только наши тела.

– А моей темной стороной был отец, – неожиданно сказал Фирхайф. – Когда он напивался, он приказывал мне надеть скафандр, выводил из дома, ставил на скалу над морем – так близко к краю, что камни сыпались из-под ног – и заставлял так стоять. Иногда часами. А сам ходил за спиной и нес всякую чушь. В девять лет я прыгнул вниз, чтобы это прекратилось. Повезло: отделался переломами ног. С тех пор он больше так не поступал. Став постарше, я поклялся, что никогда не буду жесток с детьми. Думаю, у меня получилось. Все проходит; рана превращается в шрам, шрам становится меньше. Потом о нем почти не вспоминаешь. Но нужно четверть века, чтобы почти перестать вспоминать.

Хинта, конечно же, не слышал этой истории раньше, как не знал и об обстоятельствах развода Фирхайфа с женой, и о страхе, который тот пережил, пока хранил у себя Аджелика Рахна. Было так сложно представить, что этот шутливый, добрый, уверенный в себе человек прошел через такие беды в своей жизни. Но он был здесь, привычно вел поезд. И это означало, что раны действительно заживают.

Некоторое время они молчали. Все сказанное крутилось и повторялось у Хинты в голове, и постепенно там выкристаллизовался вопрос. «А где же моя темная сторона? Кто моя темная сторона? Неужели отец? Но он никогда не был со мной жесток, и между нами не было борьбы. Он не калечил мне тело или душу. Я лишь изредка содрогаюсь от отвращения, когда нахожу в себе его худшие черты: слабость, трусость, глупость, желание приспосабливаться, стремление быть в стороне. Но кто, если не он? Неужели Тави? Ведь именно с ним я чаще всего спорил о сложных вещах, с ним дольше всего боролся. Но ведь он мой лучший и единственный друг. И хотя были дни, когда я его ненавидел, но, в конце концов, мы остались вместе. Мы не стоим по разные стороны баррикад, как он со своей матерью, или как Ивара со своим братом. Но если это не Тави… Неужели моя темная сторона – Ивара? Хотя нет. Это уж совсем глупо. Он лучший из людей, кого я знаю. Так, может быть, моя темная сторона – Круна? Вот его я по-настоящему ненавижу. Но и здесь не то. Мы не расставались, не спорили, не уходили в разных направлениях от одного начала. Мы всегда были врагами, Шарту сделал нас врагами; из-за негласных законов поселка мой брат всегда был мишенью для чужих издевок. Мой брат… Но он точно моя светлая сторона, а не темная. Сколько раз он утешал меня, сколько раз я утешал его? Тогда, может, у меня вовсе нет темной стороны? Или она есть, но нет человека, который бы ей соответствовал? Или… или я сам чья-то темная сторона, и именно поэтому нет никого, кто был бы ею для меня?»

Последняя мысль ранила Хинту. Где-то рядом дремало заглушенное и полузабытое чувство вины. А он не хотел испытывать вину. Он уже привык ощущать себя правым, спорить, нападать. И потому он не решился озвучить свои вопросы и сомнения. Мимо проплывали залитые солнцем поля, в нескольких местах были видны серьезные последствия землетрясения – трещины в земле, места, выгоревшие из-за разливов магмы. На повороте монорельса мальчики изо всех сил вывернули головы, чтобы увидеть оставшийся позади Шарту. Хвост поезда изгибался синей лентой; поселок был уже так далеко, что превратился в пестрый штришок в море золотисто-зеленых фратовых полей. И Хинта нащупал другую тему для разговора.

– Я помню, как мы ехали этой дорогой в прошлый раз, на погребальную церемонию. Тогда была бурная ночь. Поля тонули во тьме. Тьму разрывали молнии. Хлестал дождь. И разговоры были о мире мертвых.

– А теперь они о ранах живых, – сказал Тави.

– Будем заходить в колумбарий? – спросил Ивара. – Хинта, у тебя ведь есть предки, который жили в старом Шарту? Кто-то из них наверняка погиб от цунами.

– В колумбарии у меня только бабка по материнской линии. Она умерла от болезни за год до цунами. Дед и бабка по отцовской линии похоронены в скале, которая раньше стояла на территории их фермы. Много лет назад эта земля перешла к другим собственникам. Мы с отцом один раз туда ездили. А от цунами из всего старшего поколения моей семьи погиб только дед по материнской линии. Его смыло в море, тела не нашли, а средств, чтобы хоронить пустые саркофаги, не было. Он так и остался без погребения. Но я бы зашел в колумбарий.

– Он сильно пострадал во время землетрясения, – вмешался Фирхайф. – Вы не знали? Вся та часть зала, где ледник становится толще, закрыта. Часть мемориальной стены разрушена, многие саркофаги упали. И газ перестал идти из-под земли. Придется нам в Шарту менять традицию погребения. А ведь прежняя была очень красивой! Но зайти можно.

Хинта и Тави переглянулись – оба подумали про Вечный Компас.

– Надо зайти, – решил Тави. – Хоть там и нет моих мертвых, но пусть мое уважение будет с мертвыми Шарту.

– Так тому и быть, – заключил Ивара. – Раз мы успели на поезд, времени должно хватить на все.

Через несколько минут поезд замедлил ход и начал втягиваться на станцию. Друзья тепло попрощались с Фирхайфом. Старик пообещал, что приедет на руины старого поселка, но не сейчас, а позже, ночью или ранним утром следующего дня.

Приблизившись к колумбарию, они поняли, о чем говорил Фирхайф: землетрясение обрушило почти все нерукотворные арки, ранее обрамлявшие вход в грот. Никто не занимался уборкой упавших камней, и оттого дорога стала почти непроходимой.

– Я подожду здесь, – сказал Ивара, – с роботами и Ашайтой. А вы можете пробираться дальше.

– Спасибо, – поблагодарил Хинта, и они с Тави углубились в нагромождение валунов. Люди здесь уже ходили, среди камней вилась тропинка, впрочем, не слишком утоптанная – рыхлый грунт и острый щебень. Отдавая дань уважения мертвым, мальчики перестали разговаривать. Они молча преодолевали препятствия, пока не оказались под растрескавшимися сводами грота. Все здесь стало другим – огни больше не озаряли подземелье, тонувшее в сумраке, свет проникал только от входа. На краю подиума сидел мортейра, черный хранитель разрушенного склепа. Хинта поклонился ему, Тави последовал его примеру.

– Не ходите за флажки, – предостерег мортейра по громкой связи. Его измененный голос был все еще величественным, но уже не таким мощным, как на погребальной церемонии. Они прошли дальше, до линии флажков. Лишь краешек ледника был доступен здесь, и они, по традиции прикоснувшись к нему, тут же распрямились и начали вглядываться в окружающий мрак. На сводах грота почти не осталось минеральных отложений: все они откололись и упали вниз. Целые ряды саркофагов выпали из ячеек и разбились; по полу ровным слоем стелился серо-черный прах, особенно четко заметный на фоне льда. Но пострадали не только саркофаги – сами ячейки были разрушены, и дарохранительницы тоже. Из них высыпалась красивая церемониальная рухлядь, местами были видны вещи, которые родственники сочли нужным отдать своим мертвым: устаревший портативный терминал, пожелтевшая от времени губка фрата. Сколько ей было лет? Какого года это был урожай? Еще из одной дарохранительницы высыпались статуэтки героев вперемежку с боевыми патронами. В глубине грота, за флажками, перекрывая обзор части пещеры, лежала рухнувшая опорная колонна.

– Ты видишь погребение родителей Дваны? – спросил Тави.

– Да. Смотри, вон оно. Как странно.

То, что открылось, действительно выглядело необычно. В нескольких местах от стен и потолка откололись особо крупные валуны. Падая, эти глыбы разнесли все на своем пути. Но саркофаги родителей Дваны остались целы и стояли нетронутыми в своих нишах, а по сторонам от них все было сметено обвалом.

– Это компас, – сказал Тави. – Это он уберег их. Я не могу быть на сто процентов уверен, что он может вернуть к жизни. Но я точно уверен, что он спас это место. Пещера опускается в глубину. Какое же чудо должно было случиться, чтобы сюда не проникла магма, и не вышла та фиолетовая дрянь?

Через несколько минут в пещеру добрались другие люди с поезда. Они все останавливались и пораженно смотрели на разоренные погребения своих предков. Мальчики, уставшие от тьмы склепа, вернулись назад, на солнце, в человеческий мир. Там Тави, не называя имени Дваны, сообщил Иваре, что компас лежит именно здесь, и рассказал о чуде сохранившихся саркофагов.

– Может ли он такое делать? – спросил Хинта.

– Пойдемте. Нам предстоит дальний путь. По дороге я как раз хотел рассказать вам свои новые мысли. Возможно, в них будет ответ на этот вопрос.

– Хорошо, – обрадовался Тави. Они зашагали по проселку, словно вырезанному в толще фратовой губки – с обеих сторон их обступили пористые стены. Выше фрата к небу тянулись треупсы; при каждом порыве ветра с них летела яркая желто-зеленая пыльца, от которой над полями и плыл этот особый, сверкающий туман-марево. Раз в десять минут мимо проползали аграрные дроны. На горизонте белой точкой было видно фермерский хутор, подготовленный в качестве первой станции для отдыха путников.

– Когда я увидел Аджелика Рахна, – сказал Ивара, – моей первой ассоциацией стал Образ. Но я слишком увлекся исследованием деталей узора. Это был легкий путь, и он увел нас немного в сторону.

– Ничего себе легкий, – сказал Тави.

– Да, легкий, потому что заниматься деталями всегда проще, чем удерживать в уме целое. Находка моих друзей оказалась бесконечно богатой – любая крошечная часть Аджелика Рахна способна соблазнить ученого. Если однажды маленький человечек станет всеобщим достоянием, то уже очень скоро кто-нибудь не постыдится посвятить диссертацию лишь одному завитку растительного узора на его левом виске. Другие напишут об устройстве сервоприводов в его ногах, третьи – о законах внутренней организации интегральных схем, четвертые – о спектральных параметрах кристаллов на его печатных платах… Я тоже попал в эту ловушку, потому что мне не чужды все слабости ученых. Все мое внимание уходило на те вещи, которые были у меня перед глазами.

– Но ведь вы с Тави не напрасно делали всю свою работу? – спросил Хинта.

– Нет, не напрасно. Все, что мы нашли, оказалось полезным – но по иронии, я сумел подобрать истинный ключ ко всему этому только тогда, когда нам пришлось прерваться и мое внимание, наконец, оказалось свободно. Это произошло вчера днем. Мы свернули нашу лабораторию, я вернулся домой, поел под присмотром Тави, остался один, начал собирать чемодан... И в этот момент мне в голову пришла одна простая мысль.

– Какая?

– Терпение. Прежде чем я подойду к сути, мне бы хотелось прояснить один немаловажный лингвистический вопрос. Мы говорим «Образ», и для нас это слово исполнено определенного смысла даже вне контекста мифологии. К примеру, мы понимаем, что «образы» наших друзей и близких хранятся в нашей памяти. Мы понимаем, что «образ» и «облик» – это почти синонимы, но при этом видим разницу между ними.

– Образ всегда связан с идеализацией? – предположил Тави.

– Верно. Облик принадлежит самой вещи. Образ – это ее проекция где-то еще: в мыслях, в памяти, в тексте, в творении художника. Образ можно отделить от вещи. Он может принадлежать множеству. Например, мы скажем, что люди некоей культуры имеют свой «образ мышления».

– А какое это было слово в Джидане?

– «Ахана». В наших устах оно звучит грубовато. Но изначальные носители языка произносили его легко, почти как вздох. Оно означает массу вещей: лик, подобие, начало…

– Ахана, – попробовал на вкус Хинта.

– Выходит, «образ» – весьма точный перевод, – оценил Тави.

– Кроме одной мелочи. Еще «ахана» говорили про оригинал, с которого делаются реплики – в случае, если речь шла о предметах вроде Вечного Компаса. В нашем языке мы бы сказали уже не «образ», а «образец». Там такой границы нет, и будет употреблено одно и то же слово. И вот теперь мы доходим до моей мысли. Я предположил, что могут существовать старинные тексты, в которых слово «Ахана», написанное с заглавной буквы, используется не для обозначения того Образа, который вышел из лучезарного центра вселенной, а для обозначения того образца, репликами которого были представители народа Аджелика Рахна.

– То есть, получается, – сказал Хинта, – что если мы скажем «народ образа», будет непонятно, какой смысл мы в это вкладываем? Это может быть народ по образцу первого Аджелика Рахна, а может быть народ самого Великого Образа?

– Именно. Ты привел сейчас отличный пример. И самая большая путаница могла бы начаться, если бы оба эти значения использовались в текстах двух очень близких групп людей, которых затем все прочие начали принимать за единую секту, в то время как сект могло быть по меньшей мере две, и поклонялись они двум разным Образам.

– Но здесь возникает и другая возможность, – возразил Тави. – Ведь может оказаться, что кто-то не признавал разницы между этими значениями, потому что видел мифический вселенский Образ в реальном лице Аджелика Рахна. И тогда это снова была бы одна и та же группа людей, имеющая одну общую систему представлений.

– Да, – ничуть не смутившись, согласился Ивара, – это тоже верно. Это даже более простой вариант. Но пока нам придется рассматривать все варианты вместе.

– Полагаю, после появления этой гипотезы чемодан был забыт?

– Увы, так и было. Я продолжил его укладывать только глубокой ночью. Практически все время с обеда и до позднего вечера я листал источники.

– Это объясняет наши утренние трудности. Но они, в сущности, ничтожная плата за прорыв в нашем деле.

– Прорыв, несомненно, есть. До сих пор мне казалось, что я неплохо помню весь корпус текстов, посвященных Образу. Но вчера, когда я снова в них заглянул, я почти сразу заметил кое-что, чему раньше никто и никогда не придавал большого значения: есть две разные традиции, два разных способа говорить об Образе.

– Их различает дистанция? В одной образ – далекий метафизический символ, а в другой он присутствует здесь, рядом, на Земле?

– Близко, но все немного сложнее. Поэтому сначала я бы предпочел сказать о том, что эти традиции роднит. В каждой из них об Образе рассуждают как о философском принципе и как об одной из метафизических сил, конституирующих устройство вселенной – в этом смысле дистанция одинаковая. В каждой говорится, что Ахана повлиял на облик всех или почти всех живых существ во всех или почти всех мирах. В каждой упомянуто, что Образ приходил, приходит и будет приходить в мертвые или полуживые миры, дабы исполнить их содержанием и жизнью.

– И в чем же тогда разница? – не выдержал Хинта.

– В каждой из них появление человека возводится к Образу – а разница в том, как именно Образ приходит. В каждой из традиций говорится, что Образ сейчас воплощен на Земле, и что этим воплощением является человек. Но одна традиция утверждает, что Образ снизошел прямо в качестве человека. А другая традиция утверждает, что Образ снизошел на Землю, чтобы сделать людей подобными себе. И вот это уже похоже на то, о чем сказал Тави. Образ в любом случае распространяется по вселенной, меняя ее обитателей, давая им свое лицо. Но во втором случае он делает это как бы во плоти.

– Интересно, – пробормотал Тави. – Получается, если все это правда, были те, кто верил, будто мы – творение Аджелика Рахна, а не наоборот?

– Лишь отчасти. Религия Джидана утверждала, что мы – творение богов. Народ богов называли алилайла радиджа – в отличие от людей, адана риса. По легенде, они явились сюда с первым порывом звездного ветра, чтобы принести жизнь в наш мир. Тем самым они исполняли волю сияющего центра вселенной. Поэтому в определенной мере мы – творение самого первоисточника света и жизни. Еще, в какой-то мере, мы обязаны своей жизнью звездному ветру и всему устройству вселенной. Сектанты, верившие в Образ, не спорили с религией Джидана в ее основных постулатах. Они лишь дополняли ее своими еретическими подробностями и уточнениями. То есть, если они подразумевали под Образом именно Аджелика Рахна, то выходит, что те вмешались на определенном этапе, чтобы дать людям нечто важное. А если они верили в далекий Образ, то выходит, что он сам проник в людей, пока боги нас творили, поскольку боги были покорны воле лучезарного центра вселенной, от которого происходил Образ.

Хинта тряхнул головой, пытаясь все это в нее вместить.

– А может все-таки быть так, что верно и первое, и второе? – спросил Тави. – Образ вошел в людей еще в эпоху творения, но затем явился сам, чтобы изменить людей еще раз? Я настаиваю на этом по двум наивным причинам. Первая: наши лица похожи на Образ. А это значит, что либо мы были созданы по подобию Образа, либо миф об Образе появился специально, чтобы объяснить нас и именно нас. Вторая причина – мне хочется, чтобы твоя гипотеза была не пустой, а для этого нужно верить, что Аджелика Рахна действительно упомянут в качестве Образа, явившегося ради вмешательства в жизнь людей. Вот и получается, что наилучший для меня вариант – это когда верно все в целом.

– Хорошая позиция, – в голосе Ивары прозвучала улыбка, – и, знаешь, я сейчас сопоставляю в уме еще кое-какие вещи и начинаю склоняться к мысли, что ты прав. Но обо всем по порядку. Было несколько фрагментов, которые проще зачитать, чем пересказывать.

Он извлек из кармана портативный терминал.

– Ты можешь читать на ходу? – удивился Хинта.

– Я часто так делал во время прогулок по паркам Кафтала. Это несложно, если идешь по прямой, и еще проще, если с тобой два спутника. Вот, например, один из сохранившихся фрагментов писаний Тиджа Талилуна: «Особенная трудность при общении с Образом состоит в том, что язык Образа изначально письменный, в то время как наши земные языки изначально устные. Говорить мы учимся во младенчестве, писать же начинаем много позже. Образ ощутил потребность говорить лишь после знакомства с нами. Верно ли, что лишь он менял нас? Или мы меняли его так же, как и он нас?»

– Ого, – прошептал Тави, – а ведь в той первой сказке, из которой мы узнали об Аджелика Рахна – в ней человечек был нем и изъяснялся только жестами!

– Да, так и есть. Здесь может быть связь. Но я бы не хотел сейчас об этой сказке вспоминать. Мы уже ушли от нее бесконечно далеко. Как я уже говорил, само используемое нами название Аджелика Рахна пришло из закрытой субкультуры алхимиков. Если немногочисленные представители малого народца скрытно существовали на протяжении веков, то могло так случиться, что совершенно разные люди через случайные промежутки времени сталкивались то с одним, то с другим из них. И каждая группа людей понимала бы эту встречу по-своему. Так и получилось, что у одной вещи появилось много разных имен, а вокруг нее – много разных слухов, измышлений, легенд, верований. Это меня больше не удивляет. Мог быть ученый из того века, который нашел одного Аджелика Рахна и каким-то образом сделал его своим другом или слугой. Этот ученый выдал маленького человечка за свое собственное творение. Возможно даже, он сделал это из наилучших побуждений, дабы защитить тайну от плохих людей. Так появилась эта сказка. Но она – лишь одна из множества вешек в этой огромной истории. В зачитанном мною фрагменте меня больше интересует другое. Задайтесь вопросом, какие разумные существа могут прийти к письменности прежде, чем к устной речи? Какие разумные существа мыслят текстом?

– Робо мыслят кодом, – сказал Хинта. – То есть, это подыгрывает гипотезе о том, что в роли Образа выступали именно Аджелика Рахна!

– Да. Я нашел еще немало фрагментов, которые косвенно подтверждают мою догадку. «Образ проповедует о самом себе и учит нас самому себе, подобно тому, как совершенный инструмент сам ложится в руку человека и учит эту руку, готовит ее к тому, чтобы она владела им». И вот еще: «Образ не знает той воли к власти, которая столь свойственна людям. Наоборот, он готов служить и быть орудием в чужих руках. Он – учитель, не ведающий притязаний на ученика, полубог, готовый быть рабом. Но все его могущество иссякает, если направить его во зло. Отказывая нам в одних делах и подчиняясь в других, он учит нас большему, чем мог бы научить, приказывая».

– До сих пор эти фрагменты понимались метафорически? – спросил Тави.

– Да. Позже их включили в новую канву: те, кто век спустя интерпретировал эти тексты, сочли, что здесь Образ выступает в роли лучшей части нашей природы, а не в роли самостоятельного существа или народа. И надо признать, такая трактовка тоже очень красива…

Скоро они добрались до первой большой остановки на своем пути, которую видели еще издалека. Это был хутор многолюдного и преуспевающего фермерского клана Рафара. Шесть жилых домиков, обшитых светло-серой облицовкой, выстроились в неровный полукруг. Скрипучие колеса ветряных электростанций вяло вращались, улавливая слабый ветер. Лишенные окон хозяйственные постройки сгрудились в хаотичный комплекс. Выше всех остальных конструкций поднимался желтый конвейер старого элеватора. Чуть поодаль, поблескивая на солнце бахромой битого стекла, ждали ремонта пострадавшие от землетрясения теплицы. Поля фрата подступали вплотную к зданиям. Для гостей на территории Рафара был развернут и обустроен павильон в форме двух смежных куполов. Конструкция поддерживалась за счет воздуха, нагнетаемого компрессорами в мягкую толщу стен; процесс подкачки не прерывался ни на минуту, а оттого казалось, что павильон дрожит, как сброшенное с ложки желе.

Встречал гостей сам Хейза Рафара. Глава клана, глубокий старик, давно не способный ходить, он восседал в самодельном инвалидном кресле, представлявшем собой нечто среднее между боевой танкеткой и троном тирана. Иссохшее тело Хейзы тонуло в огромном рекреационном скафандре, срастающемся трубками с внушительной спинкой кресла. Сиденье было установлено на гусеницах шире и мощнее, чем у дрона Ивары. По сторонам от кресла торчали шесть механических рук, две из которых заканчивались пулеметами.

– Самомнение, да? – спросил Ивара, когда Хинта объяснил, кто перед ними.

– Отличительная черта всех преуспевающих фермеров, – сказал Хинта. – А Рафара преуспевают. В отличие от многих, они не враждовали с Джифоями. Вместо этого они еще полвека назад признали за Джифоями первенство и начали сдавать тем свою землю. В результате, вся земля Рафара по-прежнему принадлежит Рафара, их дети работают бригадирами у Джифоя, плюс они получают хорошие деньги за аренду – возможно, имеют с этого больше, чем сами могли бы заработать на своих полях.

Рядом с механическим троном на опрокинутых бочках сидели детишки-прислужники, наверное, внук и внучка, немногим старше Ашайты. В обязанности малышей входило подавать Хейзе банки с напитками и развлекать его игрой в настольный кипок. На глазах у путников третий ребенок вынес из дома дополнительный поднос с внешним питанием для скафандра старика.

– Он пьет кувак? – пригляделся к банкам Ивара.

– Праздник же, – сказал Хинта. – На побережье тоже некоторые напьются. А для Рафара этот день – именно праздник. Они даже выиграли, когда старый Шарту был разрушен. Их хутор тогда не пострадал и не сдвинулся с места, он стоит там же, где и век назад.

– Пьяный человек на машине, которая сама по себе оружие. Опасное сочетание.

– А знаете, – сказал Тави, – возможно, Джифой еще не худший из всех.

Потом им пришлось перейти на громкую связь, поскольку старик приветственно воздел к небу одну из своих механических рук.

– Каждый в этот скорбный день получит в моем доме приют и еду, как это было в день катастрофы, когда моя семья накормила всех нуждающихся и многим дала кров, – прокаркал он. – Своих робо оставляйте вон там.

Лязгнув своими чудовищными робо-суставами, он указал на площадку рядом с павильоном. Его лицо желтело за стеклом скафандра, взгляд, хоть и заплывший, был острым, словно он выискивал повод, чтобы поругаться с кем-нибудь из проходящих мимо паломников.

Ответив старому Рафаре формальными приветствиями, Ивара и мальчики прошли в шлюз надувного павильона. Внутри, словно затянувшийся звук декомпрессии, стоял натужный шум искусственного ветра, тяжело колыхались своды из мягкого парапластика. Окон в павильоне почти не было, но света хватало: солнечные лучи матовым сиянием проникали прямо сквозь стены. Хинта невольно подумал, что так же, должно быть, выглядел дневной свет на верхних ярусах древних подледных городов.

В павильоне было человек десять: на диванчиках отдыхала семья с тремя детьми, а за прилавками хозяйничали женщины разных возрастов – должно быть, младшие дочери и старшие внучки Хейзы. В отличие от старика, эти женщины казались милыми. Впрочем, бесплатно они предлагали только воду и дозаправку воздухом; еда и напитки стоили втридорога. Торговля шла не только съестными припасами: фермерши предлагали купить у них безделушки, лекарства, и даже мелкий инструмент, а еще бумажные фонарики из тех, что пускают по воде в память о мертвых.

Говорить в павильоне было неудобно, а потому они просто посидели, отдохнули от скафандров, выпили воды и отправились дальше.

Когда скрипучие ветряки остались далеко позади, Ивара снова достал свой терминал.

– Вот еще один фрагмент. Автор неизвестен, время написания – под сомнением, и текст не вошел в корпус основных писаний об Образе. То есть, даже сами сектанты считали его еретическим. В результате, мало кто его исследовал – ученые склонны игнорировать те вещи, которые лежат вне известных традиций и схем. Но для меня этот текст стал одной из лучших зацепок. Я не начал с него только потому, что хотел показать последовательный путь, который проделал в своем исследовании на тему Образа. Теперь читаю: «Звездный ветер разносит по вселенной золотые семена. Образ рождается из них, подобно тому, как деревья вырастают из своих семян. Но, в отличие от растительных семян, семена Образа свободны в своей природе. В зависимости от мира и от эона, они могут дать очень разные всходы, могут потратить разную часть себя на явление Образа. Иную же часть они могут обратить в дары, сопутствующие Образу. Поэтому Образ всегда оснащен и вооружен для встречи с новым миром. И так происходит, что Образ всегда имеет возможность заслужить любовь иных».

– Это же может быть разгадкой всех растительных узоров! – догадался Хинта.

Тави отреагировал иначе.

– Можно, я своими глазами перечитаю этот текст?

Ивара передал ему терминал. Некоторое время они шагали молча. Чтобы не упасть, Тави положил руку Хинте на плечо.

– Да, – отрываясь от терминала, произнес он, – это может быть разгадкой растительных узоров. Но что это за всходы, что за дары, что за иные? Признаюсь, этот кусочек текста поразил и заинтриговал меня. Но мне кажется, он порождает больше вопросов, чем ответов. Разве не так?

– Да, так и было бы. Но у меня сразу появилась идея, как разгадать часть его загадок. И здесь мы подходим к ответу на тот вопрос, который вы мне задали, выходя из колумбария: вопрос о том, на что способен Вечный Компас.

– И в чем же связь? – спросил Хинта.

– В золоте. Ведь вы оба часто говорили о том, какое сходство есть между Вечным Компасом и Аджелика Рахна.

– Не сходство, – смутился Тави. – Просто оба эти предмета сложнее всех приборов, которые мы знаем здесь, в Шарту. Но они очень разные. Аджелика Рахна в тысячу раз сложнее компаса.

– Может, и так. Но сложность – это тоже признак. Если два предмета выделяются на фоне других своей сложностью, то это будет своего рода сходством. Кроме того, разве не похожи они по своей стилистике? Оба с гравировками, изготовлены из редких благородных металлов, способны не меняться в веках, оба до сих пор превосходят то, что может представить себе обычный человек…

– Да, это так.

– И причем же здесь золото?

– Тоже редкий металл? – предположил Хинта.

– Золото упомянуто во фрагменте, – сказал Тави.

– Вопрос был риторическим, но вы оба правы. А особенно прав Тави. Читая фрагмент, я вспомнил, что в Джидане было принято различать два уровня техники. Эти уровни так и назывались: золотой и серебряный. Право пользоваться вещами золотого уровня принадлежало не всем. Такие вещи проходили специальную регистрацию. В армии доступ к ним зависел от звания, в гражданской жизни – от наличия специальной лицензии.

– Я слышал об этом, – сказал Тави, – и может, это даже мелькало в ламах. Хотя не припомню ни одного лама, который был бы специально посвящен вопросам джиданской техники. Вот о технике Притака ламы снимают с завидной регулярностью.

– Ту же терминологию до сих пор используют мастера ручной работы, занимающиеся изготовлением реплик. Начинающий мастер считается вошедшим в цех, когда ему вручают серебряный сертификат. И есть золотой сертификат. Он настолько редкий, что, к примеру, университет Кафтала – а это богатая и влиятельная организация – не мог запросто нанять для себя мастера. Пришлось встать в очередь, и несколько наших музейных экспонатов ждали ремонта десять лет. Я был студентом, когда мастера вызвали. А когда он, наконец, соизволил сделать свою работу, я уже успел стать профессором.

Хинта тихо вздохнул от зависти.

– И вот я задался вопросом: какими должны быть дары золотого семени?

– Золотыми, – сказал Тави.

– Именно. Что, если у всех вещей золотого уровня есть какой-то единый исток? Что, если все они происходят из того же семени, из которого и Аджелика Рахна? Что, если в том фрагменте под «иными» имеемся в виду мы, люди? Аджелика Рахна приходят к нам оснащенными, вооруженными и несущими дары, и все это – оснащение, вооружение, дары – все это техника золотого уровня, созданная как для самих Аджелика Рахна, так и специально для людей?

– А в каком смысле они вооружены? – спросил Хинта. – Они же вроде против насилия и готовы бороться за жизнь каждого человека.

– Так было в сказке. Нам еще только предстоит узнать, какими они были по-настоящему. Впрочем, я не верю, что они были злом и несли агрессию. Вооружение – понятие растяжимое. Например, шахтеры называют вооружением свои машины для проходки породы.

– А какие вообще бывали вещи золотого уровня? И с каких пор они существуют? Ведь есть еще одно распространенное применение для прилагательного «золотой». Мы говорим «Золотой Век» о времени до войн и Великой Катастрофы. Неужели эти вещи…

– Да. Судя по всему, эти вещи появились именно тогда – очень давно.

– Тогда мы ошиблись с датами? – внезапно сломавшимся голосом спросил Тави. – Нашему Аджелика может быть тысяча или полторы тысячи лет?

– Тысяча или полторы тысячи лет может быть первому представителю малого народца, если тот еще существует. И то только при условии, что наши выкладки верны. А тот человечек, которого нашли мы, вероятно, все же моложе. Он может быть репликой, созданной его собратьями или даже искуснейшими из людей. Но Хинта спрашивал, какими вообще бывают вещи золотого уровня, и я хочу вернуться к этому вопросу. – Ивара снова поднял терминал. – Итак, на исходе войны в Лимпе жил один весьма неоднозначный человек. Звали его Сабриша Вола, и он считал себя великим историком. Однако все его научные достижения строились на одном – он выискивал ученых среди джиданских пленных и записывал их рассказы, если те соглашались говорить. Почти всех опрошенных им людей затем казнили.

– Лучше бы он им помог, – сказал Тави.

– Вот поэтому я и называю его неоднозначным. Неясно, мог ли он им помочь, неясно даже, хотел ли. Но он стал одним из тех «просвещенных палачей», благодаря которым у нас теперь есть крохи джиданского знания. Вот запись из его дневника: «Судя по всему, научное сообщество Джидана было расколото на множество мелких цехов и групп, которые хранили свои тайны и не стремились сделать их общим достоянием. Полагаю, это свидетельствует о порочности всей джиданской научной системы и их общества в целом. Сегодня я говорил с хромцом из Джатурана. Этот человек даже под пыткой не называет своего имени. Ведет он себя крайне грубо и хорошо ругается на нашем языке. Ко мне он отнесся негативно. Тем не менее, он согласился передать мне часть своих знаний, чтобы те не пропали с его гибелью. Из его рассказа я узнал, что, помимо тайного общества алхимиков, существовало еще и тайное общество археологов. Главной целью их работы, как он сказал, было находить и восстанавливать вещи Золотого Века, особенно – технику золотого уровня. Когда я спросил его, какой эта техника была, он ответил так: «Ее отличает только одно. Она не нуждается в управлении, ей не нужен подготовленный пользователь. Но она ищет и ждет доброй воли. Поэтому она часто облекается в формы простейших предметов. Она может быть заключена в перстне, мече, чаше, гребешке для волос – в чем угодно, чем мы пользуемся каждый день. При этом могущество таких предметов безгранично. Они сами могут изменять свои возможности и свое предназначение, если ситуация того от них требует. Несмышленые принимают такие предметы за магические. Несмышленые не знают, как объяснить телепортацию, невидимость, неуязвимость в бою, сверхъестественную силу, исцеление от любых болезней – и другие способности, которые можно обрести, владея подобными вещами. И тем более несмышленые не понимают, что эти вещи служат лишь во благо. Их невозможно обратить во зло, и для любого зла они опасны. Они обладают собственной волей и сами принимают решения, сами выбирают, кому, как и ради чего служить. Они могут выпасть из твоего кармана, если им не нравятся твои планы, а могут пролежать в земле пол-тысячелетия и потом найтись, когда рядом ярко проявит себя чья-то красивая душа. Вот как существуют эти вещи. Но их мало, и остается все меньше, и они сами небольшие. Еще были большие вещи. Они появлялись из сочетания. Если принести предмет золотого уровня в большую и сложную машину серебряного уровня, и правильно попросить этот предмет, то он может соединиться с большей машиной, стать ее золотым сердцем, усовершенствовать ее так, как не способен вообразить наш разум». Так говорил хромец из Джатурана. Полагаю, многое он приврал, чтобы запугать меня. Если же он не врал, то делается неясно, как с такой восхитительной техникой джиданцы могли проиграть нам войну».

Ивара дочитал, и они на некоторое время погрузились в мрачное молчание.

– Я ненавижу наш народ, – наконец, произнес Тави. – Я имею в виду не Шарту, а всю воздвигнутую на крови литскую ойкумену. И если бы этот Сабриша Вола был немного более внимательным и сообразительным, он не стал бы задавать свой последний вопрос. Очевидно, что с такой техникой невозможно выиграть ни одной войны. Война полна подлости и жестокости. Война полна зла. Злом становится любой, кто активно и продолжительно участвует в войне. Уже поэтому вещи золотого уровня не могли перейти на сторону какого-либо из народов. Они могли лишь изменять отдельных людей, помогать тем стать героями.

– Джилайси Аргнира, останавливающий битву, – сказал Хинта.

– Да. В первую очередь он. Именно о нем я сейчас и подумал. Как он смог? Как один человек смог разбить и обратить в бегство три армии, потом исчезнуть, уйти от всех видов преследования, и, в конце концов, превратиться в загадку века – как он сумел все это? Самый грозный на поле битвы, он никого не убивал. В этом была вся его сила.

Чем дальше они уходили на восток, к скалистому побережью моря, тем больше менялся облик местности. Равнина стала холмистой, посреди нее громоздились груды огромных мощных валунов, каждая высотой с двухэтажный дом. Это были следы ледника. Когда-то он поднял эти камни, сорвал их с далеких скал и принес сюда. А потом он растаял, и громадины остались лежать посреди пустоши. Прошли века, пустошь зазеленела, превратившись во фратовые поля. Так появился этот пейзаж.

– Значит, компас мог остановить разрушение гробницы? – заключил Хинта.

– Возможно. Если верить легендам, то с вещами золотого уровня возможно почти все. Однако, признаюсь, я владел компасом достаточно долго. И ни разу в моих руках он не сделал ничего сверхъестественного. В последний раз я использовал его, когда приехал в Шарту и попытался искать следы моих друзей. Но компас никак не помог. Поэтому мне было легко с ним расстаться. И даже теперь я не уверен в нем. Хотя и не могу отрицать того, что вы сказали о сохранившейся гробнице.

– Но кто же тогда такие Аджелика Рахна и откуда явилось то золотое семя, из которого они вышли? – спросил Тави. – И как из этого семени рождались другие вещи?

– Ну, если идти по легенде, то они из космоса. Не случайно религия Образа – это космическая религия. В этом фрагменте тоже говорится не о веках и странах, а о мирах и эонах. Совсем другой масштаб. И золотое семя, если идти по легенде, происходит от самого сияющего первоисточника жизни.

– Но ведь тогда получается, что золотое семя само по себе космический корабль!

Это очевидное умозаключение одинаково поразило и Хинту и Ивару.

– Это ковчег, – сказал Тави. – Зачем им строить ковчег, если они сами на нем прибыли?

– Да, так бывает, – признал Ивара. – Бывает, что миф выворачивает все наизнанку.

– Поэтому никто и не может найти эту огромную чудо-машину, способную преодолевать притяжение Земли! Что, если ковчег вовсе не был огромным? Что, если он совсем маленький, как семечко реального растения? Такой маленький, что может уместиться на ладони. Вдруг он рос, как настоящее дерево, если семечко прилетело, упало и проросло? А уже из дерева рождались все эти вещи.

Ивара вздохнул, покачал головой.

– Я очень рад, что твой блестящий ум подкидывает нам такие варианты, но все же я с трудом могу себе представить, чтобы технические устройства росли, подобно настоящей жизни. К тому же, это не сходится с утверждением, что Аджелика Рахна прибывают в мир оснащенными. Что-то здесь не так; чего-то еще не хватает.

Еще около часа они увлеченно спорили и предлагали друг другу разные, все более безумные идеи, а километры пути незаметно ложились им под ноги и оставались позади.

Когда дорога взобралась на вершину очередного холма, их взглядам открылась небольшая овальная долина, напоминающая по форме древний, изглаженный временем кратер, разлинованная фратовыми полями, которые словно боролись с рельефом: здесь и там их ровный узор нарушался, ломался, огибая валуны, пристраиваясь к скальным отрогам. На дне долины образовалось маленькое озеро, по его мертвым черным водам плыл кислотно-желтый пух опавших фратовых спор. А на дальнем берегу стоял самый большой частный дом, который можно было увидеть во всей юрисдикции Шарту – особняк Джифоев.

Центральное здание усадебного комплекса состояло из множества крупных блоков и имело два крыла – северное и южное. Из стен выступали прозрачные обходные галереи, фасад кичливо сверкал дорогим золотистым покрытием с узорами из черных и серебряных вставок. У северного крыла сгрудились хозяйственные постройки и отдельные жилые домики, принадлежащие, очевидно, прислуге или опальным членам семьи. С южным крылом срастался большой ангар, по форме напоминающий половинку гигантской, продольно разрезанной бочки, его полуцилиндрическая крыша отливала в лучах солнца стальным блеском. Грузовые шлюзы ангара были рассчитаны на то, чтобы в них могла проехать крупная техника, однако сейчас он использовался не в качестве гаража, а как павильон для отдыха паломников – над входом, бледная в лучах яркого солнца, мерцала приветственная голограмма.

Они невольно сбавили шаг.

– Как время-то летит, – сказал Ивара. – Я думал, мы еще долго будем сюда идти. А мы, выходит, за разговором уже отшагали более половины пути. Это ведь владения Джифоя?

– Да. – Хинта ждал какой-то реплики от Тави, но тот не проронил ни слова. Их прежняя беседа оборвалась, и они молча спускались вплоть до самого центра долины. Только там, на берегу озера, Тави нарушил тишину.

– Можем мы здесь остановиться?

– Чего ты хочешь? – спросил Ивара.

– Подумать. Посмотреть. Сам еще не понял. Но я точно не хочу просто войти в дом Джифоя. Мне нужна пауза.

Берег водоема был усыпан крупными валунами и кучами щебня – похоже, фермеры прежних времен стаскивали камни сюда, чтобы расчистить ровные площади для полей. Тави по галечной осыпи взобрался на вершину одного из крупных валунов, Хинта, после некоторых колебаний, полез следом. Они остановились на вершине глыбы, в трех метрах над поверхностью воды. Черная гладь озера была словно зеркало – ровное, четкое, лишенное дрожи; в нем лежало отражение золоченного фасада особняка, его темная перевернутая копия. Тави нашел мелкий камень, с навесом бросил его в направлении центра озера. По встревоженной глади разбежались концентрические круги.

– Как ты? – спросил Хинта.

– Похоже на то, что я в странном настроении?

– Не знаю, на что это похоже. Но из всего, что я знаю, я могу предположить, что ты сейчас мог бы впасть в странное настроение. Это дом, в котором решила жить твоя мать.

– Просто меня угнетает эта архитектура. Когда смотришь на нее мельком, видишь только захолустный китч. Но когда начинаешь вглядываться, замечаешь, что это мрачное строение. В нем меньше уюта, чем в простеньких хибарах бедняков. Здесь нет радости, чувства юмора, дистанции. Вся эта усадьба спроектирована ради серьезности. Она подавляет. Когда смотришь на нее, от нее невозможно отвлечься. Рядом с ней нельзя расслабиться и отдохнуть. Я смотрю на нее и понимаю, насколько же я не хочу, чтобы здесь прошли следующие годы моей жизни.

Хинту поразила тяжесть, с которой Тави говорил; еще никогда он не слышал в его голосе таких усталости и опустошения. Казалось, у того в душе, впервые за всю его жизнь, появилось что-то каменно-холодное – неотесанный монолит, ригидный и мертвенный, под стать ядовитому миру вокруг и этой черной воде.

– Символы беззащитны перед тем, что с ними делает человек, – прозвучал в их наушниках голос Ивары. – Золото для многих, почти для всех народов стало символом красоты, благоденствия, величия, даже святости. Очевидно, что подобное отношение мы унаследовали от людей Золотого Века, и тот век тоже недаром назван «золотым». Золотом украшают ритуальные предметы, из него отливают и им покрывают знаки отличия, от огромных эмблем на зданиях корпораций до значка на скафандре шерифа. Но тот, кто, не имея вкуса, стремится к власти, может сделать из золота весь свой дом – кто ему помешает? Так и получается, что символ делается амбивалентным, утрачивает чистоту содержания. Золото – это красота. Но это и китч. Золото – это благоденствие. Но это и богатства черствого скупца. Это символ величия, но и атрибут безнравственной тоталитарной власти.

– Мне нравится воображаемое золото, – сказал Тави. – Золото мыслей, слов, знаний. Аджелика Рахна – величайший из артефактов золотого уровня, но он вовсе не весь сделан из этого металла. В этом его красота. Для него золото – метафора. А для Джифоя золотые стены его дома, похожего на тюрьму – это реальность, реальный эквивалент всего, чего он достиг. А все, чего он достиг, это фрат: биотопливо, зеленые жидкие деньги, способные расти прямо на голых камнях.

– Не обязательно ты попадешь в эту тюрьму, – сказал Хинта.

– Мне невыносимо даже то, что я вынужден бороться, чтобы ее миновать. Это не мой выбор, не мое место, не моя битва. Отвоевать себе право жить без Джифоя – скучная победа в маленькой и грязной семейной драме. Может, я гордец, но скажу прямо: для меня это мелко. Все это мне не нужно. Вот от чего мне так тоскливо.

Они сошли с валуна и вместе с Иварой и Ашайтой на Иджи зашагали к вратам ангара. Когда они огибали озеро, их нагнал большой и шумный отряд из нескольких групп паломников, так что в шлюз они ввалились вместе с толпой малознакомых людей.

Изнутри ангар шумел десятками голосов. Джифой позволил другим фермерам торговать на своей территории, и те привезли сюда всю провизию, которую еще не успела конфисковать администрация Шарту. Огромное помещение казалось тесным из-за набившихся сюда людей и вещей: импровизированные прилавки ломились от платных и дармовых угощений, целые семьи оккупировали пространство за ресторанными столиками, а в углу ангара работал настоящий куврайм.

– Куда пойдем? – растерянно спросил Ивара. – Если хотим, где потише, то…

Договорить он не успел: к ним внезапно подошел незнакомец. Мужчина был одет в строгий официальный костюм. Скафандра на нем не было, а значит, скорее всего, он был человеком Джифоя, возможно, администратором одного из павильонов.

– Здравствуйте, – произнес он. – Я вас ждал.

– Ждали? – переспросил Ивара. Но незнакомец обращался не к нему, а к Тави.

– Вы ведь сын Эрники Руварты, так?

– С каждым днем все в меньшей степени.

Человек в костюме хмыкнул.

– Остроумно, молодой человек. Но я сочту это за обыкновенное «да». – Его лицо было остреньким, на щеках и подбородке темнела полоска щетины, казалось, оставленная специально. – Как видите, здесь бедлам. Но оставаться именно здесь не обязательно. Вы приглашены осмотреть дом. Если хотите, можете пообедать в столовой. Ваши спутники, само собой, тоже могут пойти с вами. Впрочем, Ваша мать была уверена, что Вы откажетесь. Но мое дело маленькое – я лишь посланец чужой воли.

– Они здесь?

– О нет, нет. Эрника в лаборатории – не захотела терять рабочий день. Листа и вся его семья еще в Шарту; у них много хлопот, и поедут они позже. Вероятно, их кортеж прибудет поздним вечером – сначала сюда, а потом на побережье. Это не встреча, просто приглашение осмотреть дом.

Тави задумчиво молчал, и Хинта вдруг понял, что он сейчас примет приглашение. Ивара, очевидно, тоже это почувствовал.

– Ты пойдешь?

– Да. Но только если вы с Хинтой не против. У нашего согласия могут быть непредвиденные последствия – я не знаю, что нам могут попытаться навязать.

– Ничего, – заверил мужчина в костюме. – Только то, чего Вы сами захотите. Если вам не понравится или надоест, можете уйти в любой момент. Сейчас особняк практически пуст, все работают здесь – в жилых апартаментах буду только я, вы и несколько слуг, главным образом, повара.

– Я не против, – сказал Ивара, – но это ваше решение, мальчики.

Хинта расстегнул скафандр Ашайты и теперь удерживал младшего – тот явно стремился протанцевать куда-то в направлении сладостей.

– Хинта? – спросил Тави.

– Я не могу быть против, если ты за. Но я не понимаю твой выбор. Ты же только что говорил, как тебе здесь все не нравится.

– Говорил. Но это не повод, чтобы бежать от этого места, ведь так? Я уже здесь. А мог бы, если бы захотел, уговорить вас на другой маршрут. Нам бы хватило и других мест отдыха.

Хинта пожал плечами. Решение Тави уязвляло его, но сам не мог понять, почему. Он видел здесь противоречие, какую-то непоследовательность, и этот ложный призрак парадокса мешал ему.

– Ну так?

– Я пойду за тобой, – сказал Хинта, немного помедлил и добавил, – куда угодно.

После того, как они храбро приблизились к разлому, Хинте казалось, что это действительно так, и он сказал эту фразу специально, чтобы напомнить Тави про разлом. Он хотел намекнуть, что дом Джифоя – не разлом, что здесь не обязательно быть храбрым, можно и уйти – просто из брезгливости. Хинта и понятия не имел, какие вещи им в самом скором времени приготовит судьба, в какие еще места, в каких еще направлениях осмелится пойти Тави.

– Мы хотели тихое место. Там мы скорее найдем его, нежели здесь. И не придется тратить деньги.

Ивара согласно кивнул.

– Мы пойдем, если у вас есть руши, – резюмировал Тави.

– Дети любят сладкое, – широко и ушло улыбнулся человек Джифоя. – У нас есть все, включая и более утонченные лакомства.

– Вы явно довольны тем, что ваша миссия удалась, пта, – холодно ответил Тави, – но сладкое буду есть не я, а он. – Он указал на Ашайту. Улыбка на лице посланца угасла.

– Конечно.

Они оставили робо у шлюзов и углубились в систему коридоров, соединяющих ангар с домом. Здесь было много дверей, одни открывались сами, другие лишь после того, как проводник использовал ключ-карту. Внутренние помещения сверкали чистотой, повсюду был гладкий пластик, яркий свет. Уровень пола постепенно поднимался, и после очередного поворота они попали на герметичную веранду. За стеной темного стекла было видно озеро и огибающую его дорогу, в зеленой дали с холма спускалась очередная группка паломников.

– Вот так и я увидел Вас, – сказал человек Джифоя. – Вы еще остановились по ту сторону озера и залезли на камень. Интересная шалость.

– Вы занимались только тем, что ждали нас? – спросил Тави.

– Это моя работа. Делаю, что прикажут. Прошу в эту дверь. – С пустынной веранды он перевел их в роскошную, тесно обставленную комнату. – Это первая гостиная. Можете чувствовать себя как дома. Сидеть, лежать, трогать вещи.

– Дальше, – сказал Тави.

– О, поверьте, это только начало. Есть вторая гостиная.

И они пошли во вторую гостиную. Из нее – в третью гостиную. За гостиными и приемными следовали помещения для релаксации: бассейн, ламрайм, тренажерный зал, солярий, маленький бар, соединенный со столовой. В качестве предмета особой гордости слуга представил полностью автоматическую уборочную машину, которая поддерживала чистоту в многочисленных комнатах. С первого этажа они поднялись на второй; оценили вид из купольного окна; заглянули в два рабочих кабинета, исполненных угрюмой роскоши; прошли мимо семейных спален; задержались в детской, где Ашайта отреагировал на огромного пушистого террикона. И когда казалось, что сюрпризов уже не будет, слуга распахнул перед ними двери последней комнаты.

Тави замер, так и не перешагнув ее порога. Хинта тоже оцепенел, когда осознал, что видит. С противоположной стены на них смотрели прекрасные авторские барельефы Джилайси Аргниры. Все три работы были выполнены с большой любовью – каждая представляла героя в определенном возрасте: юноша со взглядом воина; мужчина с лицом, исполненным невероятной скорби; старик со спокойной улыбкой. Потолок был украшен узором из подсвеченных лампочками полупрозрачных пластиковых трафаретов. Были в комнате и удобная мебель, и роскошный терминал, и навороченный музыкальный центр.

– Она может стать Вашей, – сказал у них за спиной слуга.

Хинта ожидал от друга какой угодно реакции, но только не той, которую тот продемонстрировал. Тави рассмеялся. Его смех был легким, простым и жизнерадостным, словно он услышал отличную шутку, словно они находились у себя в Шарту, а не во дворце Джифоя, словно не было всех событий последних месяцев.

– Вам нравится?

– Да. Спасибо. Мне этого очень не хватало. Вот теперь я чувствую себя совсем свободным. Теперь я чувствую, что война будет легкой, и что она будет хоть немного моей. Идем в столовую. Пора обедать.

Когда они спускались вниз по лестнице, Тави обернулся к Иваре.

– Она воссоздала здесь точную копию моей комнаты до погрома. Ты не мог этого видеть, потому что не бывал у меня в гостях в те времена. Да и потом тоже не бывал.

– Спасибо, что объяснил. А то я мог лишь догадываться, почему вы с Хинтой так это восприняли.

– Я сам не могу понять, что чувствую, – сказал Хинта, – и тем более не понимаю, что сейчас чувствуешь ты. Ты в порядке?

– Да. Почему я должен волноваться, если Джифой ставит в своем доме изображения Джилайси? Это может изменить Джифоя к лучшему, но не может изменить к худшему меня. Джилайси – часть моей души. Но Джилайси принадлежит всем. И моя душа принадлежит всем и всему. Мою душу нельзя поймать ни в одной комнате, и неважно, какие вещи там стоят, чьи барельефы там на стенах. Эта комната свела бы меня с ума полгода назад. А теперь я уже повсюду вижу то, что люблю: в себе, в тебе, в Иваре, в случайных людях, в народах жестоких и добрых, в пустошах, в небе, в полях, через которые мы идем – везде мой дух, везде Джилайси, везде сплетение важных воль. В моих мыслях прошлое, настоящее и будущее говорят новыми голосами. В моих руках драгоценности, которые не снились Джифою. А они думают, что я сломаюсь, увидев приманку, которая в десять тысяч раз меньше мира.

– Он нас слушает, – глядя в спину слуги, сказал Хинта.

– Пусть перескажет им мои слова, если сможет. Если в моей маме еще остались какие-то добросердечные человеческие слабости, она будет ходить в эту комнату плакать. Или, возможно, она вырастит в этой комнате своего нового сына – вот потеха будет, когда мой брат пойдет в меня. Джифой даже не представляет, каких масштабов разочарование его может ожидать.

Они поели за огромным обеденным столом, рассчитанным на восемь персон. Повара Джифоя потрудились на славу, и кушанья были превыше всех похвал. Ашайта получил недельную порцию сладкого лакомства. А потом они с чистыми сердцами и без всяких сожалений покинули дом главного шартусского богача и возобновили поход к побережью.

После долины Джифоя местность сделалась более скалистой, и дорога не шла строго по прямой – она извивалась, меняя направление, от поля к полю, от валуна к валуну, и постепенно Хинта начал замечать, что они отклоняются на север – стена Экватора подступала все ближе, нависая над царством фрата и треупсов. Когда они достигли очередной развилки, Ивара сказал, что пришло время сойти с основного маршрута и подняться на тропу, протянувшуюся вдоль самого Экватора.

– Где-то здесь должен быть вырубленный в скалах пологий накат. Я помню карту. Кроме того, об этом месте мне рассказывали друзья. Они еще поспорили, когда именно накат был построен. Кири утверждал, что ему больше лет, чем местным поселениям, и что он появился, когда вдоль Экватора еще работали бригады инженеров-обходчиков. А Эдра думал, что его сделали первопоселенцы Шарту, что это следы какого-то брошенного проекта по перевозке грузов через стену. – Он сказал все это таким обыденным тоном, словно его друзья вовсе не умирали, словно он говорил с ними вчера.

– Они заполняют твои мысли? – спросил Тави.

Ивара продолжал шагать, лишь лицо его на мгновение окаменело.

– Да. Все время. Когда я не обсуждаю наши открытия с вами, я начинаю говорить с голосами из прошлого.

– Они были здесь? Там же, где сейчас идем мы?

– Не уверен, что прямо здесь – им не было резона углубляться в поля. Но если бы местность была ровной, нам осталось бы не более часа пути до их лагеря. Он стоял вон там – на вершине Экватора, к востоку от трехглавой скалы. – Он протянул руку и указал куда-то вдаль вдоль верхней линии Стены. Небольшие утесы возвышались там над однородным массивом подпирающих Экватор красных скал, словно три зуба недоразвитой челюсти. – Издали они кажутся маленькими, но на самом деле там есть три площадки, на каждой из которых можно спокойно разбить палатку. Мои друзья даже планировали смонтировать там большую грузовую лебедку, но потом перенесли место спусков дальше на восток и ничего не стали делать с треглавым утесом. Если идти по верху Экватора, то от него уже хорошо видно море и всю прибрежную линию – поверхность воды можно различить даже в сумерках и сквозь туман. А когда мы поднимемся по лестнице, то точно окажемся там, где они ходили. Они обошли весь участок протянувшейся вдоль Экватора тропы. Где-то на нем они и нашли Аджелика Рахна, и фиолетовую дрянь, убивающую людей, тоже.

Но в этот день им не суждено было подняться на тропу. Когда они нашли накат и поднялись выше, путь им преградила осыпь из гальки и валунов. Камни полностью перекрыли неширокий проход.

– Здесь был обвал, – констатировал Ивара. – Наверняка постаралось последнее землетрясение.

– Мы можем это разобрать, – предложил Хинта.

– Ты с ума сошел? – спросил Тави. – Мы не слишком крепкие люди, чтобы ворочать такие глыбы.

– У нас есть Иджи. Можно цеплять валуны к нему, он будет их оттаскивать.

– Мы проработаем здесь до ночи, – сказал Ивара, – и когда пойдем дальше, будет уже поздно. А там мы, вполне возможно, наткнемся на новый обвал. И еще на один. Нам повезло, что обвал здесь, а не в конце тропы. Сейчас недорого будет стоить вернуться на обычный маршрут и дойти до побережья вместе со всеми.

– Ладно, – сдался Хинта, и они повернули назад. Но прежде чем они спустились в поля, Ашайта впервые за все их путешествие начал беспокоиться и размахивать руками.

– Орит! Орит! А ас! – прокричал он, когда старший брат включил его в их общий радиоканал.

– Кто смотрит? Кто смотрит на нас?

– Е-аю.

– На нас кто-то смотрит, но ты не знаешь, кто?

– А.

– Но где? И откуда ты знаешь, что он смотрит?

– Иу.

– Видишь? Тогда где он?

– Е-аю.

Ашайта не слишком волновался – не так, как в день, когда они нашли разлом, даже не так сильно, как в те моменты, когда его обижал Круна. Они начали оглядывать окрестные скалы, но так ничего и не смогли заметить. Понять Ашайту тоже было непросто – он не указывал направления, но уверял, что видит, как кто-то на них смотрит.

– Чего ты хочешь? – наконец спросил Хинта.

– Ти.

– Но мы и так уходим. Если ты хотел уйти…

– Обы е ел.

– Чтобы тот на нас не смотрел? Этого ты хочешь?

– А.

В конце концов, Хинта сдался и оставил брата в покое. Когда они спустились в поля, тот совсем успокоился.

– Оше е орит, – сообщил он.

– Ну и хорошо.

– Он не поднимает панику зря, – сказал Тави. – Никогда.

– Я знаю. Но видимо, это один из очень немногих случаев, когда я совсем не могу его понять. То есть, я понимаю, что он говорит, но не понимаю, как это возможно, и не понимаю, чего он хочет. Он не оглядывался вокруг. Кого же он видел?

– Может быть, он кого-то чувствовал?

– Кого-то или что-то, – сказал Ивара, – и наверняка это связано с тем, что здесь нашли мои друзья. Но раз мы не можем узнать больше, пройдем дальше. На тропе завал. Попробуем зайти завтра с другой стороны – от моря.

Еще три часа они шагали на восток и лишь ненадолго задержались, чтобы отдохнуть на очередной станции. Их разговор сделался усталым и извивался, как сам их путь. То они говорили об Аджелика Рахна, то о Джифое, то о событиях из жизни Ивары, то о собственной дружбе, то об обстоятельствах катастрофы, разрушившей старый Шарту. Наконец, когда солнце уже норовило спрятаться на западе, их маленький отряд вышел к морю. Это случилось неожиданно. Дорога долго поднималась вверх, а потом вдруг прошла через каменные ворота и превратилась в горный серпантин, спускающийся к побережью. Поля остались позади. Впереди, до самого горизонта, расстилался океан. На воде лежали длинные тени скал. Черные волны вспенивались белыми бурунами. Побережье было красивым, будто сеть из множества больших и маленьких лагун. На берегу одной из них стояли руины старого Шарту, там же был расположен мемориал. Выше по скалам карабкались здания уцелевшей части поселка, вокруг них располагался хаотичный лагерь паломников – пестрые герметичные палатки, поставленные почти вплотную друг к другу. К западу каменистая коса длинным завитком уходила в море. Дальше была еще одна лагуна, за ней – еще одна, и та, третья, уже омывала подножие Экватора. Сам Экватор уходил в бескрайнюю даль и терялся за горизонтом. Он разделил собою океан, стал искусственной границей между двумя великими водными пространствами. Ближе к берегу подножие Экватора окаймляли скалы, но потом они уходили под воду. Вдали было видно, как океан облизывает блестящую от воды зелено-красно-золотую медь самой великой в мире стены.

– Завтра мы сходим туда, – указывая на побережье ближайшей к Экватору лагуны, обещал Ивара, и они начали спускаться вниз, к лагерю.

Глава 11

ВЕЛИКИЙ ОГОНЬ

Еще засветло они заняли одну из герметичных гостевых палаток, установленных на самом краю лагеря. Внутри палатки было бело и пустынно, из мебели – только свернутые валики надувных матрасов. Относительно тонкие стены пропускали внешний шум, так что в тишине можно было расслышать дыхание ветра, плеск прибоя, шорох гальки и даже голоса паломников, обживающих соседние палатки. Они дали себе час, чтобы отдохнуть, перекусили едой из собственных запасов, а потом заново одели скафандры и зашагали вниз, к мемориалу. Территория старого Шарту была достаточно большой, так что Хинта, как обычно, усадил младшего брата на Иджи. Был поздний вечер. Небо еще не потемнело окончательно, его скрашивал последний дальний отсвет ушедшего дня, но звезды уже проступали на нем. Вселенная мерцала. Ущербная разбитая луна взошла над горизонтом, не затмевая своим слабым сиянием огни других миров.

– Какая ясная будет ночь, – пораженно отметил Хинта.

– Я чувствую, будто звезды дотягиваются до нас, – улыбнулся Тави, – будто души танцуют вокруг. Сейчас ведь будет церемония, да?

– Первая из нескольких. Катастрофа случилась поздним вечером, примерно как сейчас. Было уже темно, поэтому никто не увидел надвигающуюся огромную волну… Собственно, годовщина завтра, и завтра вечером, в час катастрофы, будут главные церемонии. Но по традиции, умерших детей можно поминать на сутки раньше, чем взрослых.

– А много погибло детей?

– Практически все, кого смыло. Нужно быть очень сильным и выносливым, чтобы выплыть и вернуться к берегу, когда идет отлив после цунами. И еще нужно успеть так настроить свой скафандр, чтобы он держал тебя на воде.

– Но ведь в скафандре не захлебнешься.

– Если позволишь воде затащить себя на глубину, то тебя убьет перепад давления. А если водой унесло весь твой дом, и ты тонешь вместе с ним… можешь просто не выбраться. Даже останься ты на плаву – кто найдет тебя, когда ты уже в десятках километров от берега?

– Интересно, есть ли разница между душами детей и взрослых? Есть ли какая-то особая возможность у звездного ветра, которая касается только детей?

Они продолжали спуск. Улицы здесь были крутыми и тесными, каменистыми, совсем не такими, как в новом Шарту. В сгущающихся сумерках паломники зажигали огни – маленькие плошки с горючим. Пламя этих светильников поначалу было робким, голубовато-белым, но потом, разгораясь, начинало колебаться и вспыхивать снопами мелких красно-оранжевых искр. Люди оставляли огни повсюду, но особенно в тех местах, где кто-то погиб: на поворотах улиц, на голых фундаментах зданий, которые цунами забрало с собой, в зияющих окнах руин, среди развалин, похожих на застарелые кучи строительного мусора. Вверху, на скалах, светились ровным электрическим светом ряды палаток; внизу – разрушенная часть старого Шарту расцветала сполохами живого огня. Темный и заброшенный поселок обрел новую, странную, временную жизнь, превратился в городок призраков.

На одном из перекрестков Хинта потянул друзей в сторону и привел их в темный тупичок. Среди камней угадывались очертания фундаментов нескольких построек.

– Вот дом и двор, где провела свое детство моя мать. И здесь же, вероятно, погиб дед.

Ивара, который последний час казался очень молчаливым, неожиданно повел себя импульсивно.

– Давайте поставим здесь огни. Ведь можно?

– Но я ничего не знаю про погибших здесь детей, – усомнился Хинта.

– Тебе решать, ведь это дом твоих предков. Но могут ли мертвых обидеть лишние огни? Бывают ли лишняя память, лишняя скорбь, лишняя честь?

– До сих пор я мало сталкивался со смертью, – сказал Тави, – но думаю, духи должны быть чище, мудрее и справедливее людей. Ведь они – лучшее, что от нас остается, это подтвердит любая религия. А значит, духов обидят только глупость, ложь и ненависть. Наши огни их порадуют. К тому же, все люди были когда-то детьми. Разве не должна часть ребенка оставаться в каждом взрослом? Твой дед когда-то был мальчиком, как мы, и этот мальчик умер в тот же день и час, что и твой дед. Так почему бы не поставить огни для него?

– В Шарту бы никто так не сделал, – покачал головой Хинта. Между ними повисла разочарованное молчание, и он сдался. – Ладно, мы можем почтить память и других детей. Поставим несколько огней здесь, еще несколько у мемориала, и еще несколько пустим по воде.

– Я сейчас вернусь, – обещал Ивара. Мальчики наблюдали, как он дошел до уличного торговца, продающего плошки и топливо. На фоне освещенной улицы фигура взрослого выглядела маленькой и какой-то надломленной, казалось, он сутулится; на время отступили куда-то вся та предельная ярость и жизнь, которыми этот человек сиял еще совсем недавно.

– Что с ним? – потихоньку отключив Ивару от их канала связи, поинтересовался Хинта. – Он в порядке?

– А ты не понимаешь? Он тоже потерял многих в этой земле. Вот только у его друзей нет мемориала, по крайней мере, с этой стороны Экватора. Никто не приезжает на праздник в их честь. А Ивара так много узнал об их гибели за последние дни. И кто знает, может, завтра он узнает еще больше. Ведь мы пойдем туда, где ходили они. Где-то не так далеко отсюда они попали в беду. Так что эти огни – его способ что-то сделать для них. Пусть не напрямую, но все же. Ему нужно их зажечь.

– Извини, я действительно не понимал. Не подумал. Если ты прав, то я плохо разбираюсь в людях. Хотя это не новость, что ты в них разбираешься лучше меня.

Тави положил руку ему на плечо. Через несколько минут Ивара вернулся к ним – с двенадцатью плошками, тремя бумажными лодочками, зажигалкой и небольшим баллоном горючей жидкости.

– Все правильно?

– Да, – стараясь не выдать эмоций, отозвался Хинта.

Первые три огня они поставили там, где стояли: один – в тупичке, второй – на месте, где когда-то был шлюз соскользнувшего в море дома, третий – в центре двора. Долго, без слов, они смотрели, как танцует и крепнет пламя. Теперь и эта улица была не пуста – она стала частью общего действа. Они стали частью общего действа. И может, чьи-то духи еще на шаг ближе подступили сюда, к порогу между мирами. Пламя почти не давало жара – только свет, при каждом порыве ветра, налетающего с моря, оно плевалось искрами, разделялось на отдельные рвущиеся, пляшущие языки. Когда огонь начал гореть ровнее, они пошли дальше – вниз, в направлении мемориала.

Мемориал был построен в форме остроконечной ступенчатой пирамиды, высотой в три человеческих роста. Ступени – крутые, узкие; над каждой – своя линия барельефов. Нижние ярусы мемориала были посвящены истории Шарту до цунами – их общим мотивом была жизнь. Средние ярусы описывали удар стихии – мрачные, со множеством сцен гибели и уничтожения, их общим мотивом была смерть. Над ними шли два яруса, повествующие о спасении и исходе. А макушка пирамиды была абстрактной – она относилась к будущему, обещала счастье, посвящалась всем надеждам, которые скульптор имел насчет нового Шарту. Во многом эти надежды сбылись, ведь поселок стоял, и люди в нем жили – уже целое поколение минуло со времен катастрофы.

Паломники ставили плошки с горючим на всех ярусах мемориала: кто-то – за будущее, кто-то – за близкое и далекое прошлое. Огней было столько, что, казалось, памятник пылает весь, от основания до вершины, словно огромный костер. Языки пламени облизывали черный металл барельефов и красный камень ярусов, соединялись в общий гудящий поток и с яростью устремлялись вверх, к звездному небу. Вокруг мемориала, вооружившись специальным, очень длинным ухватом, ходил мортейра. Он сдвигал горящие плошки так, чтобы среди бушующего пламени оставался безопасный путь, позволяющий новым паломникам поставить на нужный им ярус свои ритуальные огни.

– Я могу посвятить свой огонь бабке, – сказал Хинта, – той, которая умерла еще до цунами – она ведь тоже когда-то была девочкой, как дед когда-то был мальчиком. А завтра я зажгу огни для них обоих в их взрослых ипостасях.

– Давайте каждый поставит по огню, – предложил Тави. Ивара кивнул и роздал мальчикам по плошке. Сам он поставил свою на средний ярус, в мир страданий и гибели. Хинта зажег свою плошку внизу, в разделе давней истории Шарту. А Тави полез на самый верх. Даже мортейра обеспокоенно остановился, чтобы проследить за его восхождением. Ближе к вершине пирамиды ступени становились совсем узкими, места для ног едва хватало и приходилось опираться руками, словно лезешь вверх по настоящей скале. Когда Тави спустился, он весь дрожал, лицо раскраснелось, а стекло шлема было покрыто испариной.

– За будущее, – положив руки им на плечи, выдохнул он. – Там, наверху, было жарко, очень жарко.

– Я за тебя испугался, – признался Ивара.

– Но ведь будущее того стоит. И все, кто еще умрет, стоят того. А умрут многие – так устроен мир. Пусть этот огонь будет маяком для звездного ветра, пусть рождений будет больше, чем смертей, пусть души живых получат не меньше любви, чем души мертвых. Тем более, что мертвые снова станут живыми. И наоборот.

Они отошли в сторону и смотрели, как на пирамиду восходят другие паломники. А пламя поднималось все выше, пока огонь не охватил весь мемориал. С какого-то момента мортейра уже не позволял людям подниматься наверх и ставил пылающие плошки сам, с помощью ухвата. Но места на ступенях все равно не хватало, и люди начали ставить огни вокруг – от подножия и дальше, пока площадь вокруг памятника не засветилась вся. Когда сотни огней слились в один, воздух задрожал, и вокруг поплыла ощутимая волна тепла. Люди, испуганные тем, чего достигли, начали отступать с площади; толпа сложилась в широкое кольцо, посреди которого пылал до неба знак памяти.

– Сколько помню, – восхищенно прошептал Хинта, – такой огонь, как сейчас, раньше не поднимали даже в день поминовения взрослых. Плошек всегда было меньше в два или в три раза. Приехавших тоже. Большой будет праздник.

– Должно быть, дело в новом шартусском патриотизме, – сказал Тави. – Даже странно, что эта вещь, уродливая сама по себе, может вдруг стать причиной такой красоты и такого величия. А может быть, после землетрясения люди вспомнили, насколько близко от них грань между жизнью и смертью. Думаю, так этот мемориал и был задуман. Именно так он, наверно, горел в те дни, когда память о погибших еще была свежа.

– Есть небольшой город Тиглип, – сказал Ивара, – на западной окраине подконтрольных Литтаплампу земель. Там сохранился древний литский мемориал людям, погибшим в годы Великой Зимы. Есть другой особенный мемориал в деревушке Гайру, посвященный чернорабочим, легшим костьми на строительстве Экватора. Мемориалы войне трех цивилизаций и героям смутного времени разбросаны в большом количестве по всей ойкумене. Есть немало и меньших мемориалов, вроде этого в старом Шарту, которые посвящены другим, более поздним трагедиям, связанным с массовой гибелью людей. Все они похожи.

Хинта поймал взгляд учителя. В светлых глазах Ивары плясали отражения синих огней, казалось, он сам горит изнутри, словно этот огонь выжигал, пожирал его.

– Каждый раз, когда я вижу действо вокруг одного из этих мест памяти, я думаю о том, что все величие этого зрелища связано вовсе не с тем конкретным событием, которому посвящен мемориал. Нет, оно связано с нашей культурой в целом, с тем, как мы умеем помнить и чтить мертвых. А на самом деле мы не умеем этого. Почитая конкретных мертвых, мы всякий раз думаем не о них, а о тех героях, на которых они в своей смерти стали похожи. Мы опосредуем смерть через образы из любимых легенд. Все наши мемориалы и колумбарии, все наши места памяти – это, по сути дела, храмы наших героев. Наши мертвые и наши герои – одно. Наши герои – главные среди наших мертвых. И в то же время они единственные доступные нам мертвые, единственные, кого наша культура по-настоящему запомнила в веках.

Это была большая речь для человека, который последние два часа был крайне немногословен. Мальчики примолкли. Своими словами Ивара закрыл вопрос, который они обсуждали – и они оба хорошо понимали, что он прав. Этот мемориал и эти плошки с горючим сложили люди Шарту, но это пламя рассказывало не о них и не об их предках. Это был костер самой истории, он приносил с собой жар тысячи древних сердец. И величие, которым дышал этот огонь, принадлежало лишь тем, кто действительно был его достоин – героям, таким, как Джилайси.

После бдения у места памяти Хинта поговорил с младшим братом. Ашайта уже хотел спать, но был спокоен и в достаточной мере заинтересован окружающим, а потому друзья решили, что могут продолжить вечер. От мемориала они вместе с толпой направились к побережью.

В небе угас последний отсвет ушедшего дня, и теперь люди зажигали плошки с горючим уже не ради мертвых, а просто чтобы осветить себе путь. Извилистая череда редких огней, как указующий вектор, выстроилась от площади мемориала до самого побережья, а там сворачивала на длинную, уходящую далеко в море галечную косу. Гладкие мокрые камешки шуршали под подошвами сотен сапог. Был отлив, прибрежное течение усилилось, а значит, наступило благоприятное время, чтобы запустить в океан кораблики. Паломники входили по пояс в воду и, борясь с набегающей волной, зажигали плавучие огни. Ивара и мальчики последовали общему примеру. Это оказалось непросто: волна норовила бросить пылающий плавучий факел обратно на берег. Хинта, рискуя прожечь скафандр, поймал и оттолкнул их кораблики дальше от берега. Те замерли, кувыркаемые волнами, заплясали на одном месте, но постепенно начали отдаляться от линии прибоя. Чем дальше они уходили, тем быстрее было их движение. Наконец, течение подхватило их и понесло прочь. Все новые и новые паломники входили в воду, чтобы зажечь и оттолкнуть от берега свои огни. Казалось, по телу океана потянулась многопалая огненная рука, а потом она разрослась и превратилась в огненную реку. Течение несло огни на юго-восток.

– Словно океан бросает вызов небу, – прошептал Тави, когда они отошли от толпы и смотрели, как танцуют на воде плавучие огни. – И там, и там видно Млечный Путь – реку звезд.

– Я вспомнил, – вдруг сказал Ивара, – мне же надо взять пробы воды.

– Сейчас? – удивился Хинта.

– Как ни странно, но да. Время суток имеет значение. В океане все еще способны жить некоторые бактерии-экстремофилы. У них суточный жизненный цикл. Но даже если экстремофилов здесь нет, сам химический состав воды немного меняется в зависимости от времени суток. Некоторые химические процессы идут только на свету. Поэтому пробы лучше брать утром и вечером.

– А зачем вода?

– Землетрясение. Во время таких катаклизмов со дна всегда поднимается осадок. А еще на дне моря, как и на суше, образуются трещины и небольшие кратеры, которые дышат магмой. Вверх поднимаются газ и пыль. По составу воды можно без раскопок и бурения узнать множество вещей о геологии этого региона.

– Понятно, – внимательно глядя на учителя, сказал Тави.

– Оставайтесь здесь, смотрите на красоту. Я через час вас найду. Или просто встретимся около нашей палатки.

– Ладно, – согласился Хинта.

Ивара ушел. Он сам отключил себя от их радиоканала.

– Думаешь, он в порядке? – спросил Хинта.

– Нет.

– Может, не стоило отпускать его одного?

– Мы все иногда нуждаемся в минутах одиночества. А он сегодня весь день с нами. Наверное, у него есть чувства, о которых он не может с нами говорить. Пусть идет.

– А ты в порядке?

– Я ему сочувствую, вот и все. Ну и кроме того, разве не для этого существуют поминальные церемонии, чтобы человек ощутил очень большую печаль – такую, которая много больше всех его личных горестей?

Так они стояли и смотрели на океан и небо.

Ивара стоял на берегу. Он отошел достаточно далеко от лагеря, и теперь был один. Его переполняло всеобъемлющее предчувствие конца собственной жизни. Оно было как темный горизонт, как заслон между настоящим и будущим. Он больше не видел продолжения для самого себя, не слышал голоса своих следующих десятилетий, не мог представить своей старости. Впереди была лишь стремительная перспектива дней. Ответы на вопросы приходили все быстрее – с каждым часом, каждым текстом, каждым шагом. Он знал, что мальчикам эта исследовательская работа все еще представляется бесконечной, и она была бесконечной – если смотреть на нее издалека. Но он подошел слишком близко, он уже узнал за свою жизнь больше, чем может узнать обычный ученый. А за последний месяц он узнал больше, чем за всю предшествующую жизнь. Его время выгорало, его судьба исчерпала почти все сюрпризы. Остался только финал – свет яростных огней, и за этим светом – протянутые руки его друзей, открытая дорога мертвых. Он почти чувствовал их прикосновения. Они манили его.

– Эдра, Кири, Амика, – шептал он. – Амика… Амика… Придешь ли ты увидеться со мной этой ночью? Ведь как бы я ни любил остальных, тебя я жду больше.

Его мысли путались, а ощущения стали необычайно ясными и острыми. Он видел звезды на небе и огни мертвых, светлой рекой устремившиеся в океан. Его глаза с трудом могли выносить это сияние, словно в каждой звезде и в каждом всполохе пламени заново явил себя сам сияющий первоисточник вселенной. А еще он чувствовал все свое тело: прилипшую к лицу маску, тесный скафандр, невыносимую тюрьму герметичных перчаток на ладонях. Он слышал шум ветра. Его оглушал мерный накат волн. Его раздражал звук собственных шагов, шорох гальки под ногами. Его пугал хлюпающий звук отлива – звук воды, протекающей между камнями, отступающей от берега. Он хотел приглушить динамики своего шлема, но запутался в настройках, попытался зажмуриться – но, казалось, звезды уже горят в самих его глазах, протравлены ионизирующим излучением на внутренней стороне век. И уж тем более он никак не мог избавиться от своего тела, от своей утомленной кожи. И теперь он был вынужден осязать, слышать и видеть – слишком много.

Вместе с этими чувственным ударом из настоящего на него с той же нестерпимой ясностью обрушилось прошлое. Он вспомнил весь период жизни от поступления в Дадра и до последней разлуки – все те времена, когда они так много были вместе. Вспомнил, как они впервые закрыли изнутри двери своего клуба, своего новорожденного Джада Ра, как стояли посреди совершенно пустой комнаты, поглощенные невероятной энергией, исполненные веры в будущее.

– Мы сделали это, – сказал Квандра.

– С чего начнем? – спросил Вева.

– Присядем, – ответил Ивара. И они сели прямо на пол, в белую известковую пыль, оставшуюся от неоконченного ремонта. Еще мгновение их лица оставались серьезными, а потом Кири начал хохотать.

– Нам нужны стулья, – заикаясь, сквозь смех, произнес он. И они все начали хохотать вместе с ним. Они не могли успокоиться, не могли встать с грязного пола. Они толкались и щипали друг друга. Им было по четырнадцать лет, они победили в своей первой битве и получили столько свободы, сколько никогда раньше не могли себе вообразить. Здоровые, счастливые, живые, они угорали, лежа и сидя на полу, а в центре круга, образованного их беспомощными от радости телами, торжественно поблескивала маленькая ключ-карта, которой они пять минут назад неумело заперли дверь своей комнаты.

– Нам нужны книги, – сказал Прата.

– А кресла и диванчики будут лучше, чем стулья, – добавил Лива.

– Терминалы, – уже серьезно произнес Кири.

– Холодильник, – внес свою лепту Киддика. Все снова повалились от хохота. – Что? Лучший способ не отрываться от работы – иметь закуску под рукой. Мы же строим дом, настоящий дом. Не только холодильник – нам нужна мини-кухня. Мы будем проводить здесь все время, кроме сна и тех часов, когда мы сидим в классах. И так будет следующие пять лет – а это много. И потом этот клуб останется нашим наследникам, нашим младшим.

– Ты прав, – пытаясь справиться со смехом, отозвался Ивара. – Вы все правы.

– Я бы хотел оранжерею, – тоже посерьезнев, сказал Лива.

– И химическую лабораторию с молекулярным принтером, – заявил Амика.

– Сейф для ценных вещей, – сказал Квандра, – потому что у нас уже есть враги. А еще барельефы на стены. Не забывайте про эстетику. Место, где мы проводим время, должно быть красивым. Оно должно напоминать нам, зачем мы здесь.

– Нам нужно все, – подвел итог Ивара. – Кое-какую мебель можно раздобыть уже сейчас. Но прежде чем мы построим кухню, оранжерею и лабораторию, нам придется доделывать здесь ремонт.

– Ну, это не проблема, – сказал Эдра.

А еще через полчаса Ивара впервые в своей жизни целовался. Это произошло спонтанно. Они с Амикой пошли на грабительскую вылазку, но на полпути остановились и начали отряхивать друг друга от известковой пыли. Их тела были молодыми и тонкими. Пустынные переходы ночной школы отвечали им тишиной. И они не смогли остановиться. Руки Амики проникли к Иваре под одежду.

– Ты сделал это, – прошептал он, – ты сделал это, ты сделал это.

– Чего ты хочешь? – испуганно спросил Ивара.

– Поцеловать тебя.

– Ты уже это делал?

– Да.

– С кем?

– С девочкой.

– Я не девочка.

– Ты никогда этого не делал. – Амика улыбался, его глаза сияли в полутьме. – Ты идеалист, маленький герой, наш командир. Ты собрал нас, хотя мы были никем. Но ты еще никогда не целовался.

Иваре было трудно дышать.

– С чего ты взял, что я стану делать это с тобой?

– Все всегда обгоняют только в одном. Вы почти все обогнали меня умом, волей, эрудицией. А я обогнал тем, что целовался с девочкой в одиннадцать лет. Но мне больше не интересны девочки. Я понял это почти сразу.

– Что тебе не интересны девочки?

– Ты глупеешь, когда я рядом, краснеешь, когда Эдра травит свои тестостероновые байки, слабеешь, когда я касаюсь тебя. Я почти сразу понял, что мне не интересны девочки. И еще быстрее я понял, что они не интересны тебе.

– Ты слишком самоуверен.

– Меньше, чем ты, когда ты говорил те вещи в кабинете директора.

А потом они уже не могли говорить. Все ближе и ближе они склонялись друг к другу. Ивара на всю жизнь запомнил вкус того первого дыхания, того первого поцелуя: скольжение чужих губ по своим, тянущую силу и удовольствие – бесконечное удовольствие от этого контакта.

Но прошло еще несколько месяцев, прежде чем они пошли дальше поцелуев. Они не знали, как сказать своим друзьям. Но дело было не в этом, а в том, что Ивару пугало его собственное тело. Он боялся того, как с ним это происходит, боялся тумана в глазах, дикого стука сердца, слабости. Ему казалось, что он упадет в обморок прежде, чем Амика успеет снять с него одежду. Но каждый раз, когда Амика касался его, это навсегда врезалось в память. Кожа, гладкие, прохладные изгибы любимого тела. Звук любимого голоса. Твердость объятий. Угловатость лопаток, локтей, ключиц. Запах волос. С годами все это менялось, и каждую новую черту, каждую перемену Ивара запечатлевал в себе. Сквозь годы, проведенные вместе, он запоминал, как менялось тело Амики, как менялся голос Амики, как менялся запах Амики. Мышц становилось то больше, то меньше – в зависимости от того, сколько времени они могли уделять своей физической форме. Волос на теле с каждым годом становилось больше – в них была своя красота. Когда школа заканчивалась, после похорон Вевы, они с Амикой уехали вдвоем.

– Можем ли мы делать это сейчас? – спросил Ивара. – Имеем ли право?

– А разве любовь отменяет скорбь? Ты – часть меня, я – часть тебя. Мы будем любить друг друга. Просто теперь наша любовь будет пронизана скорбью.

Они сняли комнату. Вечером Ивара плакал на груди Амики, а утром лежал в постели и смотрел, как Амика одевается – серьезный, тот перестал быть юнцом, в нем появилась мужественная красота, даже что-то героическое.

– Что будешь делать теперь? – спросил он.

– Кажется, Джада Ра гибнет.

– Я знаю. И что ты будешь делать теперь?

И тогда, впервые в жизни, Ивара пересказал другому человеку сказку про Аджелика Рахна. Амика выслушал его молча; это было хуже отказа, хуже открытого неверия – это было самопожертвование ради безумия. Школа закончилась. Они поступили в университет. И только тогда, постепенно, Амика начал верить по-настоящему, только тогда признался, что не верил вначале.

– Лучше бы ты сказал раньше, – ответил ему Ивара, – а то на протяжении двух лет у меня было чувство, что ты мне изменяешь.

– Ты же знал, что изменяю, – усмехнулся Амика. – У нас обоих были девушки.

– Изменяй мне с людьми, но не изменяй в мыслях. Только это причиняет боль.

И они снова стали счастливы. Еще четыре года счастья. А потом была последняя ночь.

– Я буду тобой среди них, – обещал Амика. – Я не дам им наделать глупостей, и мы найдем ковчег. Ну а если его нет, то мы найдем другую причину, из-за которой там аномалия.

– Я верю в тебя, – ответил Ивара. И они в последний раз касались друг друга, последний раз занимались любовью: изгиб тела к изгибу тела, жар удовольствия, полная уверенность в другом. Потом остался только голос Амики.

– Приезжай после суда. Если денег не будет, мы все равно сможем еще месяц здесь проработать.

– Может, мне надо было так сделать с самого начала. Ехать с вами, забыть про все, что украл у меня брат.

– Он не украл. Но это уже не важно. Он виноват во многом другом. В том, что видит в тебе врага.

– В нас.

– Приезжай.

А потом не стало и голоса. Ивара помнил, как стоял посреди опустошенного и разгромленного исследовательского лагеря, а в голове билась одна-единственная мысль: «Никогда».

– Никогда больше не увижу их лиц. Не пожму их рук. Никогда больше мы не будем смеяться вместе только нашим шуткам. Никогда больше они не дадут мне своих идей. Никогда больше не поцелую его губ, не увижу его глаз, не почувствую его ласк. Никогда больше не буду счастливым. Никогда не смогу улыбаться. Никогда не найду ковчег. Навсегда останусь один.

Он понял, что говорит вслух, и немного опомнился. Море подкатывало к самым его ногам, звезды сияли в вышине. Река огней уплывала вдаль. Прошло много лет, и он снова мог улыбаться; у него снова были друзья. Временами он становился почти счастливым. Но сломленная душа все еще требовала лишь одного – чтобы Амика стоял рядом, как когда-то.

– Амика, Амика, – шепотом позвал Ивара, – твое имя я реже других произношу вслух – чтобы не заплакать.

Пробирки для сбора воды у него не было. Надо было идти обратно в лагерь. Медленно, словно в суставах у него был песок, он начал взбираться назад, на каменистый берег.

Час спустя он отыскал мальчиков у начала косы. Тави и Хинта сидели на плоском валуне, Ашайта дремал на руках у старшего брата. Огни мертвых догорали, толпа тоже поредела. Никакого официального плана последующих мероприятий на этот вечер намечено не было, однако люди не спешили расходиться по своим палаткам – слишком потрясающим было действо, частью которого они стали, слишком сильным оказался катарсис. Многие дали волю чувствам и теперь бродили по берегу, обнимая друг друга, держась за руки.

– Долго, – присматриваясь к взрослому, отметил Хинта.

– Боюсь, я запутался в элементарных вещах, – отозвался Ивара. – День на ногах. Усталость взяла свое.

– Ты в порядке? – спросил Тави.

– Да. Теперь точно – да.

Им пришлось разбудить Ашайту, чтобы пересадить того на Иджи. Потом они зашагали к лагерю.

– Огромный день, – сказал Тави. – Пока тебя не было, мы с Хинтой смотрели на людей. Мы словно бы ощущали их память, ощущали, как они все думают, говорят о прошлом – сотни голосов на частных каналах связи. Я пытался представить, как подобная церемония могла бы выглядеть восемь веков назад, когда скафандры были не нужны, и вспомнил твои слова. Мы жаждем осязать. Но мы отвыкли держать что-то голыми руками, отвыкли видеть лица – вместо этого мы видим дыхательные маски и стекла шлемов, читаем эмоции по глазам и голосу, узнаем знакомых по осанке. Есть вероятность, что прежний мир убил бы нас, переполнив собою наши чувства. Мы бы сошли в нем с ума.

– Нет, – возразил Ивара, – я верю, что все ровно наоборот. Прежний мир вдохнул бы в нас ту жизнь, которой мы сейчас не знаем. Мы бы познали новую молодость, научились пьянеть без отупения и прочих неприятных последствий, вспомнили бы древнее счастье, которое в наши дни так легко ускользает.

Когда они дошли до лагеря, их ожидал последний приятный сюрприз на сегодня: приехал Фирхайф. С собой он привез еще теплую домашнюю стряпню. В прозрачном полумраке палатки они устроили поздний усталый ужин. Мальчики рассказали старику о великом огне.

– Кажется, я много красивого пропустил. Да, так и было, так он и горел в первые годы после возведения мемориала. Но, к счастью, с каждым годом люди меньше помнят своих мертвецов. Иначе жизнь исполнилась бы невыносимой боли… Странное дело, Джифой не поехал на праздник. Его здесь нет. Но я видел его кортеж. Все машины запаркованы у дома.

– Но почему? – поразился Хинта. – Он же всякий раз на месте усидеть не мог, рвался на публику. Может, он приедет завтра, на большую церемонию? А сегодня готовит речь.

– Не приедет, – сказал Тави. – Он прячется.

Все удивленно на него посмотрели.

– Да, прячется. Если правда все то, что мы думаем о прибытии сюда «Джиликон Сомос», то Джифой потерпел полный крах. Он здесь больше не главный. Он просто самый богатый местный фермер. Но в сравнении с ресурсами корпорации все его богатства – пыль на ветру. Его патриотическая программа лишилась смысла. Что он теперь может сказать людям? Думаю, он не скоро решится выступить перед толпой. Странно. Не так давно я ненавидел его. И даже сейчас я в определенном смысле все еще ненавижу его, ненавижу те вещи, которые он собой олицетворяет. Но я почти ничего не ощущаю, когда думаю о его возможном поражении. Словно он и правда исчез – даже не оставил следа в нашем прошлом.

– Радуйся, что не знаешь злорадства, – улыбнулся Ивара. – Оно губит людей.

Хинта от этих слов неуютно поежился – может, дело было в том, что сам он сейчас испытывал полускрытое торжество, словно в их маленькой компании это чувство было одним на всех, и все целиком жило в нем одном.

– Ну а что касается Джифоя, – добавил Ивара, – похоже, его постигла судьба всех тех, кто слишком много кричит. Я уже видел таких в других регионах. Они шумно приходили, но в конце старались как можно тише уйти.

Потом Фирхайф собрался в обратный путь, а друзья расстелили походные постели и легли спать. Хотя все они очень устали, только Ашайта сумел сразу отключиться. Остальные лежали в темноте и слушали ночь: ветер, шум прибоя, голоса других людей неподалеку. Праздник набирал обороты; многие пьянствовали, а напившись, вопили и пели. Неопределенное время спустя Ивара тихо развернулся к мальчикам спиной и включил свой портативный терминал. Слабый отсвет экрана лег на стенку палатки.

– Зачем ты? – шепотом спросил Тави.

– Парочка скучных древних манускриптов – наилучшее лекарство от бессонницы.

– Ложь. Они тебе интересны. И так ты не уснешь. Ты же хару.

Ивара вздохнул.

– Возможно, ты прав. Но и без них я не усну.

– Ты думаешь о них?

Молчание.

– Их было трое. А вместе вас было четверо. Это слишком много, чтобы все в группе относились друг к другу ровно. Но ты никогда никого не выделяешь.

– Спи.

– Я ведь хочу помочь… – с неожиданными слезами в голосе ответил Тави, – и я…

Ивара вывернулся, протянул руку, погладил его по щеке. Лишь мгновение, но этого хватило, чтобы Тави успокоился и замолчал.

– Завтра я поговорю с тобой о прочитанном, – тихо сказал Ивара, – и когда-нибудь, возможно, поговорю с тобой о… Если я молчу, это не значит, что я тебя не уважаю или считаю маленьким. И даже не значит, что я по привычке играю в игры со своей болью. Это просто стена – как Экватор – стена внутри меня. И как Экватор, она нужна, чтобы моя планета еще какое-то время была отчасти жива. И как Экватор, эта стена делит мой мир пополам. И нельзя запросто ходить с севера на юг.

– Прости.

– Опыт этих человеческих отношений придет к тебе. А ключом к нему, возможно, станет какая-то боль. Но пусть лучше это будет позже. Ты и так уже слишком умный. Теперь спи.

– Сплю.

Наверное, они думали, что Хинта опередил их и уже видит сны, но он тоже не спал – просто лежал с полуприкрытыми глазами. Впрочем, в конце концов он все-таки уснул. А на следующий день воспоминания о подслушанном разговоре сделались для него неясными и странными, словно бы подернулись дымкой.

В предрассветный час Хинту разбудил звук декомпрессии. В полусне он испугался, что их палатка повреждена, но потом, приоткрыв глаза, понял, что это было штатное срабатывание люка маленького шлюза. Ему сделалось интересно, кто вышел и зачем, но сон в ту же секунду опять взял над ним вверх, и по-настоящему Хинта проснулся лишь пару часов спустя, когда Тави теребил его за плечо, а в палатке было ужасно светло.

– Что это? – прикрывая глаза рукой, спросил Хинта. – Почему все сияет?

– Это утреннее солнце светит сквозь обшивку палатки. Ивара ушел. Оставил записку-голограмму.

Хинта, щурясь, огляделся, увидел терминал и мерцающее над ним послание – в рассеянном солнечном свете оно казалось совсем бледным.

– Прочитай, – попросил он.

– «День только начинается, а я уже чувствую, сколь мало у нас осталось времени. До цели отсюда час пешего пути. В середине дня нам будет желательно вернуться в лагерь, чтобы пообедать и проверить запасы воздуха. Местность трудная, скалистая, поиски дадутся нелегко. И другого такого дня, как сегодня, у нас уже может не быть никогда. Поэтому я решил не растрачивать впустую резерв утренней бодрости. Я не пойду пешком, а поеду на платформе – сэкономлю время пути. Приятных вам утренних снов. Не торопитесь. Позавтракайте и выдвигайтесь на север. Встретимся через несколько часов на пляже лагуны, омывающей подножие Экватора».

В ответ Хинта сумел издать лишь сонный стон.

Когда они, втроем с Ашайтой, вышли из палатки, в лагере паломников царило похмельное запустение. На тесных палаточных улицах лежал мусор. Единственным агентом порядка выступала старуха, собиравшая с земли использованные плошки для ритуального огня.

– Этим же вечером она продаст их заново, – проследив за ней взглядом, сказал Хинта.

– Точно, – ужаснулся Тави, – ведь главные мероприятия только впереди. Неужели все эти люди будут на ногах? Они же не спали.

– Не просто не спали. Они пили. Но думаю, да, к вечеру они оживятся, и все пойдет по второму кругу. Фермеры – крепкий народ.

Они зашли в одну из стационарных гостиниц, умылись в общественной купальне и поели в бесплатной столовой. Рядом со столовой был развернут маленький куврайм. В утренние часы он стоял закрытым, однако даже сейчас из него тянуло удушливым дубящим запахом крепкого пойла. Принюхиваясь к этой вони, Хинта подумал, что о количестве и качестве выпитого вполне можно судить по пролитому.

– Мой отец, должно быть, сейчас очень грустит. Вся праздничная выпивка прошла мимо него. Думаю, в этом есть некая справедливость, закон равновесия. Он пил, когда это было всем неудобно. А теперь он трезв, когда ему было бы удобно вместе со всеми выпить.

– Нет, – сказал Тави, – это закон абсолютного неравновесия: закон всеобщей победы или всеобщего поражения. Если кто-то делает что-то плохое, то он проигрывает, и вместе с ним проигрывают и все остальные. И наоборот, если кто-то делает нужное и хорошее дело – выигрывает не только он, но и вообще все люди. Твой отец делал не то, и сначала было плохо вашей семье, а теперь и ему тоже плохо… Мы словно бы все время говорим об этом. Вот Экватор – пример общего дела во благо. И таких примеров тысячи. Все, чего добились люди – это такие примеры. И почти все, что люди потеряли – результат чьих-то ошибок, халтуры, слабоволия или злых намерений.

– Кроме цунами, – вставил Хинта.

– Потому о нем и любят вспоминать: большая беда, которая оставляет совесть многих чистой. Им кажется, что все, о чем они мечтали, что начинали делать до этого события, было правильным, но цунами роковым образом оборвало их начинания. А на самом деле, ровно половина их дел закончилась бы ничем. Только тогда виноваты были бы они сами. А так виновата стихия.

Когда они покидали лагерь, тот как раз начинал просыпаться. Сонные и похмельные люди, только сейчас выбравшиеся из своих палаток, немного удивленно смотрели вслед маленькому детскому отряду, целенаправленно уходившему на север. Площадь вокруг мемориала и уходящая в море каменистая коса были совершенно пусты: только мусор на песке да темные ожоги на камнях. Сейчас, под лучами веселого утреннего солнца, руины старого Шарту выглядели даже более мрачными, чем вчера, при свете ритуальных огней.

– Духи действительно были здесь, – сказал Тави, – но понимаешь это только, когда чувствуешь их уход.

В начале пути они по большей части молчали. Разговор у них начался лишь тогда, когда они поднялись на скалы с северной стороны разрушенного поселка.

– Я вчера вечером, и потом ночью, много думал о вещах золотого уровня, – сказал Тави. – Помнишь, Ивара говорил нам, что чего-то не хватает, что есть вещь, которую мы упускаем? Я вспоминал слова того человека, пленника, кажется, его называли «хромец из Джатурана»…

– Свидетельство о котором оставил тот нехороший литский историк.

– Да. Так вот, если я ничего не перепутал, то хромец из Джатурана говорил, что золотые вещи бывают двух принципиально разных типов: изначальные – маленькие волшебные вещи повседневного обихода, и созданные – большие и сложные машины серебряного уровня, прошедшие модернизацию через соединение с одной из изначальных вещей.

– Вроде все так.

– Но здесь загвоздка: эта классификация не сходится с тем, что нам известно! Вечный Компас и Аджелика Рахна – две вещи золотого уровня, которые мы взаправду держали в руках. Они не такие огромные и не такие сложные, как модернизированная техника серебряного уровня, но не такие обыденные, как расческа или перстень. Они словно бы посередине, в то время как хромец из Джатурана говорил только о двух невероятных крайностях…

Они восходили все выше. Старая тропа пробиралась среди скал и каменистых осыпей. Слева громоздились исполинские валуны – нерукотворные монументы эпохи ледника, справа был обрыв, а под ним полудрагоценным камнем сверкала бухта – средняя между той, на берегу которой стоял старый Шарту, и той, которая омывала подножие Экватора. Вода отражала и передавала все цвета неба, а изогнувшийся полумесяцем красно-серый каменистый пляж казался ржавой оправой, специально подобранной, чтобы своей неотесанной грубостью подчеркнуть красоту заключенного в нем сокровища.

– И вот я подумал, – продолжал Тави, – что вижу два пути для разрешения этой загадки. Первый путь: предположим, что у нас в руках вообще нет вещей золотого уровня, что мы их не знаем, что мы принимаем за них вершину древних технологий серебряного уровня.

– А второй?

– Можно предположить, что сила золотого семени с веками как бы зачахла. Оно не может больше обращать большие вещи серебряного уровня и не может больше создавать полностью волшебные предметы. Предел его возможностей сузился, и теперь оно обращает лишь маленькие предметы серебряного уровня. Именно с ними мы и сталкиваемся на нашем пути.

– Это сходится! Ведь хромец из Джатурана был археологом. Он жил за несколько веков до нас и говорил про те вещи золотого уровня, которые уже в его эпоху были древними. Возможно, он описывал далекое прошлое этих вещей.

– Возможно. Но и первый предложенный мною путь имеет право на существование. Да, очень хочется верить, что держишь в руках великое чудо. Но ведь мы можем ошибаться, и эти приборы могут лишь казаться нам чудом. Все же, они – техника, и ничего волшебного на наших глазах не сделали. Ты, конечно, в технике разбираешься лучше меня. Но если эти вещи не волшебные, а технические, если они просто следующий уровень техники, то, вероятно, они совсем не то, о чем говорил хромец из Джатурана.

– Нет, не думаю. Есть какое-то пороговое различие между самим устройством этих вещей. Внутри Аджелика Рахна я вижу такие детали, о существовании которых нельзя узнать на школьном уроке роботехники. Он иной. Поэтому я верю только во вторую из твоих гипотез…

Их разговор продолжался еще около получаса. Чем дальше они уходили от лагеря, тем уже и хуже становилась тропа. Когда стоял старый поселок, здесь ходило множество людей, но за прошедшие десятилетия этот путь пришел в полное запустение; паломники приезжали в мемориальный комплекс лишь раз в год, и очень редко кому-то из них приходило в голову прогуляться в направлении Экватора. Этот край юрисдикции Шарту, с севера ограниченный Стеной, а с востока – морем, был, наверное, самым удаленным от пустошей и, в то же время, самым пустынным. Цунами отвадило людей селиться у моря, скалы и валуны не оставляли места для фратовых полей. В результате, тропа постепенно растворялась в рельефе – ее засыпало песком, загромождало камнями, вымывало дождем. В какой-то момент мальчикам пришлось сделать крюк. Они штурмом взяли небольшой перевал, прошли по дну скального разлома – и неожиданно достигли цели своего путешествия: скалы расступились, по правую руку снова стало видно море, все в волнах, увеняанных белыми бурунами. В километре впереди, огромный, как никогда, воздвигся Экватор. Они стояли на возвышенности, но Великая Стена все равно была выше. Она уходила вдаль, через весь мир – гигантский мост, преодолевающий сушу и океаны. Берега раскинувшейся внизу лагуны были покрыты желто-зеленым песком, состоящим из оксида меди. Пляж подступал вплотную к Стене; у воды металл покрылся мокрой коростой, но местами она отваливалась, и там он сверкал, словно золото.

Хинта заслонил экран шлема от солнца и всмотрелся в подножие Экватора.

– Я что-то вижу. Кажется, это его дрон.

– А где он сам?

– Думаю, отправился исследовать тропу, которая идет вдоль Экватора. Ведь именно этого он хотел.

Тави коснулся коммуникатора своего шлема.

– Ивара.

– Да, – ответил тот, – …где?

– Что?

– …вязь. Вы где?

– Видим твой дрон.

– Хорошо. Подождите … …нашел… …четверть часа.

– Что? – повышая голос, переспросил Тави. – Ивара, у тебя все хорошо?

– Да… …пропадаешь… …потому что…

Его голос окончательно стих, в эфире осталось лишь тихое шипение. Тави встревоженно повернулся к Хинте.

– Думаю, он хотел, чтобы мы подождали его четверть часа. Это я понял. Но почему заглохла связь? Такого почти никогда не бывает.

– Бывает, если встать в нескольких метрах от подножия Экватора. Фирхайф мне рассказывал. Или если ты под землей, под нависающими скалами, в узком ущелье. Или если пыль попала в передатчик. Возможно, с ним сейчас все это сразу.

Они спустились на пляж, дошли до дрона. Там в нетронутом виде лежала часть снаряжения Ивары. Песок был девственно чист – лишь следы машины и человека. По ним было видно, что учитель прошел по берегу зигзагом.

– Видишь? – показал Тави. В одном месте, у самой воды, были странные следы. Набегающая волна успела их немного сравнять.

– Словно он упал, – удивился Хинта. Теперь он тоже встревожился.

– Нет. Он стоял на коленях. Возможно, он пришел сюда так рано, что мог отсюда наблюдать рассвет.

Они помолчали. Потом Тави подошел к следам и опустился рядом с ними на песок – не вставал на колени, а просто сел и вытянул ноги, позволяя волне облизывать сапоги скафандра. Хинта, отпустив Ашайту кружиться по берегу, примостился рядом. Солнце играло в волнах. Было очень тихо, слышался только плеск воды, но какой-то не грозный, словно она льется дома. Это оттого, что здесь нет ветра, подумал Хинта, Экватор и скалы такие высокие, что заслоняют это место со всех сторон, и мы словно в центре небольшого кратера, или нет, скорее, это похоже на скальный амфитеатр с видом на море. Он зачерпнул песок ладонями. Песчинки были грубые, крупнозернистые, отсверкивавшие медно-золотым блеском, как сам Экватор.

– Хинта, – спросил Тави, – ты когда-нибудь задумывался, чем является любовь, как она выглядит изнутри, как отличить ее от других чувств?

Хинта удивленно взглянул на него. Какое-то неясное чувство подсказало ему, что вместо прямого ответа здесь следует задать встречный вопрос.

– Это потому, что ты волнуешься за Ивару?

– Да. Именно из-за него я думаю об этом прямо сейчас. Но мой вопрос носил объективный характер. Я просто хочу знать твое мнение.

– Но я ничего об этом не знаю, – пожал плечами Хинта.

– Ты любишь Ашайту.

Они оглянулись и посмотрели на малыша, который кружился в нескольких метрах дальше по берегу.

– Это как часть меня, – сказал Хинта. – То есть, да, я люблю его; когда ему плохо, я осознаю это наиболее ясно. Но когда все в порядке, я совсем об этом не думаю. Он всегда рядом. Я все время о нем забочусь. Это как дышать: пока воздух идет, ты не замечаешь его.

– Так я любил маму. Но это закончилось. А теперь я не могу перестать думать об Иваре и о том, что он чувствует в последние дни. Даже когда я говорю о других вещах, я продолжаю держать его в уме. Он словно печать на моем сознании. И это жжет меня изнутри. Я не могу помочь ни ему, ни себе. Это не похоже на то, как я любил маму. Это сводит с ума. И мне кажется, что он так же сошел с ума по своим друзьям.

Хинта вздохнул. Его мучили сомнения насчет того, о какой любви говорит Тави. Это смущало. При этом он все лучше понимал, что друг не в своей тарелке. Тави проявлял невероятную способность скрывать свои чувства по поводу Ивары. Но чувства накапливались, и вот что-то прорвалось.

– Его друзья умерли. И да, ты ничем не можешь ему помочь. Да он вообще не мог на нас с тобой рассчитывать. Он приехал сюда и думал, нет, знал, что будет один. Теперь мне кажется, что именно это меня в самом начале напугало: что ты вот так на нем зациклен. Я знаю, что вел себя ужасно. Но я… – Хинта хотел сказать, что собирался спасти Тави, но успел понять, что это ложь. – Я ревновал. Боялся, что ты будешь общаться только с ним. Все оказалось не так, но теперь тебе из-за него плохо.

– Не из-за него. Это не в нем. И даже не между нами. Это только во мне. Мне было плохо из-за мамы. Я хорошо знаю, как это, когда другой человек тебя мучает. Ивара меня не мучает. Возможно, он мучает себя. А я мучаюсь, просто глядя на него. Это такая эмпатия?

– Ты очень хороший человек, – с грустью сказал Хинта. – Я вот не чувствую чужую боль. Ни твою, ни его. Послушай, я не знаю, как все это в целом переменить. Но могу тебя сейчас отвлечь. Может, тебе хоть немного полегчает. Помнишь, у нас ведь был план поплавать? Мы уже не найдем лучшего времени и места, чем сейчас. Давай скоротаем ожидание.

– Ладно, давай, – помедлив, согласился Тави.

– Наклонись, я надую твой скафандр.

Тави послушно подался вперед, и Хинта подкрутил вентили на его ранце. Через мгновение они увидели, как расправляется ткань. Тави удивленно поднял руки и стал смотреть, как они разбухают. Скафандр отлипал от его тела, растягивался, превращаясь в воздушный пузырь. Тави не выдержал и рассмеялся, и Хинта захохотал вместе с ним, потому что еще никогда не видел эту потолстевшую версию своего друга. Им пришлось встать на ноги, так как Тави в раздувшемся скафандре уже не мог сидеть. Потом Хинта отрегулировал настройки клапанов, чтобы давление не было слишком высоким.

– Теперь ты надуй меня, – попросил он. Даже Ашайта остановился и начал удивленно смотреть, как меняются формы их тел. Чтобы его успокоить, Хинта переключился на его радиоканал.

– Мы немного поплаваем, а ты не отходи далеко от Иджи, хорошо?

– Со, – отозвался Ашайта. Хинта и Тави, смеясь и неуклюже шаркая растолстевшими ногами, пошли в воду. Теперь Хинта был рад, что здесь такое тихое море, и что у их забавы нет зрителей. Рядом с лагерем паломников ему было бы стыдно надуваться, а сильный прибой мог бы запросто сбить их с ног, сделав это зрелище еще более комичным для стороннего наблюдателя. Однако надутые скафандры были неуклюжими только на суше. Когда мальчики упали в волну и сделали несколько движений, чтобы отгрести от берега, море подхватило их и закачало.

– Ух ты, – потрясенно выдохнул Тави, – как полет! Я такой легкий. – Он перевернулся на спину и, чуть подгребая руками, начал смотреть в небо.

– Только не отплывай далеко, – предупредил Хинта. – Помнишь, как огни мертвых уплыли вдаль? Здесь, в бухте, течения нет, но если заплыть метров на пятьдесят от берега, то я не знаю, что будет. Там может подхватить, и тогда уже не вернешься.

– Я понимаю.

Хинта тоже перевернулся на спину. Брызги пены залетали на экран шлема, и оттого казалось, что утреннее солнце плывет и дрожит. Это были брызги на самом солнце. А вода под телом вела себя как живая: ласково поднимала и опускала их, раскачивала и баюкала.

– Теперь я понимаю, почему ты хотел мне это показать, – сказал Тави. – Если будет возможность, буду делать так всю жизнь: уходить в тихое местечко к морю, надуваться и плавать.

– Экватор, – уже думая о другом, сказал Хинта. Стена возвышалась прямо над ними и казалась невероятно высокой, просто исполинской. – Никогда не смотрел на него, лежа на спине. Около Шарту все подножие Стены в скалах, они мешают. Здесь – другое дело. Подплывем к нему? Я хочу его коснуться.

– А это не опасно?

– Связь может пропасть. Никакой другой беды не будет. К тому же, мы не станем здесь оставаться надолго. Только подплывем, коснемся – и назад.

– Хорошо, – сказал Тави, и они, поднимая фонтаны брызг, стали грести в направлении Экватора. Костюмы выталкивали их из воды, позволяя все время оставаться на поверхности.

– Двигай ногами, – посоветовал Хинта, – так плыть легче. И не бей по воде, а как бы режь ее, отталкивайся. Словно ползешь по очень сыпучему и скользкому песку.

У Тави получалось все лучше, и через минуту они уже были под Стеной. От непривычных движений их дыхание сбилось. Хинта чувствовал эйфорию. Он поймал паузу между волн и дотянулся рукой до поверхности Экватора. Он сам не знал, играет с ним воображение, или на самом деле под его пальцами пробежала сумасшедшая волна энергии. Древний металл показался ему теплым, полным могущественной, неспящей жизни. Хинта испуганно отдернул руку. У него осталось ощущение какого-то трепета в сердце, словно после сильного удара током, только вот прямого контакта с металлом у него не было – синтетическая перчатка скафандра работала, как изолятор – а значит, это было что-то другое.

– Коснулся? – спросил Тави. Его передатчик давал сбои из-за действия магнитного поля, и от этого голос шел странными аберрациями.

– Да. И ты попробуй. В этом есть что-то особенное.

Тави протянул руку и на мгновение замер. Сквозь экран шлема Хинта увидел его удивленные глаза. В отличие от него самого, Тави не стал отдергивать руку – он держал ее сколько мог, пока волна не подняла его и не потянула назад.

– Ну что? – спросил Хинта.

– Невероятно, – сквозь шум помех отозвался Тави. – Я хочу больше, ближе. Это не будет опасно?

– Не знаю. Но, думаю, не будет.

Тави перевернулся в воде, сгруппировался и попробовал приложить к Экватору обе руки. Ему удалось ухватиться за зеленые коросты медных окислов, и следующая волна накрыла его с головой. А потом он все же отпустил руки и, подняв фонтан брызг, резко вылетел на поверхность.

– Там… – взволнованно сказал он, – я видел…

Помехи стали сильнее, и его голос ненадолго совсем пропал.

– Ты в порядке? – испуганно спросил Хинта. – Это Экватор?

– Нет. Ты видел… видел дно? Там, в глубине, под Стеной?

– Что там?

Тави только замотал головой.

– Просто нырни. Посмотри сам.

Хинта перевернулся лицом вниз и попытался погрузить экран своего шлема как можно глубже. Пока они были на мелководье, смотреть сквозь воду было совсем не интересно – дно было простым, песчаным, доступным. Но теперь Хинта ощутил, что висит над бездной. Толща воды мерцала, словно жидкий изумруд – зеленый мрак, лазурный свет. Стена Экватора слоеным пирогом из меди и камня уходила вниз, терялась в неясной глубине. В некоторых местах металл тускло блестел. Метущиеся пузырьки и бегущие линии преломленных солнечных лучей делали воду мутной, полупрозрачной. Где-то далеко внизу Хинта угадал очертания дна. И там, возможно, было что-то еще.

– Не могу рассмотреть!

– Это потому что ты над водой. – Связь на мгновение улучшилась, и голос Тави прозвучал звонко, четко и нетерпеливо. – Я же говорю, ты должен нырнуть.

– Тогда притопи меня. Надави на плечи.

Тави навалился на него, и Хинта, наконец, почувствовал, как всем телом уходит под воду. Их накрыло волной; свет солнца померк, во внешних микрофонах коммуникатора глухо булькала и клокотала вода. Он на секунду увидел весь необъятный подводный простор бухты, и это зрелище привело его в трепет. А еще он увидел то, о чем говорил Тави.

На некотором отдалении от берега сквозь песок начинали проступать искусственные конструкции. На глубине этот узор становился более четким – казалось, там дно укрыто гигантской стальной сетью. Шестигранные ячейки тускло блестели в полумраке; каждая сота была настолько большой, что сквозь нее мог легко пролезть человек. В некоторых местах над ячеистым полем поднимались полуразрушенные круглые башни. Они были разного размера: одни с дом, другие поменьше. У подножия башен бугрились изогнутыми темными стяжками стыки конструкций, в прорехах древних стен крутило медно-ржавую пургу придонное течение. Но все это было лишь первым планом картины. Дальше, на глубине в тридцать или пятьдесят метров, искусственный ландшафт обрывался изогнутой линией тектонического разлома. Из крошева руин там поднимались в беспорядке десятки огромных золотистых обручей, словно уменьшенные копии Экватора. Вокруг них дыбились обломки других конструкций. А с самого дна прорехи, огибая камни и металл, истекала застывшая река флуоресцирующей серо-фиолетовой пемзы.

Хинта узнал этот свет – его они с Ашайтой видели в своей общей галлюцинации, и он же был на окраинах Шарту, в пугающей трещине, над которой люди Киртасы теперь строили саркофаг. Река светящегося камня надвое разделяла собою дно бухты. Мертвенное сияние уходило вдаль и вниз, под уклон, в сторону от берега, на такую глубину, куда уже не проникали лучи солнечного света. У выхода из бухты светящийся след мерк – его заслоняла толща воды – но казалось, что он разливается далеко за пределы видимости, заполняя собой все впадины и расселины морского дна.

Удерживаться под водой больше не удавалось. Тави перекатился через Хинту, и следующая волна отбросила их друг от друга, а легкие скафандры снова вытолкнули на поверхность.

– Ну?

– Что это?

– А на что это, по-твоему, похоже?

– На нашу цель. На то место, ради которого здесь были друзья Ивары. – Они снова столкнулись в воде, и Хинта схватил друга за плечи. – Где они нашли Аджелика Рахна. Это может быть сам ковчег! Да, да, да, это может быть он. Его борт. Мы нашли его. Ты нашел его.

– Если это и он, то он разрушен. Поэтому я уповаю, чтобы это был не он.

– Что?

– Это так странно. Хинта, помнишь, Ивара в самом начале рассказал нам ту, первую легенду – легенду о ковчеге? Все это время она была главным. Но мы о ней почти не вспоминали. Мы говорили о мире, о каких-то других делах, о механическом народце – о чем угодно, а ведь все эти вещи обретали смысл лишь вокруг ковчега. Аджелика Рахна интересен и сам по себе, да. Но спасение человечества – вот с чего все началось! В Дадра Ивара поверил, что все мы можем жить иначе, что есть надежда. За эту надежду умерли его друзья – лучшие из людей. И если там только руины, то все это зря. – Тави встряхнул его. Только сейчас Хинта осознал, что видит в его глазах и слышит в голосе почти невозможную смесь радости и отчаяния. – Теперь ты понимаешь?

– Помнишь историю Риси Анигры?

Тави отпустил его плечи.

– Теперь ты понимаешь.

Риси Анигра был героем Джидана. Лам про него вышел из проката еще несколько лет назад. Хинта смотрел его только ради компании Тави, и теперь он сам удивился, что вспомнил именно эту вещь. Риси застал самый конец войны. Он защищал осажденный Диджайнидис. Когда положение города еще казалось довольно надежным, Риси с диверсионным отрядом ушел в долгую вылазку. Они потратили несколько дней, чтобы оказаться в самом сердце наступающей притакской армии, а потом устроили там хаос: похоронили подо льдом несколько десятков осадных машин, обрушили тоннели, захватили в плен восемь вражеских генералов и четырнадцать ведущих инженеров. Возвращаясь домой, Риси верил, что своими действиями прорвал кольцо вокруг Диджайнидиса, а возможно, переломил сам ход войны. Однако на месте родного города он нашел лишь ледовую воронку с кипящим ядовитым озером на дне – это Лимпа атаковала джиданцев с другой стороны. На берегу мертвого озера Риси и члены его отряда передали свое оружие в руки своих пленников – сдались сами и без единого выстрела.

– Это были тридцать дней безумной надежды, – сказал Риси, – самый долгий, самый трудный путь, и все – ради смерти и пустоты.

Один из притакских генералов расстрелял его прямо там. Хинта невзлюбил эту историю за ее безысходность. Но теперь она отлично иллюстрировала ситуацию с ковчегом.

– Самый долгий, самый трудный путь ради ничтожного финала. И много героических смертей ради уже несуществующей вещи. Мы опоздали на одно землетрясение?

– Я думаю об Иваре… Что он скажет? Ведь только он знает этому цену.

Некоторое время они молчали; на их общей частоте остался лишь ровный шум помех. Хинта лежал на воде, лицом вниз, широко раскинув руки, будто обнимая океан. Дно он почти не мог рассмотреть, но теперь, когда он знал, какое оно, ему было легче угадывать его далекие очертания. Волны поднимали и опускали его, вверх и вниз – бесконечные качели.

– Не как в прошлый раз, да? – спросил он.

– Что именно?

– Фиолетовый свет. Он все так же пугает меня. Но он не захватил нас. Тогда, на руинах теплиц, было тяжело, было давление – оно словно бы проникало в сердце и разум, разрушало нас изнутри. Хотелось бежать от него или к нему, ради жизни или смерти. А теперь все иначе. Мы плаваем прямо над ним, но его словно бы и нет там внизу. Нам было весело, мы думали о другом. Да и теперь я думаю о другом – об этих величественных древних сооружениях. Неужели там, под нами – борт космического корабля? Если он под берегом, то где его предел? Насколько он был большим? Почему его так редко находили, если он так близко к поверхности? Что это за башни? Вот о чем я думаю.

– Ивара утверждал, что вода экранирует. Между нами и этой вещью несколько десятков метров воды. Значит, спускаться туда нельзя. Когда мы приблизимся, нам снова станет плохо.

– В наших полускафандрах на такую глубину нельзя спускаться даже в самом обычном месте.

– Тогда плывем к берегу?

– Да.

Они повернули и начали грести к ближайшей точке, где можно было бы выйти на пляж. Когда они выбрались из воды и сдули свои скафандры, Ивары все еще не было – лишь Ашайта задумчиво танцевал вокруг дронов. Мальчики устало повалились на мокрый песок и стали смотреть в небо. Хинта слушал ускоренный бег своего сердца.

– Связь? – для проверки спросил Тави.

– Уже сносная. У нас нестерпимые помехи лишь, когда мы меньше чем в десяти метрах от Экватора.

– И что теперь будет? Ивара точно захочет погрузиться вниз. Он сможет?

– Сразу, наверное, нет. Но потом – наверняка. Это же Ивара.

– Да, это Ивара. – Тави усмехнулся. – Он может больше других. Но мы должны его беречь. Обещай мне, что будешь.

– Хорошо, – немного удивленно согласился Хинта. Он вспомнил их разговор до того, как они залезли в воду. – Я буду его беречь – в той мере, в какой это от меня зависит – ради тебя и ради вас обоих. Мне не нравится, что тебе плохо, когда ты думаешь, что плохо ему. Потому что он взрослый. Это…

– Неравенство?

– Да. Я, может, не чувствую чужую боль, и меньше тебя разбираюсь в людях. Но я понимаю, что ты его не вместишь. Ты можешь нагнать его почти во всем. Но ты не можешь спасти его от той пропасти лет, которая была до тебя. И если там, внизу – бесполезный, разрушенный ковчег, ты ничего не сможешь сделать с тем, как долго он к нему шел… А может, это вовсе и не беда. Ведь мы нашли. Случайно, но нашли. Это же победа.

– Слишком быстро и не так. Меня преследует чувство, что мы слишком быстро оказались здесь. Все происходит слишком быстро. Почему сейчас? Почему все сразу? Только представь: мы могли бы быть его учениками еще пять лет, а потом, когда бы он еще не постарел, а мы бы уже были умнее, сильнее, старше – вот тогда бы мы и нашли все это! Но нет, мир словно швыряет нам подарки. Только все его игрушки сломаны. Аджелика Рахна. То, что там, внизу, чем бы оно ни было – оно разрушено. И сами люди, как сломанные, суетятся вокруг, делая не то, что должны, предлагая друг другу не то, что действительно нужно. Моя мать слишком рано меня предала. «Джиликон Сомос» слишком рано лезет в Шарту. А мы страшно отстали – не договорили, не додумали миллион вещей.

Хинта сел на песке, заглянул Тави в лицо. В глазах у того были слезы.

– Ты не прав. Почему ты расстраиваешься? Ведь все идет к нам в руки.

– А мне кажется, Ивара чувствует то же самое.

Хинта тяжело вздохнул. Он больше не находил слов, чтобы успокоить и утешить друга. У него в сердце засела досада. Они должны были праздновать. Но Тави плакал. Тави, который все время рвался вперед, теперь вдруг захотел, чтобы вещи шли медленнее. Тави, который мечтал о раскрытии границ между Шарту и Литом, теперь невзлюбил инициативность «Джиликон Сомос». Но было в этом и что-то еще – какая-то хрупкость, тревожная незавершенность человеческих отношений. А у Хинты почти не было такого опыта. Почему-то, по непонятной ему самому ассоциации, он вспомнил девушку из больницы – ту, которая мазала его обожженное тело. В ее улыбке был ответ на часть вопросов, вот только сами вопросы он еще не научился задавать. Но причем она здесь? Как эта странная ассоциация должна помочь ему понять Тави? Он запутался. Они оба напряженно молчали. А потом Хинта увидел Ивару. Тот спускался вниз по тропе, идущей вдоль Экватора. Он шагал, широко расставляя ноги и сильно наклоняясь вперед. В первый момент Хинта не понял, почему тот так идет, но потом увидел, что взрослый тащит за собой импровизированную волокушу – изодранный тканевый полог с наваленной на него непонятной мусорной кучей.

– Тави, – сказал Хинта.

Тави поднялся так резко, что они чуть не стукнулись шлемами. Несколько секунд спустя оба мальчика уже бежали навстречу Иваре. Тот втащил свою добычу на пляж, сбросил с плеча скомканный конец рваного полотна и скользнул пальцами по коммуникатору, устанавливая связь.

– Прошу прощения, что так долго. Наверное, следовало взять туда дрона, но вся тропа в обвалах… – Он остановился, согнувшись, тяжело уперев руки в колени, и старался отдышаться. На полотнище кучей громоздились ржавые части какого-то металлического остова; детали намертво слиплись с песком и рыхлым прахом. – …вся тропа в обвалах, и я не решился гонять дрона по камням.

– Что это? – спросил Тави.

– Обрывок палатки. Плюс верхняя половина туловища.

Только теперь Хинта понял, что они смотрят на истлевший от времени труп омара.

Стальные вставки заменяли чудовищу кости. Омар словно целиком состоял из оружия – трубки, ленты, дула, когти, гарпуны; поверх – ничтожная рухлядь ссохшихся мышц.

– Как он сюда попал? Здесь же всегда были люди. Люди заняли и отгородили эту землю раньше, чем омары появились в пустошах.

– Он здесь не больше шести лет. Очевидно, он сумел обойти Шарту.

– То есть, – неуверенно начал Тави, – он умер примерно в те дни, когда пропали твои друзья?..

– Да. – Ивара подошел к своему дрону, устало сел на свободный край грузовой платформы, привалился спиной к контейнеру с оборудованием. Ашайта протанцевал к нему. Взрослый приветливо обнял малыша, потом посмотрел на старших мальчиков. – Этот омар упал со стены Экватора. Он был там, на самом верху. Его убили – от его головы почти ничего не осталось. Обрывки палатки лежали вместе с ним, как если бы он перед смертью запутался в ткани. Эта палатка принадлежала моим друзьям. Я не судебный эксперт. Но мне кажется очевидным, что он связан с событиями тех дней.

– Тогда получается, – сказал Хинта, – что те выстрелы, которые слышал Фирхайф, могли быть сделаны омаром? Этим омаром!?

– Возможно.

– Как же ты мог не найти его раньше? – удивился Тави. – Ты ведь искал что-то подобное.

– Я не мог так подробно, как сейчас, обследовать южную сторону Стены, а его тело провалилось в узкую щель между двух валунов. Сверху на него осыпались мелкие камни. Сегодня я нашел его лишь потому, что у меня был металлоискатель, способный работать вблизи Экватора. Я долго готовился к этому дню. Тем не менее, мне не удалось извлечь все тело; нужен домкрат, который поможет разжать валуны. Там, где он лежал, могут быть и другие улики. Я должен найти каждую мелочь, которая вместе с ним упала вниз.

О, старый враг, убийца и злодей,

Унесший жизни стольких из людей!

Суда ты избежал, средь вечных скал

Ты спрятал сердце в каменный фиал.

Кто тронет твой ужасный мертвый знак?

Кто зачеркнет судьбы твоей зигзаг?

Когда придет забвенья добрый час?

Когда в покое ты оставишь нас?

Вассал последней темной стороны,

Ты вырастил цветы не той войны.

В бессмысленном деянии твоем

Мы никогда ответов не найдем.

Ивара замолчал, и между ними ненадолго повисла тишина. Омар лежал рядом, будто тяжелый вещественный эквивалент этих скорбных слов, солнце грело его ржавые кости.

– Откуда это? – спросил Хинта.

– Эпитафия на смерть тирана. Был в Лимпе город Анилу, который по военным соглашениям на некоторое время перешел под протекторат Притака. Там на протяжении четырех лет правил человек, которого звали Тегура Маркира. Кем он был, теперь уже не разобрать – полукровка, сын посла, носитель многих культур, психопатичный отпрыск двух аристократических родов. Когда его, наконец, убили, кто-то написал на его могиле эти строки, а люди из партизанского сопротивления перепечатали и начали распространять это послание. В итоге оно пережило века. Я прочитал его и запомнил. – Ивара вздохнул. – Я чувствую себя так же. Если это останки убийцы моих друзей, то он ускользнул от моей мести, спрятал от меня ответы. Его прах – это насмешка. Он мертв, но не оставляет меня в покое. Мне некому выставить счет. И хотя его растерзанное тело лежит у моих ног, я чувствую, что почти ничего не изменилось.

– Мне жаль, – сказал Тави. Ивара с благодарностью вскинул голову.

– Будем искать дальше. День только начинается, а улов уже неплох. Кстати, почему вы мокрые? Поплавали? – В его голосе впервые прозвучал намек на улыбку.

– Мы тоже кое-что нашли, – сообщил Тави.

– Что?

– Не знаю. Но оно большое. Прямо под нами, под всем этим берегом. Мы увидели его, когда нырнули. Может быть, это ковчег. Но если это ковчег, то он сильно разрушен – там под водой есть впадина, и…

Ивара вскочил на ноги.

– Я глупец! Я могу себе простить, что в свой прошлый заход сюда не нашел тело омара – для этого нужны были специальные средства, которых у меня тогда не было. Но вот решение по поводу воды я себе простить не могу! В прошлый раз я даже не посмотрел дно. Я сразу исключил эту зону поисков, так как был уверен, что мои друзья не имели подводного оборудования. – Он сделал несколько шагов в сторону моря. Солнце неуловимо и неуклонно поднималось к зениту, превращая утро в день. Мелкие волны бухты сверкали тысячами ярких бликов. Еще с минуту Ивара просто стоял на месте, смотрел на бухту. – Они были здесь. Они были веселые ребята – все трое. Если они работали в воде, то наверняка позволяли себе дурачиться. Я могу себе представить эти веселые часы. Радость открытий. Красоту дружбы.

– Может быть, они все еще здесь. Когда мы плавали, Хинта предложил мне прикоснуться к Экватору. И это было так… так странно! Словно он заговорил со мной без голоса и слов. Мне показалось, что он рассказывает историю. Только я не мог ее понять. И я коснулся его еще раз. И тогда на меня накатила волна, и я увидел дно – увидел все то, ради чего они работали и погибли.

– И еще там из-под земли выходит та же самая субстанция, которую мы видели в разломе рядом с Шарту, – сказал Хинта. – Она растекается по дну. Кажется, она заливает собой большое пространство, как река, и идет к выходу из бухты. Но толща воды, должно быть, действует, как щит – пока оно там, далеко внизу, мы здесь в безопасности и совсем ничего не чувствуем.

– Глубоко?

– Да.

– Но это бухта. – Ивара обернулся к мальчикам. – Там ведь нет ста метров?

– Сложно судить на глаз. – Хинта пожал плечами. – Тридцать или пятьдесят, не больше. Это плохо?

– Нет, это хорошо. Замечательно даже. Мы сможем посмотреть на него поближе.

– А его влияние?

– Не волнуйтесь. Водяной щит толщиной всего в два метра способен поглотить почти любое возможное излучение. Какова бы ни была его природа, вода не позволит ему влиять на нас.

– Так ты хочешь спуститься? – спросил Тави. – Хинта говорил, это будет…

– Не сам. У меня есть спелеологический робо-разведчик, который сможет работать на такой глубине.

– То есть, ты все-таки готовился к поискам под водой?

– Я готовился к поискам в подземных тоннелях, в пещерах и под обвалами, а такие места могут быть залитыми водой. Для этого маленького робо способность к работе в жидкой среде является всего лишь дополнительным бонусом. Тем не менее, мы вполне можем спустить его на дно, только не глубже ста метров.

Ивара вернулся к своему дрону, открыл контейнер с оборудованием. Многие из этих вещей Хинта уже видел, и сейчас его мысли были заняты более важными вещами, но все же его взгляд привычно зацепился за все эти полупрозрачные боксы с уложенными в них приборами: пластик и металл, причудливые изгибы корпусов, экраны встроенных мини-терминалов, антенны и тубусы загадочных датчиков. Робо-разведчик лежал на самом дне, Иваре пришлось снять два верхних слоя коробок, чтобы добраться до него. На вид он оказался довольно уродливым: размером с кулак, корпус грубого, броского красно-желто-зеленого окраса, многочисленные ножки-спицы вдоль продолговатого тела.

– А почему такой цвет? – спросил Тави. – Некрасиво.

– В пещерах стены бывают разных оттенков. Пестрый корпус помогает легко находить эту вещь, если она потерялась или застряла.

– У него конечности со всех сторон, – отметил Хинта. – Он умеет плавать?

– Не умеет. Он пойдет по дну пешком. Но он способен цепляться за камни и протискиваться в щели, его ноги работают на распор – поэтому их так много и они такие острые.

Вместе с робо Ивара достал со дна контейнера катушку тонкого золотистого кабеля.

– Радиоуправления нет, оно ненадежно в пещерах. Поэтому двести метров – предел. Когда провод кончится, придется вытянуть его назад.

Он подсоединил разъемы, потом подошел к воде, размахнулся и изо всех сил забросил маленькую механическую игрушку в волны. Робо полетел по дуге, словно камень, легкий шнур сверкающей молнией взметнулся вслед за ним. Раздался всплеск, и он исчез в волнах. Ивара вернулся, вытянул из сердцевины катушки другой конец кабеля и подключил его к своему портативному терминалу. Мальчики встали у него за спиной. На экране появилось мутное изображение. Разведчик шевельнул лапками, и оно сдвинулось вперед; взгляд камеры начал плавное скольжение по дну, навстречу туманной глубине. Катушка закрутилась, командно-силовой кабель натянулся и с тихим шипением начал резать песок. Ашайта неустанно резвился на берегу, и Хинте пришлось контролировать брата, чтобы тот не наступил на бегущую золотистую линию. Между тем, на экране терминала рос и прорисовывался город подводных башен – автоматическая программа уточняла изображение, конвертируя его в трехмерный макет. Поверхность бухты осталась далеко наверху; из-под воды она казалась очень яркой, словно живой, волнующийся полог жидкого света. Для мальчиков, никогда в жизни не видевших подводных съемок, это зрелище казалось чем-то по-настоящему фантастическим, не менее захватывающим, чем загадочные постройки на дне.

– Лед – это мертвая вода, – подумал вслух Тави. – Сейчас я лучше, чем когда-либо, понимаю, почему джиданцы хотели растопить его. Ради этой игры света, пляшущих волн…

– Возможно, мои друзья работали там, на дне, и часами могли смотреть на всю эту красоту, – сказал Ивара. – Надеюсь, когда они уходили в иной мир, этот танец света сопровождал их до конца.

Маленький робо добрался до придонных конструкций, повернул и начал ловко пробираться вдоль балок сотовой сети. Стальные башни были уже совсем близко: ржавые коросты на скругляющихся стенах, никаких окон или входов – лишь впадины с клепаными штифтами по краям да рваные темные бреши. Иногда Ивара заставлял свою игрушку остановиться и направлял взгляд камеры вверх, осмотреть стальные колоссы в высоту, или вниз, заглянуть в запорошенные песком шестигранные ячейки. Мальчики, затаив дыхание, наблюдали за экраном. Ивара словно оцепенел, его пальцы сосредоточенно двигались по боковым сенсорам терминала.

– Ты понимаешь, что все это такое? – наконец, решился спросить Хинта. Тави испуганно тронул его за плечо.

– Это точно не сам ковчег, – ответил Ивара. – Никто не стал бы строить его из таких тяжелых материалов, ведь ему предстояло преодолевать притяжение земли. Он должен быть прочным, но легким. Однако эти конструкции под нами необычные и очень древние. Либо это техническое расширение фундамента Экватора, либо внешняя поверхность какой-то огромной платформы. Ковчег мог бы быть под ней, либо она могла быть предназначена для того, чтобы он с нее стартовал.

– Древний космодром? – спросил Тави.

– Рано еще судить.

– Я вспомнил! – воскликнул Хинта. – Ты же говорил, что у древних были ракеты водного старта. Что, если все это люк, огромный люк!.. Решетка из шестигранников – что, если она раскрывается, поднимается, а под ней шахты, и ковчег должен стартовать из них, из-под воды?

– Мысль замечательная, и мне бы стоило подумать об этом, когда я годы назад отверг подводные поиски. Но сейчас я не уверен, что ты прав. Если здесь и был какой-то шлюз, то он дальше. Мне не кажется, что бухта способна вместить столь огромную ракету, какой должен быть этот ковчег. Но это может быть вход, или край, какого-то комплекса. Мы выясним столько, сколько сумеем… Свечение.

На экране постепенно проступало далекое зарево – словно бледно-фиолетовый подводный рассвет. В отличие от живых солнечных зайчиков, играющих под поверхностью воды, оно было ровным и мертвенным. Чем дальше продвигался робо, тем больше казалось, что вокруг него светится нехорошим светом сама вода. Впереди начали проступать вздыбленные края разлома, блеснули золотистые кольца обручей. Вдруг с робо что-то произошло – его сорвало в сторону, изображение на экране метнулось вверх. Ивара ответил на это столь же резким движением. Мальчики вздрогнули от неожиданности. Мгновение спустя картинка остановилась. Ивара осторожно развернул камеру, и стало видно, что разведчик повис в прорехе на стене одной из башен, а мимо него, соударяясь с обзорным куполом объектива, мчатся частицы ржавого песка.

– Что случилось? – испугался Хинта. – Там кто-то есть?

– Нет, не думаю. Но нас переместило.

– Там было течение, странное течение. Я видел его даже сверху, от поверхности воды.

Ивара продолжал разворачивать камеру, пока ее взгляду не открылось нутро башни. Там блестели медью обмотки каких-то причудливых индукционных катушек.

– Это не течение, это силовое поле. Не знаю, работают ли еще эти магниты. Но к одному из них наш робо притянуло. Попробую его сдвинуть.

В кадре мелькнули ножки-спицы, а потом разведчик сумел выбраться из дыры и пополз вниз, прочь с башни, которая чуть не стала для него ловушкой. Через пару минут он уже достиг дна и смог продолжить свой путь. Ивара, соблюдая большую осмотрительность, направил его прямо в марево растущего фиолетового сияния.

– Сколько у нас осталось провода? – спросил Тави.

– Метров тридцать пять. Но если нам суждено за сегодня узнать назначение всех этих придонных конструкций, то ответы мы найдем именно в разломе.

Робо продвигался вперед: минуты и витки катушки, тысячи шагов маленьких механических ножек по морскому дну. Вот он остановился у подножия стальных глыб. Экран терминала залило фиолетовое сияние. Даже Ашайта, заметив его, прекратил свою игру и начал удивленно наблюдать за действиями старших. Их всех охватило чувство, словно они стоят на краю какой-то пропасти.

Хинта на миг позволил себе оторваться от экрана и удивленным взглядом окинул мир вокруг. Солнце будто застыло, так и не достигнув зенита. Бухта была все так же красива, прибой мягко набегал на зелено-ржавый медный песок. И было тихо, так тихо, что, казалось, если все замрут и задержат дыхание, то удастся расслышать мерное гудение Экватора или звук, с которым вертится и вибрирует сама планета. И, глядя на солнце, слушая тишину, Хинта неожиданно вспомнил вчерашний огненный праздник. Казалось бы, не было ничего общего между тем вечером и этим утром, между толпой паломников и одиночеством безлюдного каменистого края, между сполохами живого огня в ночи и светом ясного дня – но, тем не менее, его вдруг поразило иррациональное ощущение присутствия в этой картине каких-то иных узоров и линий, словно безмолвная бухта пела, а в бликах на морской воде прятались лица призраков. Мир вокруг ломался; лед превращался в воду; поцелуи мертвых горели на губах живых, и мертвые не были мертвыми, а живые – живыми; золотистая нить судьбы убегала с катушки в воду, потому что маленький многоногий робо тянул ее вдаль; Ашайта смотрел своими бездонно-голубыми глазами. Все смешалось в танце воды и света – величавая мощь Экватора и величественная хрупкость маленьких Аджелика Рахна, прикладная наука и исполненный безумия миф, настоящие люди и их героические подобия. Все человеческие чувства можно было вместить в одну эту секунду, хотя эти же чувства могли занимать и века, могли простираться поверх самой истории, делая ее своей частью, возвышая, интерпретируя, придавая смысл каждому биению каждого из сердец в каждое из тысячелетий.

А потом Хинта услышал вздох, сорвавшийся с губ Тави, почувствовал, как какая-то странная дрожь прошла по телу Ивары. Он опустил взгляд на терминал и увидел, что робо-разведчик перевалил через гряду выломанных глыб и спускается вниз, в разлом. Река мертвенного фиолетового света теперь текла прямо под ним. Она несла в себе обломки конструкций, валуны и темные силуэты человеческих тел.

«Это тела из моего видения, – подумал Хинта. – Эта сцена должна логически следовать за ним. Я видел, как магма поднимается сквозь трещины в полу зала. Я видел мертвецов. И вот что произошло дальше: поток лавы подхватил их и вынес наружу – под воду, сюда».

Руки Ивары начали сильно дрожать; он упустил контроль над робо, тот сорвался и заскользил в глубину кратера – его ножки-спицы безрезультатно искали опору. Фиолетовая плазма приближалась, все отчетливее становились силуэты вплавленных в нее тел. Несколько долгих секунд казалось, что сейчас робо коснется поверхности светящейся реки, и холодный фиолетовый огонь поглотит его. Но тут на катушке закончился кабель; она дернулась, прекратила вращаться, протащилась два десятка сантиметров по песку и замерла. Разведчик завис над сияющим, пузырящимся фиолетовым адом. А под ним, занимая собою почти весь кадр, застыло одно из мертвых тел: обожженный скафандр, ссохшееся лицо за изрезанным трещинами стеклом шлема, пустые глазницы, в которых мерцал все тот же мертвый фиолетовый свет.

Дыхание Ивары сделалось прерывистым, он уронил терминал на песок, сам упал на колени.

– Ивара, – испуганно вскрикнул Тави. Он обнял мужчину за плечи, но тот не реагировал. Хинта в растерянности сделал несколько шагов вокруг своих друзей и заглянул Иваре в лицо, в глаза, широко раскрытые, но при этом выглядевшие так, словно тот ослеп или видит какую-то совсем другую картину.

– Ивара! Ивара! – уже очень громко закричал Тави.

– Я здесь… сейчас… подожди… – Медленно, словно издалека возвращаясь в собственное тело, Ивара шевельнулся, сделал неясный жест, будто хотел взъерошить волосы или вытереть пот со лба, но его руки неуклюже наткнулись на стекло шлема; он опустил их, распластал дрожащие ладони по песку. – Там, на терминале… Это Амика. Амика Нойф. Я нашел его тело.

Его голос ненадолго обрел ясное звучание, но сказать больше он уже не сумел; губы дрожали, казалось, он что-то шепчет, но эти слова были не для ушей мальчиков – они были для мертвых. И постепенно шепот и вздохи Ивары превратились в плач. Он плакал беззвучно, терзая руками песок, а Тави неуклюже обнимал его и тоже плакал. И Хинта, стоя поодаль, плакал – какое-то незнакомое чувство взорвалось у него внутри, он словно ослеп и сам сейчас ощущал себя беспомощным, еще более беспомощным, чем его друзья.

Следующий час они пробыли на пляже, бездействуя и почти не разговаривая. Несколько раз, с какой-то особенной осторожностью, Ивара возвращался к терминалу и заново смотрел на распятое в мертвенном сиянии тело Амики. Наконец, он сделал несколько фотографий в увеличенном разрешении, после чего вытянул зонд назад. Катушка закрутилась, собирая на себя мокрый кабель, и они все вместе смотрели, как удаляется от камеры фиолетовая река.

– Что ты теперь будешь делать? – спросил Тави.

Ивара покачал головой.

– Я решу это не раньше, чем через несколько дней.

– Ты оставишь тело там?

– Сейчас – безусловно, да. У нас нет никакой возможности поднять его наверх. Кроме того, если он там, то там могут быть и другие. А кроме тел, там могут быть ответы. Нужно оборудование совершенно другого типа и уровня, чем то, которым я оснащен. Это дело будущего.

Еще час ушел на сборы. Они свернули изорванную палатку так, что та надежно спеленала тело омара, уложили груз на платформу дрона и отправились в обратный путь. Хинта шагал впереди, предоставив Тави возможность идти рядом с Иварой. Он думал о том, как все странно устроено. Их экспедиция завершилась успешно, и в то же время это была победа, которой невозможно радоваться – они нашли клад, но вместе с древним золотом там лежали останки прежних искателей удачи. Еще Хинта думал, что их с Тави детству приходит конец. Эта мысль не была новой, она вызревала на протяжении всех последних недель, однако сейчас у нее появился новый аспект: она пропиталась вкусом смерти. Наверное, только теперь до него окончательно дошло, что Аджелика Рахна, ковчег, их разговоры, дружба с Иварой – не очередная веселая мальчишеская затея, не то же самое, что собирать фрат со скал, смотреть ламы, жить простой жизнью в Шарту. Теперь он лучше понимал страх Фирхайфа, огорчения Тави, осторожность и замкнутость Ивары. Он даже начал осознавать, что в ряде отношений оказался куда более поверхностным и глупым человеком, чем его друзья: события и правда происходили слишком быстро, слишком много всего случилось за последние несколько месяцев, и их собственные жизни уже казались изломанными, втянутыми в водоворот какой-то огромной всеобщей судьбы.

Когда они вернулись в лагерь, там царило оживление: народ отоспался и начал готовиться к громоподобному финалу праздника, в процессе продолжая пить. Одна из окраинных палаток сгорела дотла – поутру кто-то разжег у ее стены ритуальный огонь.

Обедали в столовой. Там было шумно; двери куврайма не закрывались, вонь кувака пробирала до дрожи. В общих туалетах какой-то крестьянин с налитыми кровью глазами отмывал от рвоты внутреннюю сторону своей дыхательной маски.

За едой никто не чувствовал аппетита. В какой-то момент Ивара отодвинул от себя почти нетронутую тарелку.

– Я хочу поскорее уехать назад в Шарту. Прямо сейчас, не дожидаясь большого праздника. Мы можем договориться с Фирхайфом, он побудет здесь с вами.

– Нет, – решительно сказал Тави, – я тоже хочу уехать.

Хинта обвел их тоскливым взглядом. Дома его ожидала встреча с матерью и отцом. Казалось, что отъезд эту встречу приближает. С другой стороны, после событий этого утра ему тоже было как-то особенно противно смотреть на людей в лагере.

– Хинта? – спросил Тави.

– Да, я с вами. Почему-то у меня такое чувство, что вся хорошая часть праздника прошла вчера, а теперь будут гадость и беспредел. К тому же, это просто опасно, если дураки уже днем начали поджигать палатки.

– Решено, – подытожил Ивара. – Я вызову Фирхайфа, попрошу его забрать нас на машине.

После все произошло быстро. Фирхайф оказался поблизости и подъехал через сорок минут. Еще не начало вечереть, а они уже выходили из джипа у его дома в Шарту. Их поездка в старый поселок закончилась на сутки раньше, чем у всех остальных, но они ощущали себя такими измотанными, словно провели вне дома целую жизнь.

– Как он? – спросил Фирхайф у Хинты, когда Ивара и Тави ушли в направлении административного комплекса.

– Плохо?.. Не знаю. Это слишком сложно для меня. Я не знаю, что бы я чувствовал, если бы умерли те, кто мне настолько дорог, а годы спустя я бы нашел их тела.

Фирхайф похлопал его по плечу.

– Можно посидеть в домике на платформе? – неожиданно для себя попросился Хинта. Старик кивнул, и они пошли вдоль пустынного перрона. Поезда не было, он сейчас разгружался далеко по ту сторону Экватора. Когда они пришли, Фирхайф поставил на плиту кастрюлю, включил экраны и сел читать новости. Хинта сидел рядом с ним, держа брата на коленях. Наконец, старик к нему повернулся.

– Ну что, лучше?

– Да, – смог улыбнуться Хинта. – Не выдавай меня моей матери, ладно? Пусть она еще сутки думает, что я на празднике.

Потом они сидели и снова молчали, пока не стало темно, и на платформу не вернулся поезд.

В начале ночи, лежа в своей постели, в доме Фирхайфа, Хинта боялся, что не сможет уснуть. Однако он уснул почти сразу. И видел сон. В этом сне брат улыбался ему из золотой колыбели. Глаза у него были прежние – большие, ясные, синие – а вот лицо стало совсем другое: нормальное, здоровое, с красивым подбородком, маленьким аккуратным ртом и обычными тонкими губами.

Глава 12

ДРУГОЕ МЕСТО БОЛИ

Проснулся Хинта абсолютно разбитым. Предыдущие два дня были огромны; он не мог припомнить, когда ему в последний раз доводилось так много ходить – ноги до сих пор гудели от усталости – видеть так много огня и воды, думать о таком количестве вещей. И никогда прежде он не чувствовал так других людей, не осознавал столь остро красоту и хрупкость моментов жизни, не испытывал такого волнения и страха перед лицом чего-то грядущего.

– Я понял, – прошептал он. – Тави влюбился в Ивару. – Неожиданно эта мысль стала необходимым выводом из всех его воспоминаний, переживаний и догадок. – Да он практически сам мне об этом сказал там, на берегу.

– Се? – тихо спросил Ашайта. Хинта повернул голову и увидел, что младший не спит – сидит на своем надувном матрасе и, отчего-то счастливый, с беззвучной грацией дирижирует в воздухе руками.

Завтракали они без Фирхайфа – тот рано отбыл на дежурство, оставив для них порцию теплой лапши. Хинта кормил брата и думал о своем странном открытии. Еще совсем недавно его взбесила бы мысль о каких-то более-чем-дружеских отношениях между Тави и Иварой. Теперь он почему-то ощущал совсем иное, вместо ярости в его душе и сердце поселилось незнакомое робкое тепло. При этом он чувствовал неясную обиду – и на себя, и на эти обстоятельства; он будто завидовал Тави из-за того, что тот опять обогнал его в каком-то важном этапе взросления. И еще он не знал, как ему теперь относиться к своим друзьям, как на них смотреть. Он не мог оценить, насколько сильными и настоящими являются чувства Тави, не мог представить, что будет дальше, что именно они теперь сделают друг для друга, друг другу или друг с другом. Кроме того, в своей невинности, Хинта не мог вообразить вместе мужчину и мальчика. Размышляя о своих друзьях, он все время сбивался. Они представлялись ему отцом и сыном, любящими, но не любовниками. Тем не менее, он довольно ясно понимал, что Тави уже ищет чего-то большего, чем просто замены своему далекому отцу.

Была у всего этого и еще одна сторона – призрак чего-то гадкого, над чем ребята постарше умели глумливо посмеяться. Впрочем, ребята постарше смеялись и над Ашайтой. Защищая младшего, Хинта привык ненавидеть подобный смех. А какой-то своей частью он всегда знал, что Тави живет на грани, а то и за гранью презрения. В этом отношении Тави и Ашайта были почти равны – одинаково исторгнуты из общества коренных ребят Шарту. Разница состояла лишь в том, что Ашайту ненавидели осознанно и продуманно. Тави тоже был ненавидим, но ненависть к нему казалась менее ясной, и оттого проявлялась реже. Чужак, буржуй, маменькин сынок – так его называли; и Хинта предчувствовал, что теперь ко всем этим словам можно будет добавить еще какие-то, более прицельные, ядовитые и оскорбительные – вроде тех, что бросил им Круна давным-давно у подножья Экватора, в день приезда Ивары.

Хинта понятия не имел, чем займет себя после завтрака. Но словно откликаясь на все его мысли, Тави сам ему позвонил. Впервые с их большой ссоры, Хинта испытал нежелание отвечать: ему хотелось отсрочить любой разговор до тех пор, пока его разум не прояснится.

– Долго ты, – сказал Тави, когда он все-таки ответил.

– Кормил Ашайту, – слукавил Хинта.

– Ты дома?

– Нет, у Фирхайфа. Мне не хотелось видеть свою семью раньше времени. Думаю, мать в середине дня пойдет забирать отца из больницы. А вечером объявлюсь я. Скажу, что только вернулся с праздника. Фирхайф меня поддержит. А у тебя как?

– Ее здесь больше нет.

– Ее? Твоей мамы?

– Да. Слушай, ты ведь абсолютно свободен, раз твои родители даже не знают еще, что ты в Шарту? Тогда приходи прямо сейчас, и увидишь все сам. Это лучше, чем объяснять.

– Ты сам-то вообще в порядке? Я так понял, что она опять тебе что-то сделала.

– Да, можно сказать, что она мне что-то сделала. В порядке ли я? Сложный вопрос. Нет. Я в смешанных чувствах.

– Я приду.

– Тогда не прощаемся.

Связь оборвалась.

– Смешанные чувства, – в пустоту повторил Хинта. Эта фраза показалась ему лучшим определением его собственного состояния.

Десять минут спустя, когда они с Ашайтой уже вышли из дома, у Хинты в динамиках шлема запиликал сигнал вызова. Это снова оказался Тави.

– Можешь по дороге заглянуть в свой гараж?

– Зачем?

– За инструментами. Бери все, что взял бы для ремонта робо.

– У тебя же нет ни одного робо.

– Я хочу перекодировать замки на двери и на шлюзе. И еще кое-что, но это мы обсудим, когда ты придешь.

– Ладно.

На свою улицу Хинта входил осторожно, боясь столкнуться с матерью. Однако ему сопутствовала удача: он не встретил ни ее, ни кого-либо из соседей. Хорошо знакомый гараж показался ему опустошенным и осиротевшим, словно что-то умерло в этом месте, когда они разобрали свою лабораторию и навсегда унесли отсюда Аджелика Рахна. Мучимый странным прощальным чувством, Хинта забрал из гаража ящики с инструментами. Потеснив Ашайту, он погрузил их на Иджи и повернул к административному комплексу.

Тави был в серо-голубой кофте. Его глаза припухли от недавних слез. А его квартира, неожиданным для Хинты образом, утратила весь свой лоск. Некогда роскошная прихожая казалась грязной и разгромленной, со стен исчезли украшения, опустели полки и вешалки, на которых раньше хранились многочисленные дорогие полускафандры Эрники. От мебели остались только следы на полу. Словно ураган пронесся и забрал с собой все те мелочи, которые делают место жизни уютным.

– Только тихо, – шепотом попросил Тави.

– Почему? Она что, уже вернулась?

– Нет. Но Ивара здесь. Пока ты добирался, он, кажется, снова уснул.

Хинту словно электричеством дернуло от этих слов.

– Вы…

– Он в ее комнате. Ты не видел, что с ним было вчера в конце дня – из него будто вынули все кости. Он просто не мог дойти до своей квартиры; я заставил его поесть и уложил здесь. А потом, уже ночью, я перегнал его дрон на общую парковку, чтобы тот не маячил у моего шлюза.

Хинта замер, глядя на него. Тави, наконец, почувствовал, что что-то не так.

– Ты в норме?

– Я просто думал, – медленно ответил Хинта. – Много думал о вас двоих. И о том, что ты говорил.

Теперь уже Тави странно на него посмотрел – темный взгляд из-под припухших век, какой-то новый румянец на щеках.

– Знаешь, – сказал он, – мне очень плохо. Ты останешься?

– Конечно, – удивленно ответил Хинта. – Я же пришел.

Они бесшумно оттащили тяжелые ящики с инструментами в глубину прихожей.

– А что с Иварой? – спросил Хинта. – Это из-за его болезни, или из-за его друзей?

– Не знаю. Я хотел позвать к нему врача. Но он не согласился. Он говорит, что просто ужасно устал.

– И что ты будешь делать?

– Я не знаю, что мы все, в конце концов, будем делать. Слишком многое изменилось. И есть куча вещей, которые придется решать. А решить их можно только вместе.

– А что с квартирой? И с твоей матерью? Ты сказал, Ивара в ее комнате.

– В ее пустой комнате.

Хинта вскинул на Тави непонимающий взгляд.

– Ее вещей здесь больше нет. Она почти все забрала. Вот чем они здесь с Джифоем занимались, пока мы были в старом Шарту. Вывозили ее вещи.

– Подожди, – опешил Хинта, – ты хочешь сказать…

– Она уехала насовсем. Оставила меня одного. Оставила мне все необходимые документы. Теперь по статусу я – взрослый человек, а эта квартира – моя собственность. И еще она оставила мне прощальное видео-сообщение… Пойдем, покажу.

Хинта раздел Ашайту, и малыш, свободный от скафандра, закружился по коридору. Тави ловко перехватил его, чтобы тот не начал шуметь. В квартире царила полутьма. На одной из стен остался шрам – след от чего-то упавшего или сорванного; и у Хинты вдруг возникла уверенность, что Эрника уезжала отсюда в бешеной ярости: громила, швыряла, ломала, опустошала – и каждым жестом хотела подчеркнуть, что ее прежний дом теперь ей ненавистен.

– Знаешь, что странно? – сказал Тави, останавливаясь на пороге своей комнаты. – После того, как она разломала мои вещи, я жил здесь так, словно завтра уеду. Но вот уехала она. Моя комната так и не оправилась от погрома, но теперь, когда опустела вся остальная квартира, я почему-то снова чувствую, что это мой дом.

– Это ты от нее собрался перекодировать замки?

Тави кивнул, закрыл за ними дверь.

– Теперь можно говорить громче.

Хинта отпустил младшего резвиться.

– Это же безумие. Тебе двенадцать лет. Как она могла тебя бросить вот так? Я даже не знаю, хорошо это или плохо. Казалось, от нее невозможно избавиться, потому что она – твоя мать, и всегда будет рядом. Но вот теперь ее нет… – Он запнулся. Тави вместо ответа подошел к своему терминалу и повел рукой по сенсорам. На экране всплыло лицо Эрники. Она была совсем не такой, какой Хинта привык ее знать: без косметики, губы напряженно сжаты, глаза тусклые и пустые. Какое-то мгновение Тави в нерешительности смотрел на неподвижное изображение матери, потом передернул плечами и запустил воспроизведение. Женщина на экране шевельнулась, глубоко вздохнула.

– Ты требовал правды, – сказала она. – Я скажу тебе правду. Я всегда хотела сына. Есть люди, которых волнует другое. А я еще молодой девушкой знала, что хочу стать матерью, что хочу воспитывать сына.

Казалось, она что-то комкает руками.

– Много лет назад я встретила мужчину. Его звали Двада Руварта. Я сразу поняла, что мне нужен именно он. Не могу вспомнить, любила ли его. Но точно помню, что он меня восхищал. Он стал моим мужем. У нас появился сын. Такой, какого я хотела. И все было очень хорошо. Сын рос. Мы с мужем почти всегда могли уладить вместе любой вопрос. Мы были хорошей семьей, крепкой.

Она облизнула губы, ее лицо дрогнуло.

– Потом случилась беда. Поезд в директории Мелорра сошел с рельсов. Мои муж и сын погибли.

Раздался хруст – она что-то медленно рвала, но ее руки были за кадром.

– И тогда у меня появился ты. Хочешь знать, был ли он твоим отцом? Нет. У тебя нет отца. Хочешь знать, настоящая ли я тебе мать? Нет. У тебя нет матери. Я не помню те дни, не помню, кто тебя принес, кто тебя мне дал. Ты – дитя горя. Я ласкала тебя, оплакивая своего настоящего сына, своего настоящего мужа.

Она подняла руки и рассыпала обрывки бумаги. Те закружились в кадре, и Хинта понял, что это были клочки свидетельства о рождении Тави.

– Она… – начал он. Тави предупреждающим жестом заставил его умолкнуть. Даже Ашайта притих – женщина на экране была ему неинтересна, но он смотрел не на нее, а на лица старших мальчиков.

– Знаешь, что случилось потом? – наклоняясь ближе к камере, прошептала Эрника. – Потом я сошла с ума. Мне стало казаться, что ты и есть он, что ты и есть они оба. Мой маленький муж, мой маленький сын. Я была очень счастлива. Я тебя любила. Но ты не они – ты наваждение. – Она вдруг усмехнулась. – Ты высасывал это из меня. Ты был моим призраком, мечтой. Ты – вор, укравший мою жизнь. Ради тебя мне пришлось бросить все, уехать на юг, в эту проклятую глушь, потому что в Литтаплампе твои документы не сходились.

Она замерла, глядя прямо в камеру.

– Лишь раз я отвлеклась, лишь раз посмотрела на другого мужчину. И ты рассеялся! Ты перестал быть моим, перестал делать меня счастливой. Ты стал злым. И я вижу теперь, что такова и была твоя природа все эти годы, страшный обманщик. Ты питался всем, что я есть. Хватит. У меня будет настоящий сын. У меня снова будет муж. Не ты. Я вырастила тебя, но так тебя и не узнала, так и не поняла, что ты такое. Чем бы ты ни был, убирайся из моей жизни. Будь один. Хватит преследовать меня, вторгаться в мой мир, разрушать мои планы, пить мою кровь, воровать мои мечты и мысли. Довольно кормить меня сказками. Пора закончится этому сну, пора мне оплакать умерших и забыть о тебе.

Тави медленно отступил от терминала.

– Не смей звать меня. Не задавай мне больше вопросов. У меня нет ответов, кроме тех, которые я даю тебе сейчас. Ты отверг мое последнее предложение, мой последний подарок. Ты не хочешь жить в доме моего мужа. И, пожалуй, ты прав – тебе там не место. Ты не меняешься, не взрослеешь, должно быть, ты и не можешь взрослеть. В тебе лишь мои слезы, мои собственные детские мечты. Но я так не могу. Мне нужен живой сын, который однажды вырастет в мужчину. Мне нужен кто-то, кто без меня будет сам собой, а не моей обузой. Значит, конец нашим отношениям.

Женщина протянула руку и на мгновение замерла.

– Прощай, мой не-сын.

Экран стал темным. Хинта со свистом перевел дух. А Ашайта неожиданно подбежал к Тави и крепко его обнял. Тот, насколько позволяла разница в росте, ответил ему тем же.

– Спасибо, спасибо, – растроганно произнес он. Некоторое время они все молчали, потом Тави поднял взгляд на Хинту. – Я не знал, что он будет так меня жалеть. Если бы знал, не стал бы…

Перед внутренним взором Хинты почему-то вдруг возник спортзал – как они с Тави стояли тогда, сцепившись, и говорили друг другу плохие слова. Хинта не осознавал тогда, что его брат тоже любит Тави – какой-то своей, бессловесной, созерцательной любовью – не осознавал, что их ссора причиняет вред не только им двоим, но и Ашайте.

– Мне очень жаль, – глухо сказал он.

– Да. Я чего угодно от нее ждал, но только не… – Тави подкатил себе кресло, рухнул в него, а Ашайта забрался к нему на колени. – Ну, что думаешь?

– Не понимаю. Она что, все-таки сошла с ума?

– Она оставила мне копию свидетельства о смерти. – Тави странно улыбнулся. – О моей смерти.

Хинта дико на него посмотрел.

– Бред, – отверг он.

– Документы в ее бывшей комнате. Когда Ивара проснется, я их тебе покажу.

– А он их видел?

Тави кивнул.

– И что сказал?

– Что они настоящие. Либо, как он предположил, это подделка наивысшего качества.

– Не понимаю.

– Я тоже. Ведь когда мы были в больнице, я проверял свои гены. Тогда цель была другая – узнать, является ли Ивара моим отцом. Но заодно я выяснил, что я – сын своей матери. Я не кто-то ей чужой. Насчет своего официального отца я не могу быть настолько уверен – его данных нет в датабазе местной больницы. Но моя мать там есть. Я ее ребенок.

– Неужели она все это делает, чтобы над тобой поиздеваться?

– Слишком сложно. Хотя, если ее цель в этом, у нее получилось. Но я в это не верю. Скорее уж кто-то поиздевался над ней. Кто-то очень давно убедил ее, что я погиб. Понятия не имею, как такое можно было сделать. Но, видимо, с ней это сделали.

– Но зачем?

– Не знаю. Все это было слишком давно. Я тогда был совсем маленьким. Все это осталось по ту сторону Экватора, в каком-то другом мире.

– И что ты предпримешь?

– С мамой – пока ничего. Как бы то ни было, я ее потерял. Пусть будет счастлива, если сможет. Пусть растет ее новый сын. Годы спустя, если нам всем повезет, я поговорю с ней еще раз. Тогда, возможно, нам обоим будет уже спокойнее, возможно, мы даже вспомним все те теплые чувства, которые сейчас куда-то ушли. – Тави опустил голову, прижался щекой к макушке Ашайты.

– Почему-то в последнее время все вокруг нас такое странное, – сказал Хинта. – История Ивары казалась мне самым невероятным, что можно услышать в жизни. Но теперь ты… мой друг… мы годы вместе… и оказывается, у тебя тоже есть странная тайна.

– Наконец-то ты заметил, как все сдвинулось.

– Ты пытался сказать мне, что любишь Ивару? – Хинта сам не понял, как этот вопрос сорвался с его губ, и испугался наступившей тишины. Тави несколько мгновений смотрел прямо перед собой.

– Ивара меня не любит.

– Ну… он же… – «Он же добр к нам», хотел сказать Хинта. Но эти слова были слишком неопределенными, и он почувствовал, что их будет мало, или хуже, что они будут почти оскорблением.

– Ничего не будет, – сказал Тави. – Так он сам мне сказал сегодня утром. Я сейчас себя ненавижу.

– За что?

– За глупость. За то, что хотел слишком многого, а в результате стал просто частью этой воронки разрушения, в которую уносит наши жизни.

– А я? А наше дело? С ним ведь все в порядке?

– Да, оно – все, что осталось. И ты – мой друг. И Ашайта тоже мой друг.

– И Ивара тоже твой друг, – напомнил Хинта.

Тави спустил Ашайту вниз, на пол, и начал дрожащими пальцами растирать лицо.

– Я знаю, – уже более спокойно произнес он, – знаю, что Ивара прав. Это в каком-то смысле справедливо. Я не могу его винить. Вот мать я винить могу – а его нет. Хинта, ты заметил, что Ивара никогда не давал нам повода, чтобы мы вели себя так, как ведем? Он ничего не обещал. Он лишь предостерегал – все время так было. Лишь отговаривал. Он советовал нам отойти сотни раз, в каждом из разговоров – он хотел, чтобы мы были дальше от него и от того, что он делает.

– Он мог нам не открываться, – сказал Хинта. – Он же сильный.

– Он очень слабый. Физически и не только.

– Как так получается, что мы говорим о нем прямо противоположные вещи? Это же один человек, и мы оба хорошо его знаем.

Тави качнул головой.

– Потому что мы обращаем внимание на прямо противоположные вещи? Для тебя важнее опыт, возраст, статус, деньги, бытовое благополучие. Ты видишь, как Ивара держится, как он ставит себя выше тех проблем, которыми заняты обычные жители Шарту, и тебе кажется, что раз он так может, значит, он сильнее всех остальных.

Хинта хмыкнул.

– Но на самом деле все не так. Он не ставит себя выше чьих-то проблем или выше жителей Шарту. Он просто вне. И это потому, что у него много своих, совершенно особенных проблем. У него особенная болезнь, особенное горе, его жизнь полна особенных трудностей. У него куда больше слабостей и уязвимых мест, чем у любого другого взрослого мужчины, живущего в этом поселке. Он человек, которому нужен постоянный присмотр. Ему бы в университете с книгами сидеть. Но у него не получилось жить так, как он мечтал. Ужасные обстоятельства вынудили его на одинокое безумное путешествие в наш далекий и дикий край. Любое дело дается ему с трудом. Даже говорить с нами ему тяжело. Он держится одной лишь волей. Но воля не делает человека менее ранимым. Она просто позволяет двигаться вперед – даже тогда, когда ран уже слишком много. А людям иногда надо ломаться. Прости, но вот твой отец – он такой. У него мало воли, и он быстро сдается. Ему плохо – он начинает пить, халтурить, безумствовать. Но он может себе это позволить. У него всегда есть время, которое он может потратить впустую, всегда есть путь для отступления и побега. Люди вокруг и сам местный уклад страхуют его.

– Да, – кивнул Хинта. – Наверное, какой-то своей частью я всегда это понимал. Вот почему я так разозлился, когда отец взял деньги у Ивары.

– Тогда ты видишь, что Ивара не мог выбирать. На самом деле он никуда нас не ведет и ничего от нас не хочет. Это мы пристали к нему и стали помогать. А он не может нас оттолкнуть. Потому что он страшно одинок, болен и слаб. И я ненавижу себя за то, что полез к нему. Потому что, если бы я добился своего, это было бы против справедливости. Это был бы нечистый союз. Я бы просто воспользовался его ужасным положением.

Хинта придвинул второе кресло, сел напротив.

– Знаешь, все это сложно. Вы двое – слишком сложные. Для меня, так точно. Это не значит, что я хочу чего-то другого, кого-то другого. Просто я хочу, чтобы все, наконец, стало хорошо. Хотя для этого, наверное, слишком поздно. Но иногда я совсем не могу понять тебя, или его, или вас обоих.

– Все ты понимаешь.

– Нет, не понимаю. Даже сейчас... Ты говоришь, мы для него обуза. Тогда почему мы здесь? Разве из этого не следует, что мы должны уйти?

– Поздно, – просто сказал Тави. Они замолчали. Ашайта, дирижируя руками, ходил вокруг; иногда он словно гладил старших мальчиков по голове, спине и плечам – но не касался, а обводил руками. Хинта угрюмо ссутулился, в глубине души понимая, что Тави прав: здесь, там, везде. А сам Тави вдруг поднялся, пересек комнату, остановился перед барельефом двуликого Джилайси, протянул руку и кончиками пальцев коснулся щеки своего кумира. Хинту потрясла нежность этого жеста.

– Ты чего?

– Просто я все чаще думаю о нем. Весь его путь – кровь и боль, битвы и потери, жизнь вне дома, страны, иногда без имени. Но, кажется, он не знал самой разрушительной человеческой эмоции – этого чувства горечи, направленного вовнутрь. И сейчас я больше, чем когда-либо, хочу быть таким, как он. – Тави повернулся к Хинте. – Ты сказал, мы с Иварой слишком сложные? А я думаю, мы простые. Все мои чувства мне понятны. У меня внутри светло и ясно, словно я огонь проглотил. Никакого тумана. Только эта ясность жжет ужасно. Когда мне стыдно – я знаю, почему. Когда мне больно, я знаю, отчего. Когда люблю – знаю, как и за что. И Ивара – он такой же. В этом ужас. Наши души как прямые дороги. Они не переменчивы. И мне не изменить его чувств, его решений. Так же, как не изменить своих.

– А я, наверное, темный внутри.

Тави слабо улыбнулся.

– Ты хороший друг. Спасибо. Мне уже чуточку легче. А было совсем плохо.

Хинта упрямо помотал головой, словно отказываясь признавать все происходящее.

– Замки, – вспомнил он. – Я так и не понял, зачем ты решил все перекодировать. Думаешь, мама вернется?

– Нет.

– Ну и?

– Ради нашего дела, – уже с совсем другим лицом объяснил Тави. – Твой отец выходит из больницы. Значит, твой гараж нам больше не послужит. Но мы не закончили с Аджелика. Кроме того, у нас теперь есть еще и омар, которым тоже надо заняться. Могут появиться и новые находки. Я решил, что из моей квартиры получится отличная лаборатория. Квартира Ивары не подходит, потому что она все еще собственность Шарту, и нас заметят, если мы станем туда слишком часто ходить. А моя квартира теперь полностью принадлежит мне, и никому нет дела до моих гостей. Думаю, мама сюда больше никогда не придет, но если мы согласимся устроить здесь новую лабораторию, одной уверенности мало; нужна стопроцентная гарантия, что эту дверь сможет открыть лишь один из нас.

– Разумно. А Ивара согласен?

– Да.

– Тогда пойдем. Я с ума сойду, если не займусь делом. Не волнуйся, я не потревожу его сон. Перекодировать замки можно без особого шума.

– Уверен? А твой брат?

– Отведи его на кухню, угости. Справишься?

– Он почти моя семья.

От этих слов Хинта почувствовал себя странно. Ему показалось, что он чувствует пульс – словно энергия Экватора все еще была в них, между ними, в их сердцах, нервах. А, может, это и была любовь – та, о которой говорил Тави, и о которой он сам, Хинта, не умел думать и говорить.

Уже заканчивая перекодировку автоматики шлюза, Хинта услышал за спиной какой-то звук. Он обернулся и вздрогнул: в полутора метрах от него, держась за стену, стоял Ивара. Его лицо выглядело изможденным: улыбка стала призрачной, скулы осунулись, лоб, словно гладкая кость, белел в полутьме прихожей.

– Давно ты там?

– Только подошел. Я спал.

– Знаю. Тави просил меня не шуметь.

– Оберегал мой сон?

– Да. – У Хинты неожиданно возникла уверенность, что Ивара пытался сбежать – тайком уйти прочь из квартиры Тави и подняться к себе.

– Уже день, да? Середина дня, наверное.

– Я бы сказал, еще утро. Я здесь только час. Тави пригласил меня ради замков. Ну и рассказал про свою мать.

– Да, дикая история. А он где?

– На кухне, с Ашайтой.

– Пойду, поприветствую его

Ивара двигался с трудом и все время касался рукой стены, словно боясь упасть. Глядя ему вслед, Хинта ощутил досаду на самого себя – за то, что спорил с Тави о силе этого человека. Ивара не был ни сильным, ни слабым, ни простым, ни сложным. Его личность ускользала от банальных определений, к ней не подходили все те слова, которыми Хинта раньше умел характеризовать других людей. Хинте казалось, что он может понять Ивару. Но вот сказать о нем Хинта не мог.

Люди менялись, взрослели, старели, учились, принимали решения, испытывали чувства. Все это можно было сказать и про Ивару. Но в то же время тот как будто не проходил всех этих жизненных циклов; Хинта не находил в нем каких-то простых важных следов, какие этот путь оставляет в человеке, и не находил слов, чтобы описать ту вещь, которой не хватает в Иваре. У всех вокруг эта вещь была. В себе Хинта ее чувствовал – она была как основа его самого. Именно там, в этом лишенном названия центре, рождались его разочарование, злоба и зависть, скапливались шрамы от всех обид, вся шелуха и грязь. Эта вещь была чем-то самым сокровенным и одновременно самым наружным, избитым и изгвазданным, словно рабочая часть грубого инструмента или подошва старого скафандра. И хотя эта вещь была неприятной, Хинта ощущал, что без нее почти нельзя существовать. Она была как якорь – из нее слагался характер, она привязывала тебя к твоему месту в мире, благодаря ей делалось понятно, кто и что ты есть. Почти все слова, которые люди говорили друг о друге и друг другу, на самом деле были обращены именно к этому ядру, и если его убрать, то банальный язык откажет, и не найдется привычных выражений, чтобы описать такого человека. Вот и Тави, кажется, имел в виду нечто подобное, когда говорил о чувстве горечи, направленном внутрь, об эмоциях, которые были практически у всех, но которых не было у Джилайси Аргниры.

Хинта вспомнил первый день учебного года, когда он случайно подслушал, как Лартрида Гарай кричала на Ивару. Директорше новый учитель казался жалким и отвратительным лжецом. Отец Хинты взял у Ивары денег – вероятно, потому, что счел чужака богатым, добрым и глупым. Мать Тави пыталась сделать Ивару пешкой в своей войне против сына. Фирхайф с трудом научился Иваре доверять. Сам Хинта сначала невзлюбил Ивару, а потом долгое время испытывал по отношению к нему что-то вроде страха. Все думали об этом человеке разное, и почти все – плохо: одни пытались его использовать, другие просто отвергали. И теперь Хинта начал верить, что причиной такого отношения было отсутствие внутри Ивары этого тяжелого и грязного центра. Почти все, кто встречался с ним, словно бы испытывали фантомную боль, когда не находили в нем то, что искали, эту вещь, которую они привыкли сразу замечать в каждом своем знакомом. И только Тави Ивару сразу полюбил. Но ведь Тави тоже был особенным; он единственный из всех их сверстников избрал своим героем Джилайси. И он словно специально искал именно таких людей – тех, у кого нет гадкого сгустка внутри, кто как-то иначе переживает боль, где-то в другом месте носит свои внутренние раны. Тави знал про это другое место боли, про саму другую боль. Именно поэтому он мог видеть настоящего Ивару, единственный мог сопереживать ему. И Хинта решил, что больше не станет оспаривать мнение Тави насчет Ивары. Только Тави имел право об Иваре судить, потому что только у Тави – случайно или нет – был подходящий ключ. А, может, Тави и сам был как Ивара – тоже не держал в себе этот горький сгусток тьмы, тоже куда-то еще избывал свою боль.

Захваченный мыслями, Хинта чуть было не наделал ошибок в коде замка, но сумел сосредоточиться и удачно закончил работу. Потом он пошел искать Тави и Ивару. Они были в бывшей комнате Эрники.

– …мой друг Кири интересовался этим. У него было много теорий, включая очень нестандартные. Он даже предполагал, что Аджелика Рахна могли улететь с Земли, чтобы построить ковчег в космосе, в условиях микрогравитации.

– Но тогда на Земле все равно должны быть челноки, чтобы долететь до этой космической станции! Множество челноков, иначе они не смогут унести всех.

– Да. Или какой-то центр связи, чтобы заставить ковчег спуститься вниз и забрать людей. Может быть, мы видели на дне тысячную часть инфраструктуры, связанной со всем этим. Может быть, мы повсюду встречаем эту инфраструктуру, но не понимаем ее назначения и проходим мимо.

– Не очень верю, что люди могли бы совсем ничего не понимать, встречая подобную инфраструктуру повсюду. А кроме того, есть еще и социальная проблема. Как дать всему населению Земли достаточно мотиваций и гарантий, чтобы все люди поднялись на эти корабли? Неужели ты не чувствуешь, что здесь что-то не так? Ведь все это распадается, стоит задать лишь несколько вопросов…

Хинта остановился на пороге. Когда-то здесь была богатая и уютная обстановка – мебель с декором, как в ламах, роскошный многоэкранный терминал в полстены, ковры, зеркала, женские побрякушки; в воздухе носился тонкий аромат духов – в Шарту такими никто не пользовался, и какое-то время маленький Хинта думал, что так пахнет сам Литтапламп. Теперь комната совершенно преобразилась. Из мебели остались лишь постель – без балдахина и белья, с одной-единственной подушкой, которую Тави, очевидно, принес для Ивары – и шкаф, выглядевший так, словно его били молотом. От барельефов и светильников остались только подобные ранам следы на стенах и потолке, а где раньше стоял терминал, лежали останки омара, и на смену аромату духов пришли запахи пыли и сырой земли.

– Чувствую ли я подвох? – переспросил Ивара. – Я почти всегда его чувствую, почти в каждой истории, которую знаю. Но, друг мой, это всего лишь легенда. Я всегда относился к ней, как к легенде. Я никогда не считал, что она будет правдива хоть наполовину. Я просто с нее начал.

Он утомленно присел с края постели. Тави стоял у окна. Казалось, между ними тянутся струны невидимого напряжения. Чуть поодаль, вдоволь пользуясь простором пустой комнаты, кружился Ашайта.

– Я закончил, – переступая порог, сообщил Хинта. – Еще сутки дверь и шлюз будут открываться старым кодом, а потом перейдут в новый режим. За это время надо изготовить соответствующий цифровой ключ.

– Спасибо, – поблагодарил его Ивара. – Это я сказал Тави, чтобы он попросил тебя принести инструменты…

– Да, знаю. Эрника…

– Дело не только в этом. Как видишь, омар здесь. Я хочу, чтобы он рассказал нам свою историю.

Хинта неуверенно повел плечами.

– Криминальная экспертиза?

– Такая экспертиза необходима, и она будет. Но все сложнее. С той самой минуты, как мы увидели тела на дне, я знал, что впереди нас ждет несколько этапов огласки. Эти этапы я продумал за прошедшую ночь, и все они не случайны. Сначала я свяжусь с оставшимися у меня знакомыми из университета Кафтала. Это необходимо, чтобы гарантировать сохранность обнаруженных нами научных данных. Потом я свяжусь с родными моих погибших друзей. Простые дети в Дадра не учились; все мои друзья происходили из среды богачей, политиков и аристократов. Их семьи обладают большим влиянием. С их помощью я попробую заново открыть для себя некоторые пути и возможности. Я надеюсь, что, пока эти люди будут во мне заинтересованы, они не дадут меня в обиду другим представителям власти. Этот момент я использую, чтобы связаться со средствами массовой информации Литтаплампа. Если у меня все получится, то о наших открытиях за несколько дней узнает каждый обитатель ойкумены. И тогда сюда приедут все: команды водолазов и криминальных экспертов, историки и мастера золотого уровня, археологи и инженеры, журналисты и авантюристы. И когда они все сюда приедут, может оказаться так, что меня отодвинут в сторону. Наше дело превратится в огромный проект, которым будут заниматься совсем другие люди.

– Это было бы несправедливо, – сказал Хинта.

– Нет, это положительное событие. Более того, это самый лучший из возможных сценариев. Другие варианты намного хуже.

– Почему?

– Только тогда наше открытие начнет жить. Вся ойкумена узнает об Аджелика Рахна и об артефактах на дне океана. Смерть моих друзей перестанет быть напрасной…

– …А ты сам обретешь заслуженную славу, и, наверное, получишь возможность уехать обратно в Литтапламп, – добавил Тави. На последних словах его голос дрогнул. Ивара это заметил.

– Жизнь нашего открытия и появление новых исследовательских ресурсов – это единственные положительные моменты огласки. Я бы никогда не назвал смерть моих друзей бессмысленной, но и оправданной я бы ее тоже не назвал. Возвращение тел родственникам – просто дело долга. Но потерянные годы не будут возвращены, а за славой я никогда не гнался. Я уже сказал тебе сегодня утром, что не знаю, какой станет моя жизнь после. Это не отговорка; я не вижу свое будущее, не могу представить, чем смогу занять разум и руки. Что же касается плохих вариантов, тех, что не предполагают огласки… Надо понимать, что все может сорваться. Ойкуменой правит элита. Это всего несколько сот человек. Десяток из них меня поддержат, и то лишь на полпути. Все же остальные от начала и до конца будут против меня. Все они очень неплохо живут. Их устраивает, что человеческий мир сузился, стал закрытым. Именно таким маленьким миром они привыкли править. Они это умеют, им это удобно. А наш научный проект – это попытка шагнуть далеко за границы привычного и дозволенного. Ковчег во все века был символом некой неясной надежды. Властям ойкумены очень не понравится, что о нем снова кто-то стал говорить.

– И для этого нужны все этапы предосторожностей, – понял Хинта, – чтобы открытое нами сохранилось хотя бы у кого-то.

– Да. Но все будет очень сложно. Главным образом, я рассчитываю на эффект неожиданности; надо, чтобы некоторые влиятельные люди помогли мне до того, как они осознают масштабы нашего открытия и предугадают мои дальнейшие планы. На каждом этапе этого пути у меня будут появляться новые друзья и новые враги. И те, и другие будут чего-то от меня хотеть. Все они будут опасны и попытаются в своих интересах исказить истину. Но как бы хорошо или плохо все ни обернулось, огласка будет означать огромные перемены. И в любом случае, она сделает невозможным продолжение нашей работы в ее нынешней форме. Поэтому я хочу отложить момент огласки на несколько дней, или даже недель, а если повезет – месяцев. До того, как я отдам все нами найденное человечеству, я хочу как можно больше узнать сам. Чтобы иметь потом при себе свою правду.

– Понятно. А я надеялся, мы устроим подводную экспедицию.

– Нет, Хинта. Я не стану обращаться с телами мертвых людей так же, как обошелся с телом этого омара, не стану заворачивать их в рухлядь и вывозить на дроне. Погружение под воду должны производить профессионалы, которые сделают все аккуратно. К тому же, после извлечения тела могут быть опасны. Их придется переместить в специальную лабораторию. А потом, в присутствии родственников, их предадут льду и огню. Это будет большое дело. Оно займет много времени и ресурсов, и в нем будут участвовать десятки людей. Вопрос сейчас в том, какие вещи мы действительно можем сделать сами, своими силами? Погружение под воду, криминальная экспертиза – все это за пределами наших возможностей. Но омар – у нас, и кое-что мы действительно можем попытаться с ним сделать. Я предлагаю заставить его поделиться с нами информацией о том, что происходило в ту ночь. При жизни омар был киборгом. Время и тендра-газ превратили его плоть в прах, но его электромеханическое нутро уцелело. И я подумал, почему бы нам не поработать с ним так же, как мы работали с Аджелика Рахна, так же, как ты работал с любым другим робо?

– Оживить его? – шокированно спросил Хинта.

– Если бы это было возможно, я бы спросил с него за убийство моих друзей. Но нет. К сожалению, жизни в нем уже никогда не будет.

Хинта сглотнул. Учитель по-своему понял его выражение лица.

– Это будет грязное дело. Весь металл в окислах. Детали воняют. В некоторых углублениях еще осталась гниющая плоть. Поэтому я пойму, если ты откажешься. Тави чуть не стошнило, когда он вчера попробовал просто разложить тело. А тебе придется лезть внутрь.

Хинта переглянулся с Тави. Он знал, что они оба помнят одно и то же. Ивара не был на том гумпрайме, где толпа избивала труп омара, не гулял потом с ними, когда они случайно увидели тот же самый труп, окончательно изувеченный и подвешенный на крюках: жалкое и отвратительное зрелище попранной смерти. Жители Шарту потрошили своих врагов из чистой ненависти. Хинта знал, что Ивара другой, но ему все равно сделалось не по себе.

– Нет, дело не в гнили… – медленно произнес он.

– …а в том, чтобы не быть как те, для кого их тела – трофей, – закончил за него Тави, – или повод заняться некросадизмом.

– Да, – горячо подтвердил Хинта. Он подумал, что это как с Вечным Компасом. Любой мальчик в Шарту мечтал бы иметь такой компас. Но Тави его отдал. Любой мальчик в Шарту мечтал бы, чтобы его родители уехали, и чтобы в их пустой комнате лежали старые останки загадочного омара. Но Тави вовсе не был рад. И Хинта ощущал, что на этот раз полностью единодушен с ним. Он не знал, как ему подступиться к этому телу. Он не боялся запачкать руки; ему казалось, что, копаясь в мертвом монстре, он может испачкать саму свою душу.

– Это вопрос намерений, – ответил Ивара. – Каждый день мы берем в руки вещи, которыми можно кого-то ранить, говорим слова, которыми можно кого-то обидеть. Разве это делает нас злодеями? Нет. Только если мы не начнем специально направлять нашу волю, слова и дела во зло. Ты ненавидишь этого омара?

– Думаю, что в определенной мере, да, – осторожно сказал Хинта.

– Джифой бы сейчас не колебался. В этом разница между ним и тобой, и этой разницы достаточно. Того, что ты не хочешь показаться самому себе одним из тех, кто глумится над телами омаров, уже достаточно, чтобы ты не был одним из них. Понимаешь?

Хинта с облегчением кивнул.

– Еще у меня есть чисто технические сомнения, – сказал он. – Вначале я задал глупый вопрос; на самом деле я прекрасно знаю, что омар уже никогда не будет живым. У него была биологическая нервная система, но от нее ничего не осталось. Значит, ты хочешь активировать какую-то периферию?

– Да.

– Но какую? Там же только сервоприводы и пушки… Где и зачем в этой системе могла бы сохраниться нужная нам память, если центром системы был живой мозг?

– Оружие нужно наводить на цель. Люди пользуются оптикой. Но у омаров на руках прицелов нет. Как же они попадают? Как ведут бой? Если верить Фирхайфу, стрелок, убивший моего друга Эдру, затем чуть не попал в самого Фирхайфа. Значит, он действовал, как снайпер, вел огонь с большого расстояния, целился… Я думаю, что у омаров в теле должен быть какой-то центр координации всей зрительной и двигательной информации. Поэтому им не нужно целиться, как это делают люди – они всегда смотрят на мир сквозь прицел, все необходимое для наводки оборудование находится прямо у них в голове. Солдат тоже видит поле боя через прицел – у боевых скафандров есть прозрачные экраны прямо внутри шлемов. А у омаров, как я полагаю, эта информация может вводиться прямо в зрительный нерв. А также, возможно, сохраняться, пускай и частично, в их координационном центре. Если это так, тогда из каждого омара можно достать последние несколько минут его жизни.

– Значит, я разберу его, – решил Хинта. – А если нам не повезет, то мы быстро поймем, что памяти там нет, и займемся чем-то другим.

– Да. Заставь его заговорить. Я должен знать, как умерли мои друзья.

Хинта хотел бы что-то обещать в ответ, но так и не смог найти подходящих слов. Молчаливо, озадаченно, он несколько раз обошел вокруг останков, а потом они с Тави отправились в прихожую, чтобы принести оттуда ящики с инструментами.

За следующий час комната Эрники пережила очередное преображение. Опрокинув полуразбитый шкаф, Тави и Хинта превратили его плоскую заднюю стенку в подобие стола, на которое водрузили основную часть тела омара. Затем Тави принес дополнительные стулья, а Хинта подтянул к импровизированному рабочему месту кабели силовой электросети и засветил от них несколько ярких ламп. Ящики с инструментами были раскрыты и разложены в несколько рядов. Постель переместилась – ее придвинули ближе, чтобы ослабший Ивара мог лежа наблюдать за процессом.

– Ну вот, – довольно произнес Хинта, когда все было закончено, – теперь здесь почти как в моем гараже. – Он окинул взглядом останки омара. Тело было развернуто лицом вниз, безвольно болтались сломанные штыри антенн. У этого монстра, как и у многих ему подобных, на спине было нечто вроде ранца, и, возможно, именно там, под одним из лючков, мог находиться тот цифровой интеллектуальный центр, существование которого предсказывал Ивара.

– Мне кажется, мама из вредности не стала бы уезжать, – сказал Тави, – если бы знала, как быстро я найду новое применение для ее комнаты.

Они рассмеялись впервые за это утро, и Хинта ощутил, как все неуловимо изменилось, как ослабла нить напряжения между его друзьями. Ивара со вздохом растянулся на постели, Тави перестал выглядеть, как человек, проплакавший всю ночь, и даже Ашайта закружился с какой-то новой энергией.

Опьяненный вновь обретенной легкостью, Хинта выбрал подходящее лезвие, склонился над омаром и начал вычищать сухую окаменевшую грязь из креплений на лючках ранца. В первые минуты он почти не думал о том, что у него под руками, даже перестал осознавать, что все это когда-то было телом другого существа. Он видел перед собой лишь металл: крепления, крышки, ржавчину, въевшийся песок. Ивара был прав, с остовом мертвой твари можно было управляться точь-в-точь как с обыкновенными робо. Начальный этап работы не требовал особых умений, так что вскоре Тави тоже взялся за дело, скоблил и чистил вместе с Хинтой.

– Значит, скоро вся ойкумена узнает про Аджелика Рахна и про другие вещи, о которых мы говорим каждый день… – вернулся Хинта.

– Да, – сказал Ивара. – Я ученый. Когда я не прячусь на окраинах ойкумены от своего всевластного брата, я пишу книги и читаю лекции, то есть, веду публичную жизнь и во всеуслышание высказываю свои мысли. Я думал, что моя экспедиция в Шарту займет годы, рассчитывал заниматься этим до конца своих дней. Но, похоже, я ошибся. Даже странно это говорить, но смысл моей работы в том, чтобы не быть одиноким. Если общество не узнает о моих открытиях или не отреагирует на них – значит, я зря старался. Поэтому огласка будет необходимым завершением всего, чем мы тут занимались.

– Мне трудно представить, какова будет наша с Тави роль в событиях после огласки.

– Если вы и ваши родители дадите на это свое согласие, то ваши имена прозвучат, и я буду стараться, чтобы вас справедливо запомнили в качестве моих помощников. Если все пойдет хорошо, то для вас двоих откроются некоторые пути – в Литтапламп. Но это сложный вопрос. Я боюсь загадывать так далеко.

– В университет Кафтала, – неожиданно сказал Тави. – Сможем мы туда поступить? Учиться там, где учился ты?

Хинту этот поворот ошеломил. До сих пор мечта о Литтаплампе казалось ему столь же призрачной, как мечта о походе в Акиджайс или полете на Луну. Он помнил, как несколько месяцев назад Тави говорил о том, что звездный ветер открывает все двери, преодолевает все границы, облегчает странствие не только через миры, но и внутри миров. Тогда Хинта отнесся к этим словам скептически. Но внезапно выяснилось, что Тави все это время был прав в своей смелости. И теперь, ломая последний психологический барьер, он делал свою мечту конкретной. Он уже не просто хотел перебраться через стену Экватора, он думал о том, как сможет учиться и жить под куполом директории Кафтал.

– Не знаю, – сказал Ивара, – и ты знаешь, что я не знаю. Ты еще школьник. Чтобы ты смог поступить в университет, надо будет пережить годы, сделать много дел. Кроме того, как я уже сказал, нам станут противодействовать очень могущественные люди.

– Но за нас будут родители твоих друзей.

Ивара качнул головой.

– Трудно предсказать, как они себя поведут. Даже если они помогут, союз с ними будет совсем недолгим. Их единственный интерес состоит в том, чтобы вернуть тела своих детей. Когда тела окажутся у них, я стану не нужен.

– А благодарность? – удивился Хинта.

– Благодарность? Я не говорил об этом, но многие из родственников моих друзей меня ненавидят. Они до сих пор винят меня в том, что я сбил их сыновей с правильного пути. Кое-кто в лицо называл меня убийцей. Вернуть тела – мой долг, но спасибо в ответ я не услышу. Для них я ренегат, бунтарь без прошлого и будущего, шарлатан, безумец, совратитель, сектант. И уже сейчас я знаю, что когда попрошу от них ответных услуг, они назовут это грязным вымогательством.

– Кто называл тебя убийцей? – спросил Тави.

– Родители Амики, – словно бы через силу ответил Ивара. В комнате воцарилась тишина, которую нарушал лишь звук мерного постукивания металла о металл – это Хинта отложил лезвие и взялся за зубило, чтобы выбить слежавшуюся ржавчину из самых глубоких и неудобных щелей стального скелета. Продолжая работать, он некоторое время размышлял о несправедливости. Родители Амики были несправедливы, и мать Тави, и директриса Гарай. Несправедливость была ложью, направленной против самой очевидности, прозрачной, тривиальной, скучной, почти всегда связанной с худшими человеческими чувствами и качествами. Из-за этого о ней невозможно было долго говорить, ее содержание исчерпывалось несколькими словами. Она вызывала возмущение, но уже очень скоро на смену возмущению приходила немота.

Наконец, Хинта зачистил последнее крепление, отжал его, и крышка лючка слетела; из-под нее, словно кишки из раны, полезли провода и трубки, а вместе с ними выплеснулись миазмы трупной вони. Тави закашлялся. Ашайта остановился и зажал рот и лицо обеими руками.

– Что-то удалось? – спросил Ивара.

– Ну, внутрь мы попали, – бледным голосом отозвался Хинта.

Тави поспешил к пульту управления комнатой, чтобы включить повышенную вентиляцию, но от страшного запаха поздно было бежать. Цепенея от отвращения, Хинта заново осознал, что на протяжении последнего часа прикасался вовсе не к робо, а к останкам живого существа. Его передернуло, потом он сгибом локтя отер лицо, будто хотел убрать что-то невидимое со своей кожи, этот смрад смерти, который налип на нее сальной влагой, проник в ноздри и легкие. Но вот, плавно разгоняясь, зашумели турбины вытяжки, внутрь помещения хлынул поток свежего, пахнущего озоном воздуха, и дышать стало чуточку легче.

– Как странно… – подумал вслух Хинта. – Два не-человека, и я проник внутрь обоих. Один – воплощение красоты. Другой – воплощение ужаса. И в обоих случаях я словно чувствую боль, когда смотрю на их поломки. При этом омара я все равно ненавижу, и убил бы его, если бы он угрожал кому-то из людей. Но я уже не могу не думать о нем. Именно сейчас до меня вдруг дошло, что он ходил, переваривал, гонял кровь по жилам, чувствовал, думал… убивал. Я даже представить не могу, где он бывал, не знаю, на каком языке он проговаривал про себя свои мысли. Он правил пустошами, но умер, сорвавшись со стены Экватора. Осознавал ли он, насколько странный у него путь? Догадывался ли, что почти все его тело сгниет за год, но в герметичном ранце плесень будет цвести еще многие годы после его гибели?

– Ответы в нем, – тихо сказал Ивара.

– Я знаю, что ответы в нем. Просто… я никогда не пытался представить жизнь этих существ. То есть, нет, я пытался, представлял. Но я не думал о том, каково быть одним из них. Я представлял их снаружи. Я даже мог рассуждать о том, чего омары хотят от людей. Но я чего-то не чувствовал. Они всегда были очень далеко.

– Вот так и происходят войны, – сказал Тави. – Люди уверены, что знают достаточно, а при этом они не знают ничего. Омары, возможно, тоже уверены, что знают о нас все. Но и они ничего не знают. Потому что никто не преодолевает этот барьер. Мы не знаем, каково быть омарами; омары не знают, каково быть нами. Вспомни Аджелика Рахна из сказок. Вот он понимал, каково быть человеком. И с этого началась великая дружба. Мечтали ли бы мы оживить его сейчас, если бы не верили, что когда-то он сам мечтал давать жизнь людям?

– Мечтали бы, наверное. Но не так.

Потом пришел черед других лючков ранца, а когда с ними было покончено, Хинта надел перчатки и начал раздвигать пучки коммуникаций, чтобы подобраться к упрятанным под ними основным устройствам. Он действовал как хирург, открывающий рану: резал, растягивал, зажимал, подвязывал. Тави послушно ассистировал. Когда вонь усиливалась, им приходилось закрывать лица дыхательными масками. Однако они не сдавались, и постепенно в ранце образовалось свободное место, внутри которого было удобно работать. Еще через час работы нутро омара проветрилось настолько, что необходимость в масках отпала.

– Кажется… – пробормотал Хинта, – кажется, я нашел блоки с электроникой. Они целы, но они… странные.

– Странные?

– Они совсем как органы. Плавают внутри прозрачных кожистых пузырей.

Тави поднял лампу и, пересиливая себя, склонился рядом с Хинтой над омарьим нутром. Здесь всюду висели лохмотья чего-то белого, напоминающего плесень, или соединительную ткань, или, возможно, нервную систему, давшую корни в металл. Пузыри, о которых говорил Хинта, были заполнены маслянистой зеленовато-желтой жидкостью; под органической оболочкой пристыла коричневая пена, в прозрачной глубине поблескивали элементы грубых микросхем. Роль сосудов исполяли все пронизывающие провода и тонкие трубки.

– А ты уверен, что это они?

– Туда уходят все коммуникации, в том числе от рук и головы. Значит, там координационный центр. Если Ивара прав, то там, в этих штуках, может быть весь он. Мертвый, но с живой памятью. Все, что он делал, каждый шаг, каждый взгляд. Хотя нам нужны лишь последние несколько минут.

– Это похоже на гладкую мускулатуру, – вдруг сказал Тави. – Здесь и здесь. – Он повел рукой вдоль кожистых мешков. – И вот здесь опять. Смотри. Сфинктеры у всех больших трубок. Ты разбираешься в физике, но я хоть немного разбираюсь в биологии. И я думаю, что омар мог перекачивать эту желтую жидкость. Скорее всего, он делал это неосознанно, как мы не сознаем, что у нас бьется сердце.

– Я понял, – выдохнул Хинта. – Это органическая система охлаждения! Он мышцами качал масло, чтобы его цифровой мозг не перегрелся. Раньше я думал, что киборг – это что-то вроде человека, но с множеством протезов. А здесь все наоборот: жизнь поставлена на службу машине, и все сплетается в один организм. Как он сделал это с собой? Что он такое?

– А вот этот сфинктер качал что-то другое. След белой пены в желтом веществе, видишь? И… – Тави вдруг замолчал.

– Фиолетовое, – тихо произнес Хинта. Они напряженно замерли, глядя на свою новую находку. Последний из пузырей был другим. В нем помещалось какое-то закрытое в капсулу устройство; его корпус блестел, словно кристалл, а вокруг в тихом танце клубилось маленькое облако фиолетового мрака.

– Нет, нам кажется, – прошептал Хинта. – Оно не светится.

– Что там? – спросил Ивара.

– Какая-то жидкость, – ответил Тави, – но по цвету она совсем как мертвая лава.

– Маловероятно, что это она. Мы бы что-то почувствовали.

Хинта не стал возражать, но про себя ощутил сильную неуверенность. Что-то в этом последнем пузыре пугало его. Было странно, что фиолетовое облако не рассеивается, не смешивается со всем остальным желтым маслом. Да и этот кристалл, к которому почти не шло проводов – в нем тоже было что-то тревожное, словно он был способен смотреть на них в ответ.

– И что мы будем делать дальше? – спросил Тави.

– Боюсь, придется испачкать посуду твоей мамы. Нужно откачать всю эту жидкость, но ее нельзя просто сливать, потому что она может еще понадобиться. Потом мы вынем всю систему из ранца, отмоем ее, и я поищу среди другой электроники что-то похожее на память. И если я это найду, то нам, вероятно, понадобится снова опустить память в жидкость, чтобы она не перегрелась, когда мы попробуем ее запустить и считать.

Тави ушел на кухню подыскивать подходящий сосуд. А Хинта остался около омара, мрачно всматриваясь в глубины его тела, в таинственный кристалл, годами пролежавший в сердцевине остывшей системы.

– Где начинается душа? – спросил он у Ивары. Учитель ответил не сразу – прислушивался, как Тави гремит на кухне посудой.

– Трудно сказать. Три великих народа имели разные мнения на этот счет. Мудрецы Лимпы предпочитали верить, что душа человека там, где тот общается с другими.

– Как это?

– Очень просто. Твоей души нет, пока ты один. Она появляется, словно тепло во время химической реакции, лишь когда другой человек вызывает тебя на ответ. Лимпа была страной социальных теорий. Дух нации считался душой всех душ, поэтому государство считалось средоточием всех межчеловеческих отношений.

– А как же после смерти?

– После смерти она не исчезает, если люди помнят о тебе и обращают свои души к твоей. Почтение к мертвым – часть нашей религии. Потому мы и должны их чтить, что это залог длящейся жизни их душ. Ну, по крайней мере, так было когда-то. В наше время все традиции смешались и истерлись.

– А другие? Джидан, Притак?

– Твой Притак…

– Я уже не уверен, что он мой. Где-то моя любовь к нему кончилась. Сам не заметил, когда.

Ивара кивнул, но не стал это комментировать.

– Они понимали душу материалистически и механистически, воспринимали ее как программу, которая заставляет тело действовать. При этом они в каком-то смысле не отличали душу от тела, низводили ее к тому, чтобы быть своего рода виртуальной частью тела. Они считали, что душа живет в мозгу, и верили, что есть органы, отвечающие за контакт между нею и остальным телом. При этом были еретические теории, что своей волей человек может переместить эти органы, переподключить свою душу к иной части тела, например, к рукам или к гениталиям.

Хинта неловко усмехнулся.

– Ничего смешного. Так они объясняли передачу жизни от родителей к ребенку и чего-то существенного от мастера к его творению. Ну а Джидан… мы столько говорили о нем, что ты и сам мог бы уже угадать, что там думали о душе. Джиданцы считали душу светом, особым светом, свободно существующим во вселенной, но способным нисходить в живое. При этом джиданцы верили, что душу, как и свет, можно разделить на своего рода спектры. Они верили, что душа меняется в зависимости от того, как человек проживает свою жизнь. Они утверждали, что звездный ветер не принимает в себя зло. Смерть раскалывает души плохих людей, и все зло остается в мире, либо вовсе исчезает, а сама основа души уносится со звездным ветром. При этом души хороших людей смерть не раскалывает. Такие души богатеют от мира к миру, сохраняют память.

– Сны?

– Нет. Как ни странно, я никогда не слышал, чтобы джиданцы объясняли сны памятью душ. Эта память как-то иначе устроена. Скорее, это моральная память. Такой душе от мира к миру делается все легче делать верный выбор. И, в конце концов, люди, сквозь которых эта душа струится, становятся своего рода волшебниками – странными, очень свободными существами, присматривающими за тем миром, в котором воплотились… Но я знаю, почему ты об этом спросил. Ты смотришь на омара и думаешь о нем.

– Да. – Хинта ожидал, что взрослый скажет что-то поучительное, но Ивара неожиданно умолк. – И?

– Что? Я не знаю, во что верят омары; не знаю, способны ли они верить; не знаю, нужна ли хоть какая-то душа, чтобы быть тем, чем они являются. Душа не видна, когда нет живого тела, культуры, общения. А у омаров, как мы уже несколько раз обсуждали, всего этого нет.

– Когда мы разбирали Аджелика Рахна, мне все время казалось, что его душа в тех необычных драгоценных кристаллах у него на платах.

– Возможно. Потому что если Аджелика и жил когда-либо подобно нам, то в нем тайна его живой разумности могла бы быть связана с чем-то в его устройстве.

– Подобно тому, как в нас разумность связана с мозгом?

– Это в тебе говорит дух Притака. Наша жизнь повсюду в нас и вне нас; мы признаем людьми даже тех представителей нашего вида, которые ничего не понимают – к примеру, маленьких детей или выживших из ума стариков. Нет. Без разума мы все еще люди. А Аджелика без разума – робо с прекраснейшей в мире оболочкой. Именно поэтому в метафизическом смысле для него какой-нибудь из его кристаллов может значить больше, чем для нас частичка нашего мозга.

– Кажется, я понял, – кивнул Хинта. Тут в комнату вернулся Тави, неся стопку раздвижных пластиковых контейнеров, и неприятная работа закипела с новой силой. Мальчики выкручивали болты, резали пленки и стяжки мертвой ткани, раскрепляли контакты проводов, сливали жидкость из распавшихся шлангов. В одну минуту Хинта казался самому себе роботехником, в другую – патологоанатомом, в третью – ассенизатором. Но вскоре он был вынужден признать, что прежнее отстраненное и прагматичное отношение к вскрываемому ими телу так к нему и не вернулось. Теперь он испытывал непрерывную неясную тревогу, словно в воздухе посреди комнаты рос ком невидимой тьмы. И дело было именно в омаре. Этот труп, лишенный лица и кожи, почему-то все еще выглядел слишком живым. Порой Хинта ловил себя на иррациональной уверенности, что омар сменил позу: шевельнул пальцами или сдвинул стальное колено – устроил какую-то неуловимую зловещую шутку, пока на него никто не смотрел. Чем глубже они закапывались в него, тем сильнее Хинта ощущал потаенный трепет – словно какая-то огромная беда крылась в недрах полуразложившегося тела, словно у мертвого чудовища все еще была злая воля, и эта воля могла вырваться наружу или вызвать к себе темные силы мира, чтобы нанести удар по людям, осмелившимся нарушить ее покой.

Особенно сильно Хинта понервничал, когда они с Тави выливали в ведро фиолетовую жидкость из пузыря с кристаллом. Однако ничего не произошло; когда Хинта надрезал пузырь и смял его в своих руках, клубящееся фиолетовое облако утратило прежние очертания и вытекло вместе со всей остальной жидкостью. Подобно какому-то желе или яичному желтку, оно бесформенной кляксой шлепнулось о дно пластикового контейнера.

– А мы боялись, – произнес Тави.

– Да, видимо, оно того не стоило. – Хинта повертел в пальцах облепленный склизкой грязью кристалл. В этой штуке все же было что-то особенное; металл казался очень холодным, словно там таилось нечто негативное – прямая противоположность энергии Экватора. Хинта помнил, как Экватор согрел ему ладонь. Здесь же все было наоборот, как будто кристалл был способен высасывать жизнь прямо из пальцев человека. Ощущая в руке неприятное жжение, Хинта поспешил отложить находку в сторону.

Еще через полчаса они торжественно извлекли из нутра омара последний пузырь. Вся жидкость была слита, платы очищены от масла и разложены в том же порядке, в котором они крепились внутри ранца, и Хинта начал заново соединять их между собой, чтобы увидеть целое системы.

Первым его впечатлением стал шок от того, насколько грубо и небрежно эти устройства сработаны. Казалось, изготовлением плат занимался последний шартусский пьяница или самый нерадивый ученик из класса роботехники. Контактные дорожки петляли и изгибались без всякого видимого порядка. Припой лежал неровными кляксами, а кое-где его не было вовсе: безумный мастер-неряха укрепил электронные чипы на спайках черного полуорганического клейстера.

Второе потрясение Хинта испытал, когда присмотрелся к самим чипам. Все они были разными – из разных мест, с разных конвейеров. Красные, черные, зеленые, желтые, серебряные, золотистые, пестрые; круглые, прямоугольные, шестигранные, тетраэдральные, шаровидные; крупные, мелкие; ржавые, полурасплавленные, треснутые; с ножками всех форм и стандартов; с маркировкой на десятке языков; с невиданными стеклянными окошками; с джеками, кнопками и зубцами; с радиаторами из разного металла. Только одно объединяло их – все они не были новыми, все уже где-то поработали до того, как попасть в нутро омара, а некоторые, возможно, пережили десятилетия неправильной и экстремальной эксплуатации. Большую часть чипов омары не сумели использовать в полной мере и задействовали лишь кое-какие функции, а ненужные контакты были грубо отогнуты или вовсе обрезаны.

– Это же свалка, – сказал Хинта. Его указательный палец растерянно блуждал над хаотическим узором микросхем. – По-моему, здесь вся история робо-инженерной мысли со времен Великой Зимы! Вот те и эти сделаны в литской ойкумене. Они очень потрепанные, но это наш стандарт. Я, может, даже найду по ним справочную информацию. Этот тоже наш, но он ужасно старый. Вот этот, единственный, немного похож на внутренности Аджелика Рахна. Возможно, золотой уровень. Потом опять наши – здесь и здесь. Но все остальное, это из каких-то других времен и от других народов. Я в жизни ничего подобного не встречал. Вы что-нибудь понимаете?

Ивара нашел в себе силы подняться с постели и помочь с расшифровкой.

– Это сделано в Притаке, – указал он на один из самых монолитных, грубых и заржавленных чипов, окованных в радиатор, словно в шипастую броню. – Я не знал, что такие вообще можно встретить на нашем материке.

– А остальные? – поинтересовался Тави.

– Вот эти идут с маркировкой на языке Джидана. Но сделаны они позже и довольно грубо. Кто их так подписывал – не знаю. Думаю, это были выродившиеся поздние носители джиданских диалектов. А вот эти тоже сделаны в литской ойкумене, но не в окрестностях Литтаплампа, а далеко к востоку отсюда, в области под названием Чабека.

Еще около двух часов они разглядывали и архивировали омарьи чипы. Когда прояснилось назначение большей части этих устройств, Хинта раскрыл на экране своего переносного терминала справочник и перешел к составлению логической карты всех компьютеров омара.

– В этом вообще можно разобраться? – спросил Тави.

– Не знаю, – усомнился Хинта. Но вскоре его ждало третье потрясение: беспорядок омарьих электросхем оказался в тысячу раз проще, чем строгая и элегантная микроскопическая иерархия плат Аджелика Рахна.

– Так и должно быть, – сказал Ивара. – Мир микросхем – это логика в металле, воплощенный в вещь язык. Но когда плохо знаешь язык, бывает куда легче понять другого человека, который тоже плохо знает этот язык, нежели прирожденного носителя языка. Малый волшебный механический народец – прирожденные носители этого языка, и нам, профанам, пришлось очень потрудиться, чтобы хоть немного разобраться в их устройстве. А омары так же плохи в составлении печатных плат, как и люди. Кроме того, омары все время брали чужие детали, а использовать их могли лишь в той мере, в какой понимали их предназначение. Вот и выходит, что с омаром тебе легче говорить, чем с Аджелика Рахна.

– Обидно, – сказал Хинта. – Ведь Аджелика мы любим, а омара ненавидим.

– Люди и омары, – сказал Тави, – искалеченные в искалеченном мире. Практически все наши технологии посвящены или выживанию, или убийству. Чего же удивляться, что наши устройства похожи?

Постепенно Хинта, с помощью Ивары, разобрался в большинстве блоков омарьей электроники. Здесь было всего три вещи, которые не встречались в обычных робо: нейронный интерфейс, соединявший компьютеры с нервной системой чудовища, молекулярный принтер-анализатор, очевидно, отвечавший за управление нанитами и за обновление их популяции, и пугающий кристалл, назначение которого до сих пор оставалось скрытым. Остальные блоки предназначались для управления оружием и сервоприводами скелета, а также для общей балансировки движения. Наконец, когда время уже приближалось к вечеру, Хинта указал на один из блоков.

– Память здесь. Южный мост – оцифровка данных с нейроинтерфейса, северный мост – оцифровка данных с нанитов, западный мост – хэш и текущие операции, восточный мост – отделенные хэши для текущих операций управления оружием и движением.

– Мы сможем ее прочитать? – спросил Тави.

Хинта издал торжествующий смешок.

– В это трудно поверить, но кажется, с легкостью. Даже переходник паять не придется – мы просто включим его куда захотим. Нам повезло, очень: один из выходных интерфейсов тут литский, он должен подходить к самым обычным терминалам – например, к большому учебному. Наверно, омары не думали, что человек всерьез станет их разбирать. Иначе они бы не стали настолько упрощать нам задачу.

– А как же Киртаса?

Хинта закусил губу.

– Не знаю. Если его люди копались в омарах, они не могли не найти все это. Возможно, они нашли, но не смогли прочитать омарью память. Или у них не было Ивары, чтобы тот помог с переводом маркировок. Или омары изменились за прошедшие несколько лет, и теперь их устройство лучше защищает себя от взлома. Или омары всегда были сложнее, но конкретно с этим нам очень повезло.

– Или шериф уже давно знает об омарах намного больше, чем говорит.

Хинта почувствовал, как с легкой болью от него ускользает призрак какой-то другой, несостоявшейся жизни. Если бы не появился Ивара; если бы их ссора с Тави началась раньше и продлилась дольше; если бы еще что-то пошло иначе – тогда шериф мог бы стать его Джилайси. Однако все повернулось так, как повернулось, и у Хинты не появилось своего кумира. И все же он ощущал досаду; какая-то часть его души все еще хотела, чтобы шериф был отличным парнем, истинным героем-хранителем Шарту, человеком правдивых слов и настоящих дел.

Ивара заметил выражение лица Хинты.

– Это не значит, что Киртаса плохо делает свою работу. Возможно, людям и не следует знать все, что узнает он. Любой человек власти скрывает часть информации.

– Да, – ухватился за эту спасительную нить Хинта. Потом они втроем кое-как передвинули тяжелый напольный терминал в комнату Эрники и установили его рядом с разобранным омаром. Хинта протянул все необходимые провода и начал сооружать простенькую конструкцию для охлаждения памяти. Однако тут им пришлось прерваться, потому что на коммуникатор Хинты пришел вызов от Фирхайфа. Тот откатал очередной рейс и интересовался, как идут дела.

– Скажи ему, что у нас почти не осталось еды, – громко посетовал Тави. – Мои пустые закрома – часть маминого завещания.

Хинта послушно передал.

– Он придет к нам с обедом, – обрадованно объявил он по окончании разговора.

– Отлично, – сказал Тави.

Наступила середина дня. Пришел Фирхайф и принес с собой теплый обед. Они сидели на кухне. Разговор их, между тем, все больше превращался в монолог Тави. Сначала он пересказывал Фирхайфу то, что тот пропустил, но вскоре начал озвучивать собственные идеи, словно присутствие старика придало ему смелости.

– За прошедшие двенадцать часов, – обращаясь к Иваре, сказал он, – я дважды выслушал твои слова о том, как трудно будет предать огласке результаты наших исследований и как легко мы можем все потерять. В первый раз ты говорил со мной лично, потом мы были втроем с Хинтой. И прости, но мне показалось, что ты дважды слукавил, не довел свои рассуждения до конца.

– Да?

– Ты хочешь убедить себя, что мы сможем остаться вместе. Но очевидно же, что это не так. Если твой путь опасен, если ты хочешь сохранить больше информации у большего числа доверенных людей, то мы нужны тебе для этого. Мы должны быть теми, кто надолго останется в стороне. О нашем участии никто не должен знать. На нас никто не должен обращать внимания. И мы все должны хранить твои тайны. Наше время заговорить придет лишь в том ужасном случае, если все твои планы сорвутся, и ты не сможешь сам предать огласке свои труды.

Ивара опустил взгляд и довольно долго молчал.

– Разве не так?

– А мальчик прав, – сказал Фирхайф. – И дело не только в том, чтобы что-то там сохранить, пускай и важное. Подумай снова, имеешь ли ты право ставить их под удар. Это же история с непредсказуемым финалом.

– Не имею. – Ивара посмотрел Тави в глаза и едва заметно улыбнулся. – Ты меня поймал. Я пытался схитрить. Испугался одиночества.

– Зачем я все это сказал? – прошептал Тави.

Фирхайф положил руку ему на плечо.

– Ты не останешься один. Вокруг есть хорошие люди. Да и твоя мама – вдруг она вернется. Пройдет несколько месяцев, она родит ребенка. И поймет, что ее старший сын все еще важен. Родители почти никогда не уходят сами от детей. Особенно матери.

– Нет, – покачал головой Тави. – Она не вернется. Я точно знаю.

– В любом случае, один ты не останешься, – повторил Фирхайф. Он посмотрел на Хинту, сердито – вероятно, не мог понять, почему тот молчит. Но Хинта в тот момент ничего не мог сказать, потому что одна половина его разума все еще была занята омаром, а другая пребывала в смятении от сложившейся ситуации. Все случилось, как и почти всегда: Ивара и Тави о чем-то говорили, и Хинта решил, что таким и будет их дальнейший план. Но минуло всего несколько часов, и мысли Тави убежали далеко вперед. Он уже видел совсем иное будущее – то, в котором они, связанные долгом, будут оставаться в Шарту и тихо хранить для Ивары пути отступления.

Хинта еще не успел оправиться, а Тави уже нанес новый удар.

– Ты будешь жить со мной? – спросил он Ивару. – Пока мы еще вместе? Тебе нужна забота, и мне – тоже. А вместе мы как один обычный взрослый. Не решай сейчас. Просто подумай. Так будет лучше для всех.

Ивара слабо кивнул.

– И еще я хочу найти работу. Ведь мама больше не станет меня обеспечивать.

– Это не обязательно, – пробормотал Ивара.

– Но это можно устроить, – сказал Фирхайф. – Я поспрашиваю людей. И если ты действительно хочешь, мы что-нибудь отыщем.

– Спасибо, – горячо поблагодарил Тави.

Потом, стараясь хоть как-то разрядить напряжение, Фирхайф начал говорить о делах в поселке. Впрочем, вещи, которые он рассказывал, отнюдь не звучали успокаивающе.

– Вчера, после вашего отъезда из старого Шарту, туда все-таки заявился Джифой. Как обычно, он решил толкнуть речь. Только на этот раз все сорвалось, потому что кто-то из толпы спросил его о прибывающей в поселок технике «Джиликон Сомос».

– То есть, не мы одни это заметили?

Фирхайф кивнул.

– Была драка. Одни выступали за Джифоя, другие обвиняли администрацию поселка в предательстве. Люди стали требовать гумпрайма. Пока шла заварушка, сам Джифой смылся. Все это я знаю со слов тех, кто утренним рейсом ехал назад в Шарту. Давно не видел настолько взбудораженную толпу. Даже испугался, что они что-то сделают, казалось, прямо на платформе начнется какой-то митинг. Но в конце концов, люди разошлись по домам.

– Надолго ли? – спросил Ивара.

– Нет. Они уже собираются снова – одни около офиса шерифа, другие около строящегося гумпрайма, третьи прямо рядом с вами – у центрального корпуса административного здания. Каждый прибывающий поезд подвозит в поселок новую волну похмельных и злых мужиков, охваченных патриотическим ражем и встревоженных неясными слухами.

– А Джифой? – поинтересовался Хинта.

– Люди говорили, что когда они шли назад в Шарту, Джифой отказал им в гостеприимстве. Его дом охраняли боевые дроны. Усталым паломникам пришлось проходить мимо под дулами пулеметов. Ну а его самого никто не видел с тех самых пор, как народ оборвал его речь.

– И с ним сейчас моя мама, – ужаснулся Тави. – Что он теперь собирается делать? Будет сидеть в своей усадьбе, как в крепости?

– А он, пожалуй, может, – сказал Хинта. – Он и без Шарту выживет на своих землях. Ему же не нужны мы все. Ему нужны лишь четыре сотни батраков на его полях. И эти же парни могут одновременно быть его армией.

– Да, но у этих парней есть жены, дети, старые родители, друзья из числа вольных фермеров – и все эти люди вместе составляли единую общину Шарту, – сказал Фирхайф. – Думаю, Джифой очень не хотел всего этого. Но землетрясение вынудило администрацию поселка пойти на сделку с «Джиликон Сомос», и голос Джифоя в этой ситуации уже ничего не значил, потому что он на собственные деньги не мог обеспечить реконструкцию таких масштабов. И вот он оказался меж двух огней: с одной стороны, долг перед корпорацией, с другой – толпа, которую он же сам убедил, что нога «Джиликон Сомос» никогда не ступит на эту землю. Так что ему осталось лишь уйти в глухую оборону.

– Что же теперь будет? – спросил Тави. – Гражданская война?

– Ну, это вряд ли. Волнения – да, наверное. Но даже самый злобный дурак в Шарту понимает, что вооруженный внутренний конфликт станет концом для всего поселка. Надеюсь, решение найдется.

– Вот только возможно ли найти это решение внутри? – спросил Ивара. – Если корпорация теперь считает, что имеет права на поселок, она попытается эти права осуществить.

– Джифой сделал очень плохое дело, – сказал Тави. – Нельзя было так заводить людей. Ведь всегда было ясно, что однажды очередная беда заставит жителей просить помощи извне. А самая большая несправедливость в том, что Джифоя все это может миновать. Когда толпа будет воевать с «Джиликон Сомос», он сам будет сидеть в стороне.

– Нет, не минует, – сказал Ивара. – Рано или поздно это затронет здесь всех и каждого. Впрочем, не нам и не сегодня отговаривать людей от безумия. Лично для меня все это служит лишь напоминанием о том, как мало у нас времени. Если здесь начнется война, нам придется выживать. Всей нашей работе и самим нашим жизням может прийти конец, и все из-за чужой злобы и глупости. Так что давайте поскорее достигнем какого-нибудь успеха, чтобы потом быть свободными для других дел, развязать себе руки и освободиться от ноши нераскрытых тайн.

– На самом деле, нам не хватило лишь пяти минут, чтобы узнать что-то новое, – сказал Хинта, обращаясь в большей степени к Фирхайфу. – Мы достали из омара большую часть его электронной начинки. А копались так долго потому, что все чипы там из разных стран и эпох.

– А ты поднаторел, – похвалил его Фирхайф. Хинта вздохнул со счастливым облегчением; на мгновение вся тревога ушла из него, сменившись чистой эйфорией. Наверное, он давно он ждал, чтобы какой-то человек с чисто техническим умом отметил его навыки в области роботехники, и вот сейчас Фирхайф это сделал – будто выдал маленькое удостоверение об окончании каких-то неведомых учебных курсов. – Но уж прости, Хинхан, дальше мне придется разочаровать тебя.

– Как?

– Если я сейчас же не верну тебя домой, Лика поднимет тревогу. И будет совершенно права. Она, должно быть, и так уже нервничает из-за всего, что творится на улицах.

– Ничего страшного, – сказал Ивара. – Это была лишь половина работы. Пока тебя не будет, мы с Тави попытаемся обустроить лабораторию, чтобы завтра дело пошло быстрее.

Так закончился этот рабочий день. Свои инструменты Хинте пришлось забрать с собой – их нужно было вернуть в гараж, пока Атипа не зашел туда и не хватился пропажи.

Уже у шлюзов Ашайта с неожиданной для всех сознательной теплотой по очереди обнял Тави и Ивару. Хинта ощутил новый приступ тревоги. В своем сердце он знал, что брат никогда не ошибается, и если тот решил попрощаться вот так, значит, этому была какая-то причина. Что-то плохое было совсем рядом, сгущаясь повсюду, затрагивая всех; оно касалось и мертвого омара, и суровой земли, на которой они жили, и человечества по ту сторону Стены. Только Фирхайф, в стариковской простоте, нашел эту сценку забавной и милой.

– А меня? – наклоняясь к Ашайте, спросил он.

– И е аеся, – серьезно ответил Ашайта.

Старик не понял и посмотрел на Хинту.

– Мы не прощаемся, – перевел тот. Фирхайф кивнул и шутить больше не стал – рассмотрел в глазах Хинты страх. Когда они вышли на улицу, Тави и Ивара помахали им из окна. В их силуэтах Хинта угадал знакомую скованность – словно они хотели сблизиться, потянуться друг к другу, но что-то мешало им, какой-то невидимый барьер.

Вскоре Хинта увидел живую иллюстрацию того, о чем предупреждал Фирхайф. В большинстве своем улицы были почти пусты, но порой, совершенно неожиданно, в том или ином месте возникала толпа. Одну такую, небольшую, угрюмо-молчаливую, они миновали, поворачивая на улицу, уводящую от административного центра. Чуть позже Хинта расслышал далекий гул человеческих голосов: там уже не молчали, десятки людей по громкой связи скандировали неразборчивую речевку.

– Кажется, это впереди.

– Значит, мы туда не пойдем. Нечего им своим ревом пугать Ашайту.

Они опять свернули, и так, огибая все значимые узлы поселка, задворками, добрались до улицы Хинты. Уже второй раз за этот день, приближаясь к гаражу своей семьи, Хинта воровато оглянулся вокруг. Ему снова повезло: он не встретил ни родителей, ни соседей. Фирхайф помог ему снять ящики с инструментами со спины Иджи. Когда все было закончено, они повернули в направлении дома. Подходя к крыльцу, Хинта заметил, что им с Фирхайфом навстречу с противоположного конца улицы движется одинокая фигура. Хинта даже обрадовался – это оказался Риройф. Риройф Фирхайфа немного знал, хотя и не дружил с ним.

– А, приветствую, – сказал он по громкой связи. – Я к Атипе. Мужики собираются. Там такое… Ага. На стройку уже полезли. Прямо через забор. А парни шерифа их палками. Ну, хорошо хоть не стреляли.

Хинта понял, что Риройф говорит про место строительства нового гумпрайма. Еще он понял, что Риройф пьян – не так, как бывал Атипа, но все же очень сильно.

– Кто-нибудь пострадал? – спросил Фирхайф.

– Шлемы побили, ага, – сказал Риройф. Потом он сосредоточился на Хинте. – А ты куда ходил? Да еще с малышом. Это нельзя. Не стоит сейчас детям по улице просто так ходить.

– Я только вернулся с побережья, – соврал Хинта. – К тому же, Фирхайф меня провожает.

– А, значит, ты был, был до конца, – отрывисто сказал Риройф. – Странно, что я тебя там не видел. А. Ну, народа-то было немало. Значит, ты все видел. Видел, как Джифоя развернули? Ага.

Хинта осторожно кивнул, опасаясь, что от него потребуют свидетельств очевидца. Однако Риройфу это было не нужно: он сам был там, и начал болтать, снабжая Хинту множеством подробностей, которые тот теперь мог использовать перед родителями, чтобы подкрепить собственную маленькую ложь.

Вместе они подошли к шлюзу, и их, всей компанией, впустила внутрь Лика. Увидев своих детей, она очень обрадовалась. Однако, к вящему удивлению Хинты, заявила, что Атипы все еще нет и что, хоть он и возвращался домой, затем ему якобы пришлось снова вернуться в больницу с неким осложнением. Узнав об этом, разочарованный Риройф быстро ушел. Вслед за ним ушел и Фирхайф. А потом оказалось, что на протяжении всего времени их визита Атипа прятался в технической каморке, где находилась система очистки атмосферы дома. Из своего укрытия он вылез, кашляя и чихая, с красными глазами и бледным лицом.

– Зачем? – потрясенно глядя на него, спросил Хинта.

– Что ты, – замахал тот руками, – не хочу я с Риройфом! Там люди скоро стрелять друг в друга начнут. А он меня на площадь зовет.

– И правильно, не ходи! – одобрила Лика. – Лучше спрячься! – Повернувшись к старшему сыну, она пояснила: – Риройф ищет его целый день!

– И не только Риройф! – вскинулся Атипа. – Вон от шерифа тоже приходили – им людей не хватает. Так они хотят, чтобы я стоял с их стороны и стрелял по толпе. Ну уж нет.

Впервые за последние месяцы Хинта ощутил, что внутренне одобряет трусливую позицию родителей. Те хотели спасти себя, но при этом совершали доброе дело – благодаря их решению, на улицах стало одним вооруженным человеком меньше. Отчасти из-за этого он не нашел в себе больше сил сердиться на отца. Нет, он не любил его, но и не злился, как раньше. Он просто наблюдал за ним со стороны. И в этой наблюдательной позиции Хинта заметил то, чего не замечал раньше. За ужином, когда все понемногу ухаживали за Ашайтой, он вдруг осознал, насколько они все хотят быть семьей, насколько Лика и Атипа хотят быть женой и мужем, насколько они хотят быть родителями для Ашайты. В этом была вся их жизнь, весь их мир, весь их простой труд. И сейчас Хинта осознал, что они никогда этого не забывали. Атипа ломался не потому, что был плохим семьянином, а прямо по противоположной причине: для него все это было слишком важно, важнее, чем для некоторых других людей, и это вызывало в нем страшный надрыв. Но сейчас он был здесь, и он хотел быть здесь. Хинта уже предвидел, как отец возьмется за свои обычные дела – для этого нужно было лишь немного покоя, чтобы революция ушла с улиц, чтобы мир не начал содрогаться в спазмах очередной катастрофы.

Ночью пьяный Риройф с еще какими-то мужиками опять вернулся к их дому – он уже был настолько невменяем, что просто забыл про свой предыдущий визит. Лика с большим трудом прогнала визитеров прочь от шлюза. И хотя она не стала впускать их, Атипа все равно поспешил спрятаться в свое пыльное укрытие.

Впервые за много дней Хинта и Ашайта ночевали дома, в своей комнате. Уже смежив веки, Хинта снова подумал об омаре, и к нему сразу же вернулось чувство неясной тревоги. Эта тревога проникла в его сны, сделала их похожими на кошмары. Всю ночь он блуждал по каким-то тоннелям, с какими-то людьми. У этих людей не было ясных лиц и имен, и запомнить их было невозможно. Но Хинта знал про них, что все они что-то потеряли, и он потерял вместе с ними. И уже было не исправить, не отвести прочь какой-то грядущей беды.

Он проснулся не отдохнувший и расстроенный, но при этом ощущал себя взбудораженным и болезненно жаждал работы. Омар ждал в квартире Тави, заполнял его мысли. Хинта хотел закончить начатое.

За завтраком он заявил о своих планах пойти к Тави. Родители заартачились и стали говорить, что на улицах опасно, но Хинта не ощущал в них какой-то последней решимости. Умалчивая многие детали, он бегло пересказал историю Эрники, объяснил, что Тави сейчас сидит дома один, и тем самым переломил мнение матери.

– Эта женщина мне никогда не нравилась, – поджав губы, произнесла Лика. Потом она вызвалась проводить Хинту до Тави, когда пойдет отрабатывать свою смену на птицеферму. При этом было решено, что Ашайта останется с прячущимся Атипой.

На этот раз Хинта был налегке – без брата, без Иджи, без ящиков с инструментами. Он повел мать теми же путями, какими они вчера шли с Фирхайфом, и они успешно миновали все те точки, где могла собираться толпа. Лишь раз им встретился прохожий – он шел хромая, словно у него была перебита нога.

– Раненый? – сказал Хинта.

– Не подходи к нему, не помогай, – запретила Лика. И они прошли мимо.

Хинта немного боялся, что его мать из растроганных чувств может пожелать увидеть Тави. Однако, когда они подходили к административному центру, Лика завела совершенно другой разговор.

– Ты ведь понимаешь, что мы не сможем ему помочь? Я имею в виду, деньгами или едой.

– Он найдет работу. Фирхайф обещал ему помочь.

– Фирхайф – другое дело. Он помогает всем.

– И нам.

На укол Лика не отреагировала.

– Не забывай, что мы – семья, а Тави – не наша семья. Если у него все пойдет плохо, ты должен быть с нами, а не с ним.

– Он мой лучший друг.

– Либо он станет взрослым… – одышливо сказала Лика, – либо не справится. А учитывая его воспитание…

– В некоторых отношениях он взрослее меня, – с неожиданным для себя напором вспылил Хинта. Между ними повисло упрямое молчание. Потом они попрощались, и Лика просто ушла, не изъявив желания заглянуть в бывшую квартиру Эрники.

Хинта снова оказался в компании друзей. Ивара выглядел немного бодрее, чем вчера, больше улыбался. Тави, казалось, опять стал собой, его глаза не краснели от слез, он много и ярко говорил. Напряжение между ними спало. Из их косвенных реплик Хинта узнал, что Ивара не принял приглашения Тави и предпочел эту ночь провести в собственной квартире.

– Вчера, прежде чем разойтись, мы перенесли сюда часть моих приборов, – сказал Ивара.

– И не только, – добавил Тави. – Вид лаборатории тебя порадует.

Это оказалось правдой: комната Эрники окончательно преобразилась. В ней появилась кое-какая мебель – тумбы, уставленные приборами, лабораторный верстак; потолок помещения покрылся разверстыми квадратными впадинами – Тави снял декоративные колпаки с вентиляционной системы. Трупный запах полностью исчез, тело омара, опустошенное и более не нужное, запеленали в парапластиковый саван. К терминалу Тави, для усиления его вычислительной мощности, были добавлены новые внешние блоки, а провода, соединяющие его с платами омара, обросли переходниками и регуляторами.

– Здорово, – оценил Хинта.

– Тогда начинаем, – сказал Ивара. Хинта и Тави осторожно опустили сеть плат в заполненный маслом контейнер. Потом туда же был погружен лабораторный компрессор. По маслу пошла чуть заметная волна.

– Ну вот, – сказал Хинта. Ивара запустил терминал. Платы вспыхнули ровным тихим светом – на некоторых из чипов загорелись огоньки индикаторов.

– Работает, – сказал Тави. Но Хинта уже смотрел на экран терминала, где застыло предупреждение о вскрытии корпуса и серия сообщений о каких-то неучтенных ошибках: красные, желтые, зеленые надписи чередовались с хаотическим кодом.

– Работает? – Тон Ивары был не столь восторженным, как у Тави.

– Нет. Точнее, я все еще не знаю. – Ивара уступил ему место у терминала, и Хинта начал вводить в систему допущения, позволяющие обойти длинную серию ошибок. Добавив новое правило, он перезагружал машину. С каждым рестартом пестрый список делался немного короче. Наконец, терминал выдал чистый экран, сквозь тьму которого постепенно проступил дружественный золотисто-зеленый логотип литтаплампской корпорации «Синтайра», занимающейся производством обучающего оборудования.

– Работает, – снова обрадовался Тави.

– Это только твой терминал снова работает, – возразил Хинта, но мгновение спустя значок логотипа сменился новым сообщением – на этот раз не об ошибке, а о дополнительном подключении.

– Вот теперь все действительно работает! – возликовал Хинта. – Твой терминал определяет платы омара примерно так же, как мог бы определить другой сторонний терминал или какое-то незнакомое оборудование.

– И что теперь?

Хинта вдруг потерял уверенность.

– Нужно взломать омара. Но я не совсем знаю, как. Полагаю, нам нужен драйвер для инициализации порта, а потом – программа для дешифровки памяти. Но с этим есть проблема, потому что мы понятия не имеем, на каком компьютерном языке запрограммирован сам омар.

– Я могу предложить кое-какой софт от университета Кафтала, – сказал Ивара. – Его писали специально для расшифровки кода в компьютерах других культур. Две трети известных нам джиданских и притакских источников были извлечены таким способом из древних терминалов.

– Хакерская программа на службе исторической науки?

– Эта программа работает только при прямом подключении, как здесь и сейчас. Насколько я знаю, ее невозможно применить для удаленных атак, поэтому никто не пытался ограничить ее распространение. – Ивара протянул мальчикам свой портативный терминал. Тави подключил его к своему, а Хинта сделал так, чтобы терминал Тави работал в качестве моста между терминалом Ивары и платами омара. Хитрая программа запустилась, и на платах сразу же начали перемигиваться огоньки.

– Что происходит? – спросил Тави.

– Думаю, она перебирает комбинации. Делает запросы, получает ответы, составляет логическую карту – как Хинта делал до этого. Но он составлял внешнюю карту микросхем, а она делает то же самое для программного обеспечения, хранящегося и работающего у них внутри.

– И сколько это займет?

– Не знаю. Часы? Дни? По крайней мере, столько уходило на расшифровку наиболее знакомой мне джиданской техники.

Хинта издал вздох разочарования. Приближалось время обеда, и Тави пригласил всех на кухню. На столе появились остатки лапши.

– А что еще, кроме допроса омара, мы можем сделать до огласки? – спросил Хинта.

– Не терпится чем-то занять свои руки? – подловил его Тави.

– Мы можем думать, – сказал Ивара. – Я верю, что пути интеллектуального исследования так же конечны, как и те реальные пути, которыми мы ходим в своей жизни. Но мы еще не дошли до конца наших исследований, и не знаем множества вещей.

– Я не согласен, – сказал Тави. – Все пути бесконечны. Конечны лишь дороги. Но там, где они обрываются, мы можем незаметно переступить на почву вымысла, уйти в свое воображение. Мы же все время так делаем, когда чего-то не знаем, в чем-то неуверены. Да все наши разговоры об Аджелика Рахна – это наполовину история, придуманная нами самими.

– Надеюсь, лишь на четверть, – сказал Ивара, – но ты прав: пути бесконечны, если видеть, как они продолжаются в нашем воображении. Вчера вечером мы с тобой говорили о ковчеге – что он может выглядеть самым различным образом, может состоять из тысяч разных частей, быть не единым объектом, но огромной инфраструтурой, разбросанной повсюду вокруг нас, или вообще находиться в космосе, или на Луне, а здесь, на Земле, могут располагаться лишь космодромы с челноками для доставки людей к ковчегу… Это как раз одна из тех выдумок-догадок, которые лежат за пределами подтвержденных фактов, но необходимы, чтобы двигаться дальше. Однако, как мне представляется, все эти теории о ракетах – лишь симпатичное побочное обстоятельство, а главной темой нашего разговора был вопрос о том, как спасти человечество. Я виноват; научный подход и собственная идущая из прошлого боль – они с разных сторон заслонили от меня ту простую цель, которую я поставил еще в Дадра. Мои друзья рисковали жизнью и погибли не ради того, чтобы отыскать какой-то там великий артефакт из прошлого. Они хотели найти инструмент для спасения мира. Я хотел найти такой инструмент. Я вселил в них эту мечту. И, наверное, только сейчас я понимаю, насколько меня разрушила их гибель. Когда они не вернулись, я перестал искать ковчег – я начал искать их тела. И хотя я все время говорил о ковчеге, я совершенно перестал думать о том, для чего тот нужен.

– Ты думал, – сказал Тави. – Тогда, на руинах школы, когда мы умирали – ты говорил о мире.

– Разве что на краю смерти это ко мне вернулось. Ну и, кроме того, тогда я рассказывал предысторию, вспоминал, какими мы были… И вот я нашел. Их тела. А с ними и что-то еще. Но я не знаю, что это, не понимаю, что мы видели там на дне. Не потому, что у нас мало информации, а потому что я все это время упускал из виду свою первую идею – идею о спасении мира.

– Мира или людей? – спросил Хинта.

– Человеческого мира. На Земле или вне Земли, но должен снова появиться мир, где люди живут как дома, ходят по земле босиком, вдыхают воздух прямо из атмосферы и не боятся, что крошечная трещина в стене спальни убьет их. Но когда речь заходит о космическом спасении всех людей, мы сталкиваемся с рядом вопросов, и наш разговор о ракетах был попыткой ответить лишь на один из них. Самый неприятный мне задавал Квандра – о том, зачем улетать с Земли, как другая планета может оказаться лучше нашей. Ведь древняя Земля, та, где люди чувствовали себя как дома, отвечала тысячам неповторимых условий. Атмосфера, биосфера, геосфера, гравитация, температура, магнитное поле – все это идеально подходило человеку. Но вот изменились несколько условий, и это стало катастрофой. Тем не менее, на Земле мы все еще живем. Мы находим здесь достаточно воздуха и воды, получаем достаточно солнечного тепла, у нас здесь города, электростанции, огромная инфраструктура. Даже сейчас, когда наша планета искалечена, трудно представить, что мы сможем найти во вселенной более подходящее нам место. Если же какая-то из далеких планет и окажется лучше, чем нынешняя Земля, то возникнет вопрос о том, как опустить на ту планету огромные корабли, как возвести на ней новые города. Ведь это столетия работы. На Земле вся эта работа уже сделана, а там ее придется начинать с ноля.

– Космос…

– Да, космос. Огромная мертвая пустота. Там человек не может существовать, там условия намного хуже, чем здесь. Допустим, мы найдем корабль. И куда же нам на нем лететь? В каком направлении? В какой галактике спряталась планета нашей мечты? Как и откуда узнать о ней? Как заранее доказать, что она будет для нас лучше уничтоженной Земли? Просто представь, Хинта, что все человечество отправится в тысячелетнюю поисковую экспедицию в надежде обнаружить себе более подходящий дом. Как люди выживут в космосе? Как корабль, даже самый невероятный, сможет гарантировать им безопасность? Простой вопрос, но пока он остается без ответа, вся моя жизнь может показаться бессмысленной. Из-за этого, хотя и не только, за мной не последовала половина Джада Ра. И настоящего ответа все еще нет. Мы с друзьями рассчитывали, что ответом станет сам ковчег.

– Еще мы говорили о людях, – вспомнил Тави, – о том, что люди не станут подниматься на ковчег, если тот не будет вызывать у них доверия. Я могу себе представить, что мы найдем ковчег и даже убедимся в его безопасности. Но лететь согласятся лишь безумцы и обездоленные – всего около тысячи человек со всей ойкумены.

– Ну, здесь мы кое-что упустили. Безумцы и обездоленные никогда и никуда не приходят первыми. Движение огромных масс людей не может происходить само по себе – для этого всегда нужен контроль, инфраструктура; а для создания подобной инфраструктуры нужна политическая воля. Только элиты могут принять подобное решение, только под их руководством может совершиться исход человечества с Земли.

– Но мы же много говорили о том, как люди у власти будут ставить палки тебе в колеса, – сказал Хинта. – Если элитам неприятна одна лишь весть о ковчеге, как они поступят, если доподлинно убедятся, что ковчег существует?

– Скорее всего, они попытаются его присвоить или уничтожить. И, учитывая, как могущественны эти люди, они, вероятно, преуспеют в том или в другом. Поэтому сначала элиты должны уверовать в ковчег. А как их убедить, я пока не знаю. Изначально я думал, что и эту проблему ковчег сможет решить сам. Я верил, что он предстанет перед человечеством в виде такого блага, от которого никто не сможет отказаться, в котором никто не посмеет отказать другим. Сейчас я понимаю, что это утопия. Если бы мои друзья не погибли, у меня было бы много разных шансов. Возможно, я бы даже отверг свои собственные теории и бросил эти поиски. Шесть лет назад нам казалась, что вся жизнь впереди. Мы еще могли меняться, стать кем-то другим, могли отступать и признавать свои ошибки. А когда мы двигались вперед, нам для начала было просто интересно. Мы увлекались, мечтали, как вы двое увлекаетесь и мечтаете сейчас, на каждом шагу делали невероятные допущения…

– Ты же не хочешь сказать, что все зря?

– Это одна из возможных точек зрения, и объективности ради, стоит ее допускать. Но есть как минимум две вещи, которые больше не ускользают от нас: мои друзья нашли Аджелика Рахна, а мы обнаружили место, где они погибли. И прямо сейчас мы восстанавливаем память омара, скорее всего, причастного к тому, что с ними случилось… Ладно, обед съеден, давайте вернемся к работе.

Они вернулись, и их ожидал сюрприз: над терминалом, медленно вращаясь в воздухе, поднималась трехмерная голограмма – файлы выстраивались в кластеры, кластеры сплетались друг с другом, образуя многоуровневые связи, а вся структура в целом свивалась в спираль, отдаленно напоминающую учебные иллюстрации ДНК. Хитрой программе хватило одного часа, чтобы управиться с внутренним устройством омара.

–Ура! – обрадовался Тави. – Да здравствует университетский софт.

– Я думал, будет один файл, – сказал Хинта.

– Как бы омар ни был похож на робо, корни его памяти уходили в живую нервную систему, а живая память не хранится в виде линейной записи. Но вот что мы можем сделать. Все эти файлы имеют разный объем. Предположим, что большие отвечают за зрительную информацию, а маленькие за все остальное. – Ивара включил в терминале функцию захвата движения, высоко поднял руки и осторожно поднес их к изображению, затем повел вниз, выделяя и отбрасывая, упрощая структуру древа. – Теперь… конвертируем все это в видео-формат. – Прежнее древо распалось, новое древо, куда более простое, начало перестраиваться, далее упрощаться; файлы пошли волной, кластеры сжались, и наконец, все превратилось в две тонких колонны, приобретя простую и строгую структуру треков двух видео-файлов.

– Почему опять не один файл?

– Потому что глаз у омара два, – резонно предположил Ивара.

– Неужели получится? – прошептал Тави. – Я иногда думаю о том, что все мы видим мир по-своему. Глаза одного человека отличаются от глаз другого. Мы узнаем цвета, выбираем из них любимые. Но что, если я вижу свой желтый цвет так, как Хинта видит свой зеленый? Что, если весь мир для него предстает иначе, чем для меня?

– Думаю, для омара мир точно предстает иначе, чем для нас. – Ивара подбросил файлы, указав движениями рук поля развертки для обоих файлов. Терминал издал сигнал перегрузки, но справился. Поля поплыли, сближаясь, сливаясь в одно – широкое, изогнутое в форме панорамы. Потом оно начало расти, а его края сглаживаться.

– Ожившая иллюстрация к работе бинокулярного зрения, – прокомментировал Ивара. – Программа совмещает данные с двух глаз так же, как их совмещает наш мозг.

Голограмма замерцала, передавая видео-файл. Тави погасил свет, наступила полутьма, будто в ламрайме, и Хинта увидел, как изображение приобретает перспективу: десятки густых темно-бордовых линий устремлялись сквозь тьму к горизонту, словно огромная, кровавая дорога-река плыла-неслась куда-то вдаль. Вокруг этого сердечника вращались тонкие желтые ауры-спирали.

– Что это?

– Это Экватор, – угадал Тави. – Это его энергия! Омар стоит на нем. Смотрите: красные линии – это медь в сердечнике Экватора, а желтые вспышки – магнитное поле. Он видит все это!

Подтверждая его слова, картинка начала усложняться, обретать подробности. Ауры остались, но потускнели, поверх них черно-серыми, буро-красными, серо-фиолетовыми тонами проступил материальный мир. Шел дождь – штриховка движущейся пелены, медленный танец бурлящих луж. Хинта почувствовал сжимающийся в груди комок ужаса – таким страшным казался этот мир: полупрозрачный, зыбкий, обесцвеченный, однако полный энергий. Ауры появлялись не только над Экватором, они были повсюду, далекими дугами охватывая весь небосклон. Для омара реальностью было то, что ускользало от человеческого восприятия: каждое мгновение он ощущал, что стоит на поверхности планеты, созерцал скругленность горизонта, видел слабые отблески падающих вниз космических лучей. Да и сам горизонт был для него неровным – какие-то зоны казались светлее, какие-то темнее, а в бесконечной дали двигались непонятные блики фиолетового мерцания.

– Эти шевелящиеся поля, – сказал Хинта, – опять напоминают мне свечение плохой лавы. Я уже устал всюду замечать этот оттенок.

Омар запрокинул голову. С тошнотворной скоростью линии Экватора скользнули вниз, и немигающему взгляду чудовища открылась пропасть дождливого неба. В призрачной, слизисто-серой глубине играли огни энергетического сияния – невидимая людям страшная красота.

– А звук есть? – спросил Тави. Ивара наклонился к терминалу, коснулся сенсоров, и с неожиданной силой в комнату ворвался шум дождя. Он был глухим, вибрирующим, словно проходил сквозь цепочку каких-то странных перепонок и мембран. А потом появился голос.

– Кежембра вега дашаран, – бормотало чудовище, – инвала ситуишь танак. И я акаша кежембер. Вытаю вдра сафарают.

– С кем он говорит? – испуганно спросил Хинта.

– И где лагерь? – присоединился к нему Тави. – Почему мы ничего не видим? Неужели мы ошиблись временем? Он был там до или после? И упал сам по себе? Он из другой истории?

Учитель предупреждающе поднял руку.

– Гезангра виврахат таликахин. Наварают нигану гре. Де кежембер шахар. Сикаджа одабун мохаб.

– Это молитва, – шепнул Ивара. – Ритуальный текст.

Омар умолк. Теперь сквозь дождь можно было расслышать еще один звук – шум декомпрессии, хлопанье ткани, потом шаги.

– Как самочувствие? – донесся издалека чей-то голос.

– Кра! – взревел в ответ омар. – Хар, хар. Кежем стигайса Варн. Агара дашаран! – Он попытался вывернуть голову, и в результате они увидели, что он закован и распят. Полумеханические руки твари были вдеты внутрь хитрых колодок, сваренных из обрезков толстого металлического бруса, на плече запеклась кровавая нанопена. Дула его орудий смотрели в небо, а когти, не находя себе цели, хватали воздух.

Между тем человек был все ближе.

– Ни тахам дебем, – уже не так громко произнес он. – Спокойно, большой парень. Время твоего плена, возможно, подходит к концу. Если все пойдет по их плану, то скоро я буду вынужден дать тебе свободу. Полагаю, ты попробуешь убить и меня.

– Ты – ничтожество, не имеющее опыта прежних жизней, знающее лишь влагалище матери, такой же перворожденной, как и ты сам, – на человеческом языке отозвался омар. – Вы рождаетесь, и лишь потом можете убивать. Мы убиваем, и лишь потом можем родиться. С чего бы мне ценить твою жизнь, ты, не переходивший Акиджайса?

В этот момент запись оборвалась. Голограмма сначала стала ярко-фиолетовой, потом черной, звук дождя сменился пустым электрическим шипением. Тави отпустил руку Хинты.

– Что-то не так с иерархией видео-файла, – сказал Ивара.

– Он был пленником! – осознал Хинта.

– С кем он говорил? – спросил Тави.

– С Кири. Это был голос Кири Саланы.

– Он хотел чего-то плохого? Твой друг, Кири, он хотел…

– Я должен узнать, что было дальше. – Ивара вернулся к терминалу и непослушными руками начал пролистывать предыдущие стадии своей работы. Мальчики снова увидели линии запаралеленных видео-файлов. Теперь Ивара увеличил их и рассматривал более подробно.

– Здесь, – показал он, – происходит обращение к более глубокой памяти. Давнее воспоминание внутри потока запоминания. Из-за этого нас выбило.

– Омар говорил на нашем языке, – сказал Хинта, – а Кири – он говорил на их языке!

– Это смесь многих диалектов, но понять ее не так сложно. И я, и мои друзья могли бы с ним кое-как объясниться на любом из этих диалектов, или на всех сразу.

– И что же омар говорил? – спросил Тави.

– Он восхвалял Кежембер и просил Кежембер принять его. Это походило на молитву смертника. А потом, когда пришел Кири, омар сказал ему, что Кежембра гневается.

– Кто такой Кежембер?

– Не знаю. – Ивара передернул плечами. – Возможно, у омаров есть нечто вроде бога.

Он яростно перемещал, соединял, делил файлы; окно голограммы постоянно изменяло свой облик. Наконец, заново запустилась сборка видео.

– Если у меня получилось, то мы теперь увидим не просто запись. Мы увидим его мысли. Больше, чем пять последних минут жизни. Думаю, даже сейчас мы смотрели не самый конец. Эта сцена была где-то за пару часов до его гибели. Ну а далекие воспоминания – им могут быть годы, я даже примерно не представляю, что мы сейчас увидим.

Словно бы отвечая на его слова, голограмма замерцала неровным бледно-серым светом. Раздались дикие звуки: плач, стенания, хрипы, клокочущие всхлипывания. В сонме задыхающихся, молящих голосов порой выделялись отдельные слова и даже целые фразы.

– Я не специально! Не специально! Я не убийца! Просто они должны были меня впустить!

– На запад! На запад! Я ничего не вижу! Но мы еще можем их обойти! Где моя винтовка? Я ничего не вижу!

– Пьяница! Проклятый пьяница, ты сделал меня такой же, как и ты сам! Умойся кровью, жалкий слизняк!

– Верните меня назад, это не я. Не надо ада! Не надо ада! Это не я!

– Это сон. Успокойтесь, вы все! Замолчите! Это просто сон.

– Я бы сделал это снова! Я бы столкнул его, даже если бы знал, что очнусь здесь!

– Где я? Где я?

И еще сотни голосов были вокруг. Все они роптали, умоляли, ругались, вопили; все говорили что-то о крови, оружии, ужасных деяниях, искаженной справедливости, своем и чужом безумии. Казалось, в этом гомоне слышатся отзвуки всех битв и преступлений, творящихся на земле, всех отступничеств и смертельных ошибок. Там звучала не только литская речь, десятки других наречий смешивались с ней в невнятную рыдающую какофонию. Хинта нашел руку Тави и вцепился в нее, словно одно лишь прикосновение к другу могло сейчас удержать его самого от безумия. А серый свет все мерцал, и звукам не было и не было конца. Потрясенные, растерянные, они в безмолвии слушали эхо чужих воспоминаний. Но постепенно им открылся какой-то неясный образ. Словно спала колеблющаяся пелена, и вот сквозь серый полог проступили чернота, золото, кровь. Корчащиеся руки в безумной ломке бились о каменный скат. Только сейчас Хинта осознал, что не слышит дыхания того, кому это воспоминание принадлежит. Но вот дыхание прорвалось, словно новорожденное существо наконец-то сумело выхаркать из своих легких какие-то вековые пленки мокроты и слизи. И, сразу после первого вздоха, все цвета стали ярче. Сделалось видно, что обладатель глаз лежит на каком-то бескрайнем бесцветном склоне, по поверхности которого струилась омерзительная жидкость, похожая сразу на все виды смешавшихся вместе выделений больного человеческого тела. Всюду вокруг, как разбитая скорлупа, лежали золотые полусферы, из сердцевины каждой пыталась выбраться скрюченная получеловеческая фигура. Жуткие, будто оплавленные лица; дрыгающиеся руки и ноги; недоделанные плечи; перекошенные спины; вопящие рты. А где-то наверху, неприступной стеной над этой низиной погибели, нависали порталы огромных золотых шлюзов. Вот они открываются, и не знающая жалости механическая рука выбрасывает наружу новую золотую скорлупку. Беспорядочно вращаясь, полусфера катится вниз, а из нее уже высовываются руки и ноги очередного страдальца.

– Что это? – прошептал Тави.

Тут заговорил сам обладатель воспоминаний.

– Отец, – позвал он, – отец, отец! Куда все пропало? Отец!? Мы должны спрятать ее тело. Куда все пропало?

Перебирая руками, несчастный попытался освободиться от своей скорлупы, но у него не получилось – он лишь перевернулся. Тогда стало видно, что внизу под ним скорлуп еще больше, там их был целый овраг. Нижняя часть оврага, похоже, работала, как огромный конвейер: она перетряхивала скорлупы и уносила их в очередные золотые врата. Внутри тех врат сверкали красные и белые всполохи. Там страдальцы прекращали вопить.

Но не всем было суждено закончить свое существование в энергетическом крематории. Некоторых, даже многих – спасали. Спасители были омарами. Они пробирались на своих долговязых механических ногах через море крутящихся полусфер, хватали корчащихся недоделков, вытаскивали их из золотых раковин, снимали их тела со штырей, игл, пуповинных трубок, и грубо волокли с собой – куда-то вдаль, к полуразрушенным башням древнего города, возвышающимся по другую сторону непрестанно стенающего конвейера.

Уже под конец видения Хинта успел обратить внимание на то, что все это творилось под открытым небом. Неизвестно почему, но недовылупленные уродцы не гибли, когда вдыхали отравленную атмосферу; они даже не замечали, что с воздухом есть какая-то проблема. Похоже, всех их в эту минуту странного перерождения волновало что-то другое, какой-то иной последний миг. Хинта решил, что все эти люди умерли: кто в бою, а кто в домашней поножовщине, кто кающийся, а кто изрыгающий последние проклятия своей злобы.

– Ты не мой отец, – запротестовал обладатель воспоминаний, когда к нему склонилось кошмарное омарье лицо. – Где я? Где мой отец? Мы были, мы были…

Но омарьи глаза-блюдца смотрели с насмешкой. Глубоко в них мерцал фиолетовый свет. Шрамированные щеки вздувались дыхательными клапанами. К забралам носа пристыла нанопена. Рот был круглым и сморщенным, словно анус, под припухшими губами блестели скругленные ряды мелких острых зубов.

– Нет, – проклокотал омар, – тут ты не прав. Как раз я и есть твой отец. Ибо твой отец Кежембер. Кежембра дассаран!

А потом большое чудовище протянуло свою огромную когтистую лапу к маленькому корчащемуся чудовищу и начало с корнями вырывать вопящий трофей из уютного углубления золотой скорлупы.

На этом видение оборвалось. Снова над Экватором шел дождь, а скованный омар, обладатель воспоминаний, смотрел в лицо человека. Для него оно было полупрозрачным: под кожей билась жизнь, пульсировали вены, нейроны пересылали сигналы, мышцы подрагивали в напряжении эмоций. Вокруг лица, словно угловатый венец, мерцал электродами шлем скафандра, и он тоже был разоблачен, пронзен взглядом омара, разобран на все слои обшивки и электроники, на материю и силовые поля.

– Кири Салана, – сказал Ивара. – Какими бы странными ни были глаза, которыми я сейчас на тебя смотрю – я узнаю тебя, старый друг.

– Кежембер, – произнес Кири. – Не слишком ли много самомнения у вашего народа? Из твоих же собственных рассказов я знаю, кто вы все такие, племя бракованных подобий.

– Кежембер гордится собой, – хрипло откликнулся омар. – Кежембер видел то, кахар намад, от чего ты, человек, мог бы сойти с ума. Кежембер аруна диахат. Кежембер прожил мир насквозь. Сколько бы ты ни выудил из меня, жалкий перворожденный, ты не узнаешь и половины моих троп. Хотя… – Что-то вроде смешка вырвалось из глубины его глотки – звук вышел такой, словно ржавую жестянку трут о камень. – Хотя, возможно, скоро ты сам будешь там. Когда сделаешь то, на что решился, и если тебе окажется по силам перейти и пережить Акиджайс. Если тебе тысячу раз повезет. Вирдала кахар. То однажды мы сможем увидеться вновь. Кто знает, будешь ли ты и тогда презирать меня. Или будешь служить Кежембер, будешь бороться за Кемежбер, будешь сам Кежембер.

– Я все еще надеюсь, что мне не придется, – холодно сказал Кири. – Ну а ты, конечно, будешь надеяться на обратное.

– О нет, – проурчал омар, – я, как и ты, не хочу пробуждения Варн. Моя свобода не стоит его свободы. Я знаю Варн. Варн хочет проснуться. Варн хочет людей. Соблазнять ваш разум – его главная забота. Не в твоих друзьях здесь дело. Дело в нем. Он заговорит. Я чувствую это. Я видел его. Здесь нет вашей воли. Лишь его воля.

– Ты боишься его?

– Да. И ты должен бояться сильнее.

– Я боюсь. – Кири ненадолго умолк. – Наш мир ужасен. Ты ужасен. Я ужасен. Но разве есть такой великий идеал, ради которого мы бы имели право отменять все мироустройство? Ивара убеждал нас…

Учитель вздрогнул, когда прозвучало его имя.

– …убеждал, что этот идеал существует, и я верил ему. Но не верил, что этот идеал достижим. И это было так легко – идти к цели, которая всегда вдалеке. Никакой ответственности, никаких трудных решений. Но вдруг мы находим все то, о чем он говорил. Вдруг сказка становится правдой. И я… Разве это не безумие, что ты последний в этом лагере, с кем я могу говорить откровенно?

– Перворожденные – не Кежембер. Лишенные единства, вы все мечтаете о разном. Не целое, но куча. Нет договора между вами. Один исполнит. Другие нарушат. Ты слаб. Болен слабостью, перенял ее от мягкого мешка своей матери. И ты обязательно предашь кого-то этой ночью: Кежембер, их, себя, Варн или весь мир. Или всех сразу. Отпусти меня сейчас, не жди. Ведь ты ошибешься, ожидая. Ошибешься, недооценивая Варн и тех перворожденных, которые имеют глупость называть тебя другом. Отпусти меня сейчас, и я сохраню тебе жизнь, проведу тебя дорогами Ас Кешал Гаум, покажу тебе Акиджайс. Ты будешь единственным перворожденным, кто прошел так далеко в этом веке. Мы преподнесем Варн для Кежембер. И все войдет на круги своя.

– То ты обещаешь убить меня, то прочишь мне блага своего омерзительного рода. Нет уж, тварь. Я отпущу тебя не раньше, чем обстоятельства поставят меня в тупик. Насмехаешься над человеческой способностью хранить верность? Зря. Мы храним верность разуму. Для меня нет разницы, какому разумному существу я даю обещание: тебе или человеку. А ты – фанатик, ослепленный вашей безумной идеологией.

– Не Кежембер выбирают свой путь. Путь выбирает Кежембер. Бемеран Каас – выбирает Кежембер.

Кири ухватился за перекладину одной из колодок, налег весом тела и начал разворачивать конструкцию, внутри которой был закован омар. Донесся скрип каких-то шестерней, потом влажный звук, с которым небольшие колеса ехали по мокрому камню. Постепенно взгляду пленника открылся маленький научный лагерь: палатки и громоздкие машины, установленные прямо под дождем, на подставленной всем ветрам верхней плоскости Экватора. Но еще прежде лагеря друзья смогли глазами омара увидеть Литтапламп: город многих куполов сверкал на горизонте, словно россыпь белых энергетических кристаллов. Кири, похоже, тоже бросил взгляд на север.

– Не верю, что когда-либо увижу Акиджайс. А вот ты действительного многого достиг. Ты единственный из нерожденных, кто зашел так далеко на север. Кто еще из твоих соплеменников мог стоять на Экваторе и смотреть на ту сторону?

Омар промолчал. Его взгляд притягивало что-то, находящееся в самом центре маленького лагеря. Там, просвечивая сквозь стенки палаток, мерцало зарево невероятной красоты. Лучи золотистого и голубого света, смешиваясь, играли друг с другом. Это зрелище было тем более притягательным, чем более серым и уродливым казался окружающий мир. Но было в лагере и что-то другое – какая-то тень, которая простирала свои эфемерные руки вокруг светоча.

– Варн ашихуд мегара – он горит уже не так ярко. Архака накар. Вижу. Ты сделал все, как я сказал. Ты принес ее, принес Бемеран Каас – Великую Тьму.

– Да, я принес ее. Но не так много, как ты хотел. Лишь столько, сколько нужно по моим расчетам, чтобы удержать под контролем безумный эксперимент моих друзей.

– Ты проиграешь, вашука мигар, глупый человек. Варн обхитрит тебя.

– Замолчи. Ты не будешь рад выдать меня моим товарищам.

Толкая изо всех сил, Кири покатил установку с омаром к центру лагеря – прямо к той точке, где светоч боролся с тенетами тьмы. Взгляд продвигался вперед медленными рывками. Влажно шуршали колеса, скрипели колодки. Все ближе и ближе был волшебный свет.

– Они не говорят, – прошептал Тави, – поэтому можно я скажу? Это Аджелика Рахна? То, о чем они сейчас спорили – это Аджелика Рахна? Варн – это его имя на языке кежембер?

– Да, – коротко подтвердил Ивара. – «Варн» означает кукла.

В этот момент взору омара открылись еще два человеческих силуэта. Поначалу едва различимые, они постепенно проступили сквозь прекрасное сияние. Казалось, лучи, исходящие от светоча, притягиваются к этим двоим, концентрируются в них, заполняют собою их тела, обтекают и ласкают их скафандры. Омар тоже это видел. Его дыхание участилось, стало тяжелым и хриплым. Несколько раз он даже пытался отвернуться, чтобы спасти свои лишенные век глаза от этого невыносимого зарева. Однако потом он переборол свою слабость, и высоко и яростно поднял свое уродливое лицо, чтобы смотреть прямо в сердце маленькой звезды – туда, где лежал предугаданный Тави Аджелика Рахна.

Полевая лаборатория друзей Ивары была укрыта от ветра и дождя широкими полотнищами непромокаемой ткани. Кири вкатил установку с омаром прямо под этот навес. Стало слышно, как дождь хлещет по тонкой натяжной крыше и как ветер завывает, ожесточенно прорываясь сквозь тесноту временного лагеря.

– А вот и наш единственный зритель, – приветственно произнес один из сияющих людей.

– Эдра, – узнал Ивара. – И, значит, ты, другой – Амика. – Словно бы не сознавая себя, он протянул руку и попытался коснуться второго человека – но тот был лишь призраком; пальцы Ивары свободно прошли сквозь мерцающую ткань голограммы. Звук дождя пропал, картинка на мгновение замерла, по комнате скользнули бесформенные тени. Потом Ивара обессилено опустил руку, тени исчезли, и терминал продолжил воспроизводить видео.

– Значит, сделка в силе? – спросил Амика.

– Да, – глухо отозвался омар. – Кежембер заплатит за право видеть пробуждение Варн. В ответ кежембер проведет перворожденных далеко на юг, покажет скрытые пути Ас Кешал Гаум – Темного Меридиана, покажет Исал Мунах Адар Дабаута – постоянные врата великого возвращения, и возможно, даже доведет перворожденных до самого Акиджайса, до Минур Канах Кежембра – сердца своего народа.

– Зачем тебе это? – спросил Эдра.

– Что для тебя Варн, человек?

– Тайна. Тайное сердце истории, хранитель всех смыслов, которые мы потеряли.

– Образ, – добавил Амика. – Средоточие красоты вселенной.

Не только Кири, но и другие друзья Ивары говорили по громкой связи. Хинта подумал, что это из-за влияния Экватора – их лагерь стоял в таком месте, где не сумел бы работать ни один радиопередатчик.

– Перворожденные любят красоту намного меньше, чем свою жалкую жизнь, – ощерился омар. – Человек не нуждался в этой красоте, пока не обнаружил ее. А Кежембер всегда нуждался в Варн больше, чем в своей жизни. И вовсе не из-за его красоты. Кежембер искал Варн прежде, чем была зачата мать матери твоей матери, ты, ничтожное создание.

– Ты говорил, что твоя цель – уничтожить его, – сказал Эдра, – а теперь заявляешь, что нуждался в нем.

– Варн мне отец и мать. Ирид кежембра ашшанак. Наседка моего яйца. Типал ан нихурег. Дивар тулууяк. Бог моего злого очага. Ключ от дома, где я хочу жить. Не тайна, но ответ. Ашура брахар. А для тебя он не значит ничего из этого, ты, не переходивший Акиджайса. Уничтожить его – да, это моя цель. Стигайса Варн адар кохрут нибиджагга. И я нуждаюсь в нем, чтобы его уничтожить. Но еще я хочу его услышать, как и каждый из вас. Я бы предпочел увидеть, как он страдает вместе с миром.

– Ладно, – сказал Амика, – хватит. Но сделка будет в силе, даже если он не проснется.

Омар ответил хриплым рычанием. И вдруг его голос перекрыло звуком какого-то далекого трескучего грохота.

– Гроза начинается, – сказал Эдра.

– Да, – подтвердил Кири, – и не сама по себе. Боюсь, это мы ее вызываем своими приготовлениями.

– Твои громоотводы нас спасут?

– Не знаю. Мы ведь еще не пробовали их в деле. Послушайте, друзья. Я хочу предпринять последнюю попытку. Давайте отложим. Это все небезопасно. Еще можно повернуть эксперимент назад. И ничего не произойдет.

– Ты прекрасно знаешь, что произойдет, – сказал Эдра. – Квандра со дня на день заявится и заберет все, что нами было сделано. И тем более он ограбит нас, если мы попытаемся доставить результаты своих исследований в университет Кафтала. Поэтому лучше не останавливаться. Мы должны узнать как можно больше, а потом до лучших времен оставить все свои открытия в тайнике по ту сторону Стены. Так и никак иначе.

– Мы собираемся снять энергию Экватора, чтобы передать ее Варн.

– Ты говоришь, как это отродье, – сказал Амика. – Прошу, называй нашу находку Аджелика Рахна.

– Энергию Экватора, – повторил Кири, – всю энергию мира, всю энергию планеты – мы пожертвуем, чтобы оживить одно крошечное существо! Да, пускай это существо прекраснейшее на свете, пускай оно – сам Образ! Но мы знаем историю. Кто-то однажды уже сломал его, чтобы это остановить. Аджелика Рахна опасен.

– Несколько секунд снятия этой энергии недостаточно, чтобы обесточило города и чтобы люди умерли от космического облучения, – сказал Эдра. – Это твоя технология. Кири, ты наш химофизик. Ты все это придумал, рассчитал. Я устал от этого спора. Почему мы три раза в день всю последнюю неделю должны доказывать тебе же самому, что ты был прав?

– Потому что я не был прав. Да, все это можно обосновать теоретически. Но так нельзя делать. Есть сотни расчетов, которые навсегда остаются на бумаге. Тебе ли об этом не знать? Ученые не проводят экспериментов, если это слишком опасно.

– Два голоса против одного, – сказал Амика, – и Ивары здесь нет. Чего ты добиваешься, когда уже проиграл спор? Ты можешь предать нас, можешь не помогать нам, можешь уйти. Но мы просим тебя остаться, потому что ты лучший в этом деле.

– Я останусь, – каким-то опустошенным голосом ответил Кири.

– Мы любим тебя, – сказал Амика, – так будь же честен. Прямая демократия – одно из правил Джада Ра. Ты в меньшинстве. Значит, ты должен делать все так, как рассудило большинство. Иначе мы не сможем принять ни одного решения и ничего не сможем сделать вместе.

– Ты прекрасно знаешь, что мы уже не Джада Ра. Клуб в прошлом.

– Нет, он здесь, – твердо возразил Эдра, – а единственный раз, когда нарушилось его демократические правило – это день восстания Квандры. И мы знаем, к каким чудовищным последствиям это привело. До сих пор в наших жизнях есть грязные пятна, связанные с той историей. Поэтому хватит.

Омар отвратительно посмеивался, наблюдая за спором людей.

– О да, – прокаркал он, – лучше вам не будить Варн. Иначе все может пойти совсем не так, как думает каждый из вас.

– Молчи, – приказал Амика, – проявляй уважение. Иначе я найду способ сделать тебе больно. А потом выставлю под дождь, на другой конец лагеря – туда, где тебе место. И если Аджелика Рахна очнется и заговорит с нами, то и без тебя нам откроются все мыслимые и немыслимые пути.

Эта угроза возымела действие – надменное чудовище сразу и надолго замолкло. Но пока длился этот спор, пронизывающий взгляд омара все детальнее и детальнее прорисовывал обстановку лаборатории. Аджелика Рахна лежал в центре большого круглого стола. Под него со всех сторон тянулись толстые корни силовых кабелей – казалось, провода опутывают не только лабораторию, но и лагерь, и всю доступную поверхность Экватора от северного до южного края. По сторонам от стола стояли энергетические установки в витках медных обмоток, чуть поодаль громоздились серверные шкафы, защищенные слоями экранирующей сетки. И почти всюду, оживляя весь этот металл, танцевали энергетические поля: одни ауры поднимались от Экватора, другие вращались вокруг обмоток на силовых установках, третьи мерцали в глубине серверов. А ярче всего горел сам Аджелика Рахна – он был подобен звездному скоплению в центре галактики, он преломлял, преображал всю эту энергию. С потрясением Хинта понял, что узоры на лице и теле маленького человечка вплетаются в структуру его магнитного поля. Омар видел то, чего не могли видеть люди – видел, как выгравированные звезды срываются с поверхности металла и летят прочь, разбрызгивая кругом свет, как движутся в тихом хороводе звери, как летят птицы, как раскрываются почки и цветут цветы на нарисованных ветвях.

Только четыре места в лаборатории оставались темными. Это были какие-то контейнеры. Они стояли поодаль от центра, монолитные, молчаливые, ни к чему не подключенные. И из них медленными струями сочился непроглядный мрак. То, что было там, в этих контейнерах, обладало способностью гасить все вокруг, пожирать любую энергию. Не оставалось сомнений, что это и есть Бемеран Каас – именованная омаром Великая Тьма.

Хинта смотрел на все это, и думал о том, что не совершал никакой ошибки. Он ничего не сжег, не испортил. Аджелика Рахна не воскрес в его гараже, потому что во всем Шарту не было и ничтожной доли тех энергий, которые, по расчетам Кири, оказались бы здесь нужны. И еще Хинта думал о самом Аджелика Рахна – о том, как тот прекрасен, о том, что Кири сумел бы отбросить все свои сомнения, если бы мог посмотреть на маленького человечка глазами омара. По какой-то невероятной, несправедливой прихоти судьбы именно омар – злое и уродливое существо – обладал возможностью видеть все то, что было скрыто от людей. С незнакомым самому себе отчаянием Хинта думал, что Аджелика Рахна совсем не такой, как эта Бемеран Каас. Да, возможно, для его воскрешения была необходима вся энергия мира. Но Хинта видел, что и сам маленький человечек излучает энергию. Он не оставлял этот дар для себя. Он был создан сиять. Он делился своим силовым полем с каждым предметом вокруг. И энергию всего мира он бы тоже не стал себе забирать – он бы в одно мгновение отдал ее, пропустив через себя, и заново распространил на все вокруг. А вот Бемеран Каас могла эту энергию забрать и не вернуть. Она могла украсть энергию у всех – у Аджелика Рахна, у людей, у Экватора, у самого мира. Чем бы она ни была, ее природа состояла в том, чтобы пожирать.

Свет сиял, тьма клубилась; друзья Ивары, не способные своими глазами видеть это столкновение сил, производили последние приготовления к своему эксперименту.

– Эдра, возьмешь командование на себя? Ты знаешь, я не люблю быть главным.

– Почему не я? – спросил Кири.

– Потому что ты слишком долго возражал против этого эксперимента, и некоторые твои действия казались почти саботажем.

– И как вы намерены прервать процесс, если все выйдет из-под контроля?

– Заберу Аджелика Рахна из установки, – сказал Эдра, – а Амика по моей команде отключит все, что здесь можно отключить. Но я уверен, что такой необходимости не будет. Принимаю командование. Кири – к серверам. Амика – к силовым установкам. Я сам обойду лагерь. В последний раз проверим все, что можно. Ведем перекличку.

Они разошлись.

– Плата А2, Плата А4, Плата А6, напряжение в норме. Плата Эгдегера – есть сигнал.

– Поглотитель плазмы – в норме, поглощение пока на нуле. Уровень плазмы на единице. Проверяю кабели от А6.

– Направление северо-запад в полном порядке, проверяю направление запад.

Эдра вернулся и занял место за одним из пультов, находящихся между серверами и центром лаборатории.

– Контакты Девоса – в норме. Контакты Эгдегера – в норме. Все в норме. Готовность номер один.

– Готовность номер один.

– Готовность номер один, – неохотно произнес Кири. Снаружи им ответил сокрушительный удар грома.

– Совсем рядом, – сказал Амика, – в наш громоотвод.

– Я… – начал Кири.

– Сосредоточьтесь, – приказал Эдра, – будет тяжело. Наблюдаю синусоидный всплеск энергии от молнии. Будем считать, что это была последняя проверка. Включаю поля.

Амика предусмотрительно отступил от центра лаборатории.

– Поле один – есть.

– Поле два – есть.

Прямо посреди помещения появилась молния. На этот раз она выглядела одинаково и для омара, и для людей: ослепительная вспышка энергии между двух энергетических установок.

– Поле три – есть, – сказал Эдра.

– Есть, – с задержкой повторил Амика.

– Поле четыре – есть, – хором произнесли они. Вторая молния прочертила пространство наперекрест первой. Разряды заиграли, сливаясь вместе, формируя подвижный шипящий шар. Шар превратился в купол, купол поднялся и опал, секунду спустя вновь поднялся и опал – начал пульсировать, дышать. Треск статических разрядов сделался громче, чем шум дождя.

– Плазма уровень четыре! – прокричал Амика. – Поглотитель начал работу в штатном режиме!

Омар тоже видел плазму: та капала где-то внутри установок – сияющая материя, перенасыщенная энергией. Тьма, Бемеран Каас, отступила назад, словно была способна бояться. Теперь ее стало почти не видно – она вся забилась внутрь своих контейнеров и больше не показывалась оттуда. Снизу, изгибаясь, поднимались энергетические ауры Экватора. Они оторвались от собственных электродов, сложились в единый пучок и замкнулись на Аджелика Рахна. Теперь статические разряды были повсюду. На защитных сетках серверов вспыхнули огни. Камень на поверхности Экватора шипел, с него испарялась вода, искры танцевали на скафандрах людей, вдоль силовых кабелей. Кири бросил свой пост и, как завороженный, шагнул к центру лаборатории.

– Работает.

– Плазма двадцать один, поглотитель на пределе.

– Эгдегер – перегрузка, перевожу обсчет верхней магнитуды на Девос.

Словно опомнившись, Кири метнулся назад к серверам.

– Подтверждаю! Девос принимает! Загрузка Девос девяносто процентов. Девяносто пять.

– Они сгорят, – ровным голосом сказал Эдра. – Понижаю частоту. Амика, дай отчет, пока мы еще видим показатели.

– Энергия шестьдесят терраэлектронвольт, но потери выше расчетных.

– Девос отказ! – крикнул Кири. – Эдра, ты должен остановить это.

– Рано.

– Эгдегер отказ. Сервер мертв.

– Энергия на ноле. Показания явно ложные.

– Не смотрите на приборы. Данных больше нет. Смотри на Аджелика Рахна.

Пульсацию молний невозможно уже было различить – они слились, приняли вид единой энергетической сферы и постепенно поднимались вверх. Меньшие разряды танцевали внизу, словно могли поддерживать сферу и толкать ее вверх. Сама сфера тоже вытягивалась, обретая форму яйца, потом длинного кокона, и наконец, стала похожа на волшебное электрическое древо. Энергетические установки захлебнулись – на их поверхности, как сияющие слезы, выступили капли плазмы и расплавленного металла. Треск разрядов глушил человеческие крики, а сверху, усиливая и дополняя какофонию, звучал настоящий гром – гроза бушевала, восходя к своему апогею. Древо росло, расправляло по поверхности Экватора дрожащие корни-молнии, тянуло вверх танцующие ослепительные ветви. Вот оно достигло натяжного потолка лаборатории. Раздался взрыв, и тканевую поверхность разорвало на пылающие лоскуты. Вверх, в бесконечную вышину, устремились изломанные линии молний. За считанные мгновения древо достигло беспредельной высоты. Ему навстречу упали зарницы туч. Порывом налетел ветер, дождь шквалом обрушился на лабораторное оборудование. По кипящей, бурлящей воде рассыпались мелкие искры.

Все сияло. Глаза омара устали, ослепли; безумный свет уже не казался ему таким ярким, и молнии начали обретать оттенки – зеленый, красный, голубой, фиолетовый, желтый. Это был редкостный танец света и цвета. Стало видно, что внутри огненного электрического древа медленно оживает маленький силуэт. Там, в потоке энергии, танцевал Аджелика Рахна. Его движения были плавными, грациозными, почти такими же, как у Ашайты. По лагерю пробежала последняя вспышка невиданной энергии; все приборы отключились, энергетическое древо сократилось, опало, его ветви больше не тянулись до небес – оно стало соразмерно людям. Его свет потускнел, обрел густые оттенки. Но оно не погасло; его корни белой плазмой проплавлялись в поверхность Экватора. И тогда Аджелика Рахна начал – говорить? петь? Его слова складывались в мелодический поток и несли в себе нечто невероятное – заклинание, способное расколоть душу, а потом заново собрать ее по частям, при этом даря ей толику знаний о глубинном устройстве вселенной.

– Иджа ира намун ахар алон, Итаирун алар нирида на, Кихи орад ахира калиан, Аджид итара виа тами мирун…

Его голос был как звон колокольчиков. Ветви древа раскачивались и расцветали, когда он произносил эти слова. И Хинта ощутил ужас, потому что понял, что больше не владеет собой. Он не мог шевельнуться, отвернуться, закрыть уши. Речь маленького посланника проникала ему прямо внутрь, касалась чего-то в его душе. Он не понимал ни единого слова, но это было неважно, потому что он понимал смысл самой речи. Заклинание порождало в его воображении картины. Он увидел одинокий светоч, огромный, пылающий, фрактально-сложный, увидел, как тот теряет свое единство, отбрасывает свои лучи. Он знал, что Итаирун – это имя светоча. Итаирун был всем. Внутри него рождались галактики и миры. Там происходило великое становление. Красота этого зрелища вызвала у Хинты боль, потому что в этой красоте открывалась потрясающая ясность. Все пути жизни разоблачались там, распрямлялись, делались простыми и оттого еще более прекрасными. И сам Хинта был там – отраженный, преображенный, прекрасный, иной. Светоч хранил его в себе, возвышал. Эта ласка сводила с ума. Хинта предпочел бы суд, предпочел бы быть отвергнутым, оставленным наедине со своими горестями, со своим маленьким умом и маленькой злостью, маленьким опытом и простыми желаниями. Но светоч не отпускал его. Он продолжал давать ясность. Все противоречия внутри Хинты обострились, все эмоции выкристаллизовались, отделились друг от друга, словно он сам отбрасывал от себя мысли-лучи. Вот его любовь к брату – теперь она встала отдельно от его ненависти к Круне. Вот его любовь к матери и отцу – теперь эта любовь встала отдельно от его сомнений в них, отдельно от несбывшихся надежд. Вот его восхищение друзьями – и теперь восхищение встало отдельно от зависти. Все, что было слитно, разделялось, в душе не оставалось темных углов – тех закоулков, где Хинта хитро прятал от самого себя свои же собственные мысли. Он с новой ясностью вспомнил, как мечтал, чтобы Тави плакал и извинялся перед ним. Он с новой ясностью осознал, что до сих пор не доверяет Иваре, до сих пор может вообразить, будто учителя здесь нет и что они с Тави, как в былые времена, дружат лишь вдвоем. А какие-то из его прежних, важных для него чувств, вдруг уничтожились, исчезли: его ненависть к Джифою, уважение к Киртасе – все это оказалось слабым, неважным, поверхностным. Раздавленный нестерпимым стыдом и страданием, с текущими из глаз слезами, Хинта склонился вперед и продолжал смотреть на голограмму. А Аджелика Рахна пел свою песню дальше, вел дальше свою историю.

Повествование не было последовательным. Он не уделял внимания подробностям – лишь показывал картины, слайды – но каждая из этих картин обладала бесконечной глубиной. Вот лучи Итаирун стали самостоятельны. Они взяли себе имя Нарт и стали говорить друг с другом. Планеты, звезды, целые галактики слагались в их тихом шепоте, отделяясь от Итаирун, начиная жить. Но жизни не было. Лишь чудовища, потрясенные отблеском первой красоты, лежали на мертвых камнях и пытались понять, кто они сами, и кто их боги, и зачем всему этому быть. На этом закончилась вторая сцена и появилась третья.

Вот Образ. Его настоящее имя звучало, как Тайлин. В нем Хинта угадал лицо самого Аджелика Рахна, и лицо Ивары, и лицо Тави, а затем лица всех, кого он знал – всех людей, все барельефы, самого себя. И не только лица, но и тела, и какую-то неуловимую важную часть, которая крылась под оболочкой – все это было там, и еще растения, и одушевленные твари всех видов и размеров, способные ползать, ходить, плавать, летать… В картинах жизни было великое счастье. Вселенная развернулась, как суетливый рай, обрела имя: Ланин. Это было название для всей ойкумены Образа, всей жизни, всего живого. На этом закончилась третья сцена и началась четвертая.

Имя этому было Даас. Оно наступало извне. Бескрайнее, темное, полное каких-то камней, осколков. Словно весь строительный мусор миров восстал против родившейся жизни. Хинта испытал первобытный ужас. Клубящиеся частицы пыли; куски скал; туманы, поглощающие свет; чудовища без глаз. Он еще дрожал, когда эта сцена закончилась и на смену ей пришла новая.

Вот золото. Нарт выбрали лучший из металлов и начали его превращать, чтобы сделать неживое одушевленным. Теперь Аджелика Рахна говорил о самом себе. Он называл себя Тайлин Тамирад Ланин – образ, защищающий жизнь. Хинта увидел, как распадаются золотые планеты, как клубится золотой туман, как корабли, озаренные светом близкого Итаирун, уходят в темноту Даас, чтобы найти Ланин раньше, чем это сделает Даас, чтобы сохранить жизнь. И эта сцена закончилась.

А потом Хинта увидел Землю. Города белых небоскребов под голубым небом, озаренные лучами яркого солнца. Космодромы и серебристые космолеты на них. Люди, бегущие по траве, корабли, плывущие по воде, дельфины, играющие у борта. Птицы, пролетающие сквозь кроны огромных деревьев. Алый восход над горами. Поля ветряных электростанций. Он увидел лица, смеющиеся и плачущие, цветы на деревьях, надгробия на зеленых лугах, разноцветные машины, несущиеся по силовым тоннелям между домами. Он увидел лица чистые и покрытые пылью, увидел огромные заводы и тихие кабинеты, заглянул в глаза древних астрономов, почувствовал грубые руки рабочих, возводивших мир до катастрофы. Он все понимал, знал их чувства, проникал в каждого из них.

– Это был Малуин. Так мы назвали вашу планету, когда увидели ее впервые. Мы знали, что Даас придет сюда, и летели, чтобы его опередить. Но мы не успели. И наше золотое семя не сумело подготовить ваш народ к встрече с Даас. Однако мы помогли спасти то, что еще можно было спасти. Этого хватит, чтобы воссоздать Малуин. Планета будет другой. Но она будет столь же красива, как первый Малуин, и люди начнут жить на ней заново. Люди снова обретут свой настоящий дом.

Хинта воспринимал это послание как слова, но в то же время понимал, что Аджелика Рахна говорит не на литском языке. Маленький человечек по-прежнему пел свою странную и прекрасную песнь, и все им сказанное было чистой мыслью, рождалось прямо в разуме слушателей. Хинта не только слышал, но и видел каждую из этих мыслей. Он словно бы обрел двойное зрение. Его глаза продолжали смотреть на голограмму, но при этом он мог видеть и нечто большее, бесконечное – то, о чем сообщал волшебный посланник. И с каждым следующим мгновением это сообщение становилось все более ясным. Хинта предчувствовал, что высказывание Аджелика Рахна почти завершено, и сейчас будет какой-то последний смысл, простое указание на то, что нужно сделать для обретения новой Земли, нового Малуина. Древо на голограмме исчезло. Ему на смену снова пришел энергетический шар, но теперь это была не просто сфера – это был глобус, схематически изображенная планета Земля. По ее поверхности тянулись два кольца. Одно было Экватором, другое – Меридианом. И было что-то еще – множество сложных подробностей там, в глубине. Аджелика Рахна уже объяснял каждую из них. Хинта почти физически ощутил, как новый великий смысл загружается ему в мозг. Надо было что-то сделать. Надо было отнести куда-то маленького человечка, чтобы тот мог…

И вдруг все оборвалось. Словно со стороны, Хинта услышал мучительные крики – свой собственный голос, голоса Ивары и Тави, голоса друзей Ивары, и даже голос омара – все они кричали от боли, которую вызвал в них обрыв связи. Аджелика Рахна молчал, точнее, он все еще что-то пел, но слов его уже не было слышно, и они стали другими – они были направлены не людям, но темному злу, которое вытекало из открытого и опрокинутого контейнера.

Это сделал Кири. Он выпустил Бемеран Каас и сам пал первой ее жертвой. Корчась в судорогах, он пытался доползти до следующего контейнера, а тьма текла сквозь его тело и устремлялась к Аджелика Рахна. С первого удара ей не удалось ничего добиться – маленький человечек властно поднял руку, начертил в воздухе знак и рассеял летящий поток мглы. Тьма, испуганная и смятая, заструилась в разные стороны. Кири дополз до второго контейнера и расстегнул замки на крышке.

– Что происходит? – простонал Эдра. – Почему?..

С большим трудом Хинта вспомнил, что друзья Ивары не могут своими человеческими глазами видеть тьму, не понимают, из-за чего случился обрыв рассказа. Но они могли видеть Аджелика Рахна, заметить, как тот поворачивается и накладывает энергетические заклятия в направлении Кири.

– Это сделал он! – закричал Амика. – Он что-то принес, чтобы все нам сорвать!

В этот же самый момент подал свой голос омар.

– Освободи меня! – взревел он. – Бемеран Каас не справится одна! Даже она сейчас бессильна против его чар! Освободи меня, глупец!

Амика бросился к Кири. Кири, корчащийся, проникнутый тьмой, побежал к омару. Эдра инстинктивно рванулся к Аджелика Рахна. Два рукава тьмы, ползущей из контейнеров, сложились в один, образовали кулак и с новой яростью обрушились на мерцающие магические щиты маленького человечка. А потом все произошло почти одновременно. Кири освободил одну руку омара. Тот выстрелил в Аджелика Рахна. Пуля попала маленькому человечку в бедро, взорвала ему ногу. Разбитый Аджелика Рахна покатился по мокрой поверхности Экватора. Эдра упал перед ним на колени. А Бемеран Каас обрушила всю свою мощь на опустевшее плазматическое ядро, висящее в том месте, где еще мгновение назад находился Аджелика Рахна. И на этот раз щиты не отбросили Бемеран Каас, но слились с нею. С шипением и свистом адское ничто поглотило всю ту энергию, которая была предназначена Экватором для Аджелика Рахна. От этой энергии тьма перестала быть темной, начала светиться. Казалось, великан из фиолетовой плазмы поднимается над лагерем. Брызги смешанной материи сверкали повсюду. Они попали на каждого из людей и на омара. Изображение на голограмме пошло круговой рябью. Все цвета слились в один, ослепительно-фиолетовый. Омар куда-то стрелял, но, похоже, сам в эту минуту не видел, где цели. Оглушительный грохот выстрелов чередовался со звуками борьбы, с криками и стонами людей. А когда фиолетовое зарево немного рассеялось, стало видно, что ни одного из друзей Ивары уже нет поблизости. Аджелика Рахна тоже исчез. Плазматический великан опадал, гигантской кляксой сползая на южную сторону Экватора, утягивая с собой мелкие предметы.

Омар опустил взгляд вниз. На месте его живота, словно портал в другое измерение, сиял полип из фиолетовой антиматерии.

– Бемеран ду, – прохрипел он, – нариба араша каваардан. Дай мне силу. Будь мне как мать. Ширит пехрак авар. Позволь мне закончить начатое. Не жаль. Инбак. Не жаль. Пощади. – Но, похоже, легче ему не стало. И тогда он, всхлипывая, заново начал читать молитву смертника, которую бормотал в самом начале цепочки воспоминаний, еще до появления Кири. Он произносил ее слова и смотрел на то, как сияющая слизь прожигает, пожирает его кишки. – Кежембра вега дашаран. Инвала ситуишь танак. И я акаша кежембер. Вытаю вдра сафарают. Гезангра виврахат таликахин. Наварают нигану гре. Де кежембер шахар. Сикаджа одабун мохаб.

Хинта ощутил у себя в горле спертый, мучительный комок слез, а в сердце – ужас и скорбь. Особенно ужасно было то, что даже этот омар, в каком-то смысле, вел себя как герой. И Кири вел себя как герой, когда ради своей идеи сделал то, что сделал. И при этом омар и Кири были чудовищами. Истинными героями были друзья Ивары и Аджелика Рахна. Но все они стоили друг друга, и оттого в их конфликте была трагедия, которая разрывала душу. Хинта осознал, что можно демонстрировать силу и выдержку, терпеть боль, стоять до последнего, жертвовать собой – но не быть героем. Оказывается, даже чудовище могло проявлять героизм. Оказывается, убийца, предатель и враг мог быть не меньшим храбрецом, чем те, кому он вредил.

А потом Хинта заметил какой-то новый, странный источник света позади терминала. До сих пор голограмма заслоняла этот свет, но теперь он стал слишком сильным. Удивленный и растерянный, Хинта шагнул в сторону и обнаружил, что пластиковый контейнер, внутри которого лежали платы омара, охвачен фиолетовым сиянием.

– Ивара, – окликнул Хинта, – Тави, здесь…

Договаривать ему не пришлось, все увидели то, о чем он говорил. Сияние становилось все ярче; вот оно стало таким ярким, что на протяжении нескольких мгновений Хинта не мог различить, где его центр. Щурясь, он разглядел, что сияет тот металлический кристалл, который с самого начала пугал его. Вокруг кристалла клубилась плазма, казалось, само охладительное масло, в котором лежали платы, уже тоже превращается в плазму.

– Надо его выключить! – закричал Тави.

– Но мы не увидели конец… – начал Ивара. На мгновение Хинте пришло в голову, что у них повторяется ужасный сценарий из прошлого: как и друзья Ивары шесть лет назад, они сейчас тоже не смогут договориться, и это приведет к какой-то катастрофе. Все замерло: омар на голограмме почти не двигался – лишь выдавливал из себя сквозь стон священные слова, мальчики остановились в нерешительности. Но потом Ивара сам же разрешил ситуацию – наклонился и выдернул из розетки силовой кабель. Раздался звук, словно раскаленный металл бросили в ледяную воду. Голограмма исчезла сразу, фиолетовый свет кристалла ослабел и начал постепенно угасать. В комнате сгустились сумерки. Тогда Тави зажег обычный электрический свет. Платы омара тлели, как догорающий фрат, только не голубым, а фиолетовым.

– Что это было? – спросил Хинта.

– Видимо, в нем что-то еще осталось от той энергии, – сказал Ивара.

– Почему мне кажется, что это что-то было полуразумным и злым?

Ему никто не ответил.

– Ивара… – позвал Тави.

– Что?

– Я не знаю, как сказать. – В глазах у Тави блестели слезы.

– Тогда не торопись. – Учитель выглядел очень спокойным – поразительно спокойным, даже счастливым.

– Но…

– Я больше не страдаю. Для меня все сбылось. Я снова их увидел – а думал, что не увижу уже никогда. Теперь, впервые за все эти годы, я могу закончить то, ради чего они погибли. И я не один. Мы вместе можем это закончить.

Он посмотрел на Тави, на Хинту, улыбнулся, а потом просто обвел комнату взглядом – словно хотел навсегда запомнить это место. И в этот момент у них над головой зашипели встроенные в потолок динамики системы оповещения.

– ЖИТЕЛИ ШАРТУ, ЖИТЕЛИ ШАРТУ, ЖИТЕЛИ ШАРТУ, ВНИМАНИЕ. ЭТО СООБЩЕНИЕ БУДЕТ ТРАНСЛИРОВАНО ПОВСЕМЕСТНО НА ОБЩИХ АВАРИЙНЫХ РАДИОЧАСТОТАХ ШАРТУ И В АТМОСФЕРНОМ ВЕЩАНИИ ПО ВСЕМУ ПОСЕЛКУ. СООБЩЕНИЕ БУДЕТ ПОВТОРЯТЬСЯ КАЖДЫЕ ПЯТЬ МИНУТ. ЕСЛИ ВЫ НЕ ОТНОСИТЕСЬ К ЮРИСДИКЦИИ ШАРТУ, НО УСЛЫШАЛИ СООБЩЕНИЕ – МЫ ПРИНОСИМ ИЗВИНЕНИЯ ЗА ТО, ЧТО ЗАНЯЛИ ЧАСТОТУ.

– Как в день гумпрайма, – произнес Тави. Они напряженно переглянулись.

– ПРОСИМ ВСЕХ СОХРАНЯТЬ СПОКОЙСТВИЕ. ГРУППА ОМАРОВ ПЕРЕСЕКЛА ГРАНИЦЫ ЮРИСДИКЦИИ ШАРТУ. БУДУТ ПРИНЯТЫ ВСЕ МЕРЫ, ЧТОБЫ ОСТАНОВИТЬ ПРОДВИЖЕНИЕ ОМАРОВ К ПОСЕЛКУ. ПОВОДОВ ДЛЯ ПАНИКИ НЕТ. ВСЕХ ГРАЖДАНСКИХ ЛИЦ, КОТОРЫЕ НАХОДЯТСЯ ВНЕ ПОСЕЛКА, ПРОСИМ ПРОСЛЕДОВАТЬ В ПОСЕЛОК. ТЕХ ГРАЖДАНСКИХ ЛИЦ, КТО НЕ ПОЛУЧИЛ ПРЕДПИСАНИЯ НАПРАВИТЬСЯ В КОНКРЕТНОЕ УБЕЖИЩЕ, ПРОСИМ ПРОСЛЕДОВАТЬ В АДМИНИСТРАТИВНЫЙ КОМПЛЕКС ШАРТУ. НАПОМИНАЕМ, ЧТО В УБЕЖИЩАХ СОЗДАНЫ СПЕЦИАЛЬНЫЕ МЕСТА ДЛЯ ДЕТЕЙ И ПОДРОСТКОВ, А ТАКЖЕ ДЛЯ БОЛЬНЫХ И СТАРИКОВ. ЖИТЕЛЕЙ ОКРАИННЫХ ДОМОВ ПРОСИМ ПРОСЛЕДОВАТЬ К НАЗНАЧЕННЫМ УБЕЖИЩАМ. ТЕХНИКАМ А-РАНГА ПРИКАЗАНО ПРОСЛЕДОВАТЬ НА СВОИ ПОСТЫ. ВОЕННООБЯЗАННЫМ ПРИКАЗАНО ПРОСЛЕДОВАТЬ К НАЗНАЧЕННЫМ ПУНКТАМ СБОРА.

– Это мы сделали? – спросил Хинта. – Это сделал кристалл?

– Нет, – сказал Ивара, – рано такое предполагать.

– ЕЩЕ РАЗ ПРОСИМ ВСЕХ СОХРАНЯТЬ СПОКОЙСТВИЕ. ПОВОДОВ ДЛЯ ПАНИКИ НЕТ. ПРОСЛЕДИТЕ ЗА КОМФОРТОМ БОЛЬНЫХ И СТАРИКОВ, ОБЕСПЕЧЬТЕ БЕЗОПАСНОСТЬ СВОИХ ДЕТЕЙ, А ЗАТЕМ НАПРАВЛЯЙТЕСЬ ТУДА, КУДА ВАС ПРИЗЫВАЕТ ДОЛГ, ЛИБО ОСТАВАЙТЕСЬ С ТЕМИ, КОГО ВЫ ДОЛЖНЫ ОПЕКАТЬ. НЕ ВЫХОДИТЕ НА УЛИЦУ БЕЗ ПРИКАЗА, ПРЕДПИСАНИЯ ИЛИ КРАЙНЕЙ НЕОБХОДИМОСТИ, НЕ ПОКИДАЙТЕ ДОМА И УБЕЖИЩА ДО ОКОНЧАНИЯ ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ. КОНЕЦ СООБЩЕНИЯ. СООБЩЕНИЕ БУДЕТ ПОВТОРЕНО ЧЕРЕЗ ПЯТЬ МИНУТ.

Хинта ощутил внутри у себя странную непоколебимость. Страха не было. Он стал другим. Впервые за всю свою жизнь он был готов к сегодняшнему дню. И в своих друзьях, когда они переглянулись, он увидел то же самое – не страх, но знание и волю. Аджелика Рахна сквозь годы и память омара сумел что-то им передать, восстановил, дополнил каждого из них. И вот они стояли и смотрели друг на друга, и видели друг в друге красоту. Казалось, весь мир вокруг них может быть сметен взрывом, а они останутся – несокрушимые яркие души, знающие истину, верящие в дружбу. И постепенно все трое начали улыбаться друг другу – это был необычный момент, момент невероятного затишья, точка покоя на фронтире рушащегося мира.

Часть пятая. Выбор     ➥